Враг народа (и мой)

Часть I. Глава 4

— Что замер? — прозвучал за спиной голос комиссара; по-видимому, даже от него, при всей его нечувствительности, не укрылось, как Саша замолчал.

— Задумался.

— О чем? — с нотками раздражения спросил комиссар — мол, обо всем приходится выспрашивать.

— Думаю, плохо мое дело.

Саша сказал это с тем расчетом, с каким делают неудачливые ученики: каются заранее, чтоб строгий учитель ругал не так сильно и сказал бы: "Ну, ты чего, тут можно поправить дело", — но Шевелев к провокации остался безразличен и промолчал. Тишина повисла минут на пять, после чего прозвучало-таки: "Налить? Согревающего?" — в этом была тень добродушия. Но теперь уже Саша решил не поддаваться.

— Я с вами больше пить не буду.

— Что это так?

— В руках себя не держите, — буркнул Саша, отодвигаясь от кресла, в котором комиссар сидел.

Тот криво улыбнулся; откровенность его только повеселила.

— Ох, уж и не потрогай его. Я прячу, укрываю, рискую положением...

— Не изображайте из себя милосердного. А можете — так отпустите, — вскинулся Саша.

— Идиот, честное слово. Я тебе уже говорил — куда? Ну, куда пойдёшь?

— Куда угодно, лишь бы от вас подальше, — обозленно ответил он.

— Что, я страшный такой? — совершенно легкомысленно и бездумно на первый взгляд подшутил Шевелев; но мальчик не был настроен поддерживать его шутку.

— Нет, — бросил он коротко.

— Гадкий, дурной, как еще... отвратительный? — перебрал навскидку причины Шевелев.

Саша вдруг понял, что, несмотря на одержимый огонек в глазах при виде него, комиссар, похоже, умеет взглянуть на ситуацию отстраненно, и это чуть ободрило: по крайней мере, рядом с ним не совсем безумец.

— Нет. Просто... — "Чужой", — хотел вымолвить Саша, но не смог. Знай он его с детства, было бы лучше? Разве комиссар стал бы к нему добрее? Нет же. И он нашелся наконец: — Я для вас — как вещь. Веха на пути. Может быть, цель. Но не другой человек.

"Сейчас он ответит мне: "Много хочешь, мальчишка", — подумалось ему. Но ответ был совсем иной, даже противоположный:

— Ну, будь ты как вещь, я б тебя отбросил в сторону и не заметил — к вещам, знаешь, не сильно привязываюсь.

— Всё равно... У вас есть цель относительно меня. Взамен вашей милости. И вы её хотите добиться.

Сказав эту непозволительно смелую вещь вслух, Саша повернул голову, чтобы хоть теперь встретиться с мучителем глазами, взглянуть в лицо страху, ждал ответной злости, может быть, удара — но увидел... Скуку? Да, комиссар будто хотел сказать: "Зануда ты, Сашка" — и рот приоткрыл, но вместо этого лениво зевнул. И стало ясно, что беседа ему совершенно не казалась важной. Нисколько. "Он для себя все давно решил, а меня станет методично доламывать. Время у него есть", — и предчувствие этого заставило Сашу замереть. А ведь Шевелев пока что и пальцем не двигал, сидел, полуприкрыв глаза, похоже, в полудрёме. Сейчас тишина длилась долго, с полчаса, но комиссар не уснул, вопреки ожиданиям, а привстал. Осведомился дежурно, хочется ли Саше есть и, получив отказ, кивнул, мол, и самому не очень-то хотелось. Резюмировал: "Будем спать. Устал, поди, на полу?" — и швырнул ему, порывшись в шкафу, какую-то большую тряпку, судя по кистям на углах, скатерть, тонкую, но большую, как раз такую, что можно было укутаться. Сам, погасив лампу, устроился на диване, укрывшись плащом, и уснул. Спал он тихо, и никак нельзя было понять, правда ли сморил его сон, или и теперь он лежит, прислушиваясь; Саша завозился, укрываясь, лязгнул наручником по трубе, но комиссар не обернулся, что усилило Сашину уверенность, что тот лишь хочет его уверить в том, будто спит. Ему и самому не спалось: он и впрямь замерз. Но, несмотря на гнетущее ожидание и все неприятные сегодняшние открытия, комиссар вел себя спокойно, почти буднично, и как было бы славно, веди он так себя всегда, день за днём! За это Саша был готов проникнуться к нему почти что благодарностью. "Но ведь так не будет, — увещевал себя он, — будет только хуже. Он заявится однажды пьяный или, к примеру, взбешенный чем-нибудь, или просто в язвительном своём настроении, особенно злом..." — тут ему снова вспомнился поцелуй-укус, грубый, но теперь, через день, показавшийся не лишенным нежности. И Саше очень захотелось взглянуть сейчас на себя со стороны, чтобы хоть понять, что эту неуместную нежность вызвало, отчего комиссар так пожелал иметь его рядом, подле себя, упиваться властью? Но сделать этого он не мог и, говоря откровенно, ощущал себя сейчас довольно жалким. "Почему я так подставился ему? И как нужно было поступить правильно, чтобы вырваться отсюда?" — вот были два основных занимавших его вопроса, и ответ на них никак не отыскивался. Выходило так, что случившегося было не избежать, это наполняло особенно острым ощущением несправедливости, но его Саша старался от себя отгонять, понимая, что спастись оно никак не поможет.

Под утро уже он все-таки согрелся и уснул. Сквозь сон слышался лязг запираемой двери, шаги, от которых отдавалось по полу, и прочий шум — но когда он проснулся окончательно, комиссара уже не было. Саша поерзал на полу, отыскивая позу поудобнее — сейчас, на третий день, собственное положение ему донельзя надоело. Он устал, хотел есть, хотел снова в уборную, хотел вытянуться на постели в полный рост и готов был уже от желания выбраться начать методично дергаться — не с надеждой выломать из стены трубу, а хотя бы из желания стуком и шумом привлечь соседей; хотя шансов на это оставалось мало — наверняка они тоже собрались, ушли на службу... Стояла тишина, прерываемая только гулким стуком металла от его рывков. "Может, тут и нет никаких соседей, а весь этаж стоит пустой, весь дом..."— он был готов поверить и в такое всесилие комиссара. Время от времени, когда он утомлялся, попытки останавливались, но потом снова возобновлялись, пусть он и не верил в свое спасение.

Но когда снова заскрежетало в двери, в груди что-то замерло и сжалось. Саша затаился, не сводя взгляда с ее темного прямоугольника. Неужели позвали квартального? "Нет же, он бы не стал открывать дверь своим ключом", — прозвучал голос здравого смысла, отрезвляющий и недобрый. На пороге стоял Шевелев, внимательным острым взглядом изучая его. Похоже, он живо догадался о попытках Саши вырваться и в два шага оказался подле него.

— Я тебе уже говорил, что ты дурак?

Саша кивнул, но вслух почему-то прошептал: "Нет", оставляя за собой право хотя бы на этот маленький протест.

— Чего добиваешься? Или я тебе не объяснял твое положение? — он схватил его за шиворот во время своей злой речи, потом снова бросил на пол и сел рядом, быстро отходя от раздражительности и усаживаясь на свой стул. — Уж и отойти на час нельзя.

— Я думал, вы снова до ночи ушли. Я так не могу сидеть. Зачем вы меня так держите? — Саша чувствовал, как против воли речь его становится бессвязной и жалобной, но уже не мог сдержать ее, жалуясь на усталость, на боль в руке и прочее.

— Не до ночи. Сегодня суббота. Счет дням потерял? — усмехаясь, спросил комиссар.

— А куда тогда ходили? — спросил Саша быстро, больше от неловкости, чтобы поскорее забыть свою слабость, допущенную им в предыдущем своем восклицании.

— В столовую. Потом в хлебный зашел по пути.

Саша подумал было, что комиссар снова дразнится, но за его спиной на ручке двери и впрямь болтался холщовый мешок.

— Так что поднимайся и прекращай ныть.

Последнее прозвучало почти ободряюще, не считая того, что железная длань комиссара вновь лежала на его загривке. Он освободил его от наручников — но только затем, чтобы проводить к умывальнику. В уборной, правда, отпустил, дал даже умыться, сам вышел. И Саша стоял там долго, размышляя. Положим, можно было, вооружившись хоть стоявшим в углу бруском, попытаться вырваться, но к чему это приведет? Это будет считаться нападением на сотрудника госбезопасности, то есть, преступлением серьезным, а так.... Он все же очень еще надеялся, что все обойдется. Постоял немного, собираясь с духом. Вода принесла с собой если не ясность мысли, то хотя бы сдержанность, отрезвила его, успокоив желание действовать. Умывшись и оправившись, Саша вышел. Первым делом он снова столкнулся в комиссаром взглядом — тот сидел напротив, успев скинуть плащ и даже китель; наган, судя по всему, оставался при нём.

— Иди сюда, — снова совершенно буднично позвал он. — Есть будешь?

Саша молчал, сглатывая.

— Могу и налить.

— Я с вами пить больше не буду, я же сказал.

— Смотри-ка! Это почему? — снова деланно удивился комиссар.

— Позволяете себе... лишнего.

— Да я себе лишнего и без вина могу позволить, — неожиданно быстро прошептал он, поднимаясь, и снова вдруг заломил Саше руку за спину.

Саша затрепыхался, потом замер, боясь, что сейчас он его приложит виском о стену или о стол, но комиссар лишь отбросил его подальше от себя так, что Саша и впрямь ударился о шкаф у стены плечом и осел на пол. Сердце сильно и быстро застучало, но нашедшее на него непонятное оцепенение сковывало движения, мешая броситься на Шевелева в ответ. А тот и не смотрел на него. Прошел к тому же шкафу, достав бутылку водки, плеснул в рюмку. Склонился, снова негромко прошептал даже с каким-то, как показалось, затаенным сочувствием:

— Выпил бы, легче будет.

— П-перед чем легче?

Все-таки он опрокинул в себя махом рюмку под одобрительный возглас комиссара:

— Молодец! Ещё?

Глотнул и еще, и пожалел: кровь застучала в висках бешено, сильней прежнего, а удержаться на ногах стало совсем тяжко. Комиссар снова сел, жестом подозвал к себе, оглядел, склонив голову набок, своим долгим взглядом — пока сохранявшим прежнюю мертвость, но освещенным постепенно загорающимся жадным огоньком.

— Ты же умный мальчик, сам все понял, — увещевающим тоном произнес он.

И усадил его к себе на колени — теперь ему для того не требовалось пересиливать своего мальчика. Тот сам почти что упал на него, и Шевелев положил его руку себе на плечо, заставляя приобнять.

"Так близко я к нему, кажется, еще не был", — подумал Саша, забывая о том, что случилось всего сутки назад, и что память милосердно стерла из его головы. Он чувствовал, как комиссар обнимает его за пояс, поглаживая, и смотрит, не отрываясь, ему в лицо. "Как я покраснел, наверное", — подумал, смущаясь и чувствуя главное, что вот оно, началось — то, чего он боялся. Первые секунды, все еще замирая, чувствовал он ладонь на своей талии, убеждая себя в том, что ничего страшного еще не происходит, потом, твердо держа в памяти нежелание поддаваться, оттолкнул Шевелева от себя — в этот раз совсем напрасно, поскольку тот еще больнее вывернул ему и без того ноющее запястье; Шевелев, удерживая его, вмиг заставил согнуться пополам от удара коленом под дых и отбросил на потертый диван, не проронив ни слова, даже своего обычного "Напрасно". Сашу трясло. Некоторое время он кашлял и бессмысленно глотал воздух, сжимаясь и обхватив себя руками, чтобы утихомирить боль, после чего вдруг понял, что комиссар не исчез, больше того, он тут, за спиной, гладит его по плечу. И снова жест его казался почти добрым, успокаивающим, будто бы говорящим: "Ну вот. Зачем ты все испортил?" — а взглянуть в лицо комиссару Саша теперь боялся, сохраняя детскую надежду на то, что если отводить взгляд, зло его не коснется. И Шевелев, словно чувствуя это, мягко, как капризного ребенка, успокаивал его. Усадил рядом с собой, потрепал по плечу, пригладил растрепавшуюся челку, упавшую на лоб.

— Он меня придушить хочет, а я его спасаю, — комиссар посмеялся, но не над ним, а над самим собой.

— Я вам благодарен, — возразил Саша, мигом пожалев, что попался на уловку.

"Сейчас скажет: "Покажи, как ты благодарен", — но нет. Слов не последовало. Комиссар привлек его к себе, снова усаживая на колени, погладил по груди, уже совершенно бесстыдно задрал сорочку и погладил ладонью под поясом штанов — всё это, по-прежнему неотрывно глядя.

И до Саши постепенно доходило осознание того, что тот наслаждается его страхом, запуганностью, бессилием. Возможность сопротивляться у него оставалась — безусловно, оставалась! А ещё он прекрасно понимал, как его разозлит. Возможно, настолько, что тот, отчаявшись получить свое, попросту придушит, чтобы надругаться над бесчувственным телом, или снова приложит головой посильнее, чтоб лишить сознания, и все эти перспективы наполняли Сашу безотчетным ужасом и стыдом — такими сильными, что даже теперешняя ласка не казалась на их фоне такой уж мерзкой. Хотя она продолжалась, заходя все дальше: сорочку и майку комиссар нетерпеливо с него стащил, а теперь возился с пряжкой ремня, расстегивая и приспуская брюки, и сперва мягко погладил, а потом обхватил покрепче его причинное место. Глаза его затуманились страстью: Саша подумал, что впервые видит Шевелева захваченным настоящим чувством, но эта мысль проскользнула по краю, и страх ничуть не отступил. Он был смешан с запретностью и, вместе с тем, известным интересом, какой вызывает плотская любовь — таких встреч со страстью в Сашиной жизни до сих пор не было. Пусть она и происходила совершенно против его воли.

Сам Шевелев оставался почти одет, разве что кобуру с бедер отцепил, отбросив подальше. Ответных ласк к себе он не требовал — сейчас Саша был ему за это благодарен. Само собой, он не лежал под ним неподвижно, как кролик перед удавом, а все еще отпихивал его, извивался, не давая себя гладить в совсем уж неприличных местах, но сопротивление это для комиссара было почти игрушечным, оно было правилом игры и ничуть не мешало: ему нравилось заламывать мальчику руки, снова пугать его очередным жадным поцелуем в губы, кусать их, кусать его светлую кожу, синевшие вены на шее, прикусывать соски, которые отзывались на ласку гораздо быстрее; вообще, тело его вело себя куда умнее, чем сам глупый мальчишка. Он мог бы ему показать и еще более откровенные ласки, но для того и этих было чересчур, а слишком сильно пугать его комиссар не хотел — ему нравилось видеть ответное возбуждение, прорывающееся сквозь страх, пусть и вполне объяснимое физически. Поэтому он продолжил поглаживать его член сквозь тонкую ткань трусов, пока Саша пытался вывернуться. Он легко удерживал его за плечи, коленом раздвигая бедра, а когда мальчик, извернувшись-таки, лег ничком, то негромко рассмеялся.

— Думаешь, спрятался?

Саша ощутил, как тот укусил его снова — теперь не в шею, скорее, над плечом. Этим жестом он надеялся отгородиться от него, сказать, что на сегодня достаточно, что он и так позволил слишком многое, и эти прикосновения ему еще надо пережить. Шевелев отошёл куда-то, похоже, на кухню — может быть, выпить воды, что Сашу немного успокоило. До сих пор ему верилось, что комиссар ограничится своими ласками: разве он не хотел просто вдоволь на него налюбоваться? Шевелев бы посмеялся, услышь он эти мысли. Вернувшись, он рывком стянул с него исподнее; Саша ощутил, как он гладит его по бедрам, как уговаривает открыться, но едва попытался свести ноги вместе, как почувствовал обжигающий до боли шлепок. Шевелев удерживал его по-прежнему, а теперь еще и лег на него, вжавшись и упираясь ему между ягодиц своим членом. Сашиных "Не надо" он точно не слышал, хотя и не сомневался, что под конец мальчик со всхлипываний сорвется в откровенные рыдания. Надо признать, комиссар оттягивал этот момент и действительно давал себе насладиться юным телом сполна, хотя немного жалел, что не может взглянуть мальчику в лицо, которое тот прятал: ему нравилось провоцировать, намеренно задевая самые чувствительные места. К тому же сейчас мальчик так сильно вжался в подушки, что нельзя было даже провести ладонью у него в паху, чтобы понять, чувствует ли он ответное возбуждение. Так или иначе, ему мало казалось просто овладеть им, и Шевелев — редкость для него — впервые хотел приласкать в ответ.

Его мальчик теперь тоже ждал близости, пусть и совсем не с тем чувством. Вопреки ожиданиям, он ощутил почти медицинскую процедуру: прохладные пальцы прошлись между ягодиц чем-то скользким и влажным, и запахло вазелином. Вообще, происходящее показалось Саше равно безумным и далеким от любой плотской близости, так что какое-то время он лежал молча, прислушиваясь к ощущениям. Потом раздалось его непонимающее: "Что вы делаете?" — и ответное увещевающее: "Потерпи", после чего он ощутил два пальца внутри себя. Это произошло так резко и грубо, что у него почти дыхание перехватило. Саша издал невольный возглас возмущения и тут же в ответ снова ощутил сильную руку, удерживающую его на месте. Неприятное распирающее ощущение не проходило и, хуже того, стоило Шевелеву нажать ими посильнее вниз, он снова от неожиданности вскрикнул. Шевелев шептал ему, что сейчас станет приятно, но ощущение вновь оказалось болезненным и постыдным; он напрягся, но так становилось только еще больнее. Можно было, конечно, кричать "Не надо!" и умолять, чтобы все прекратилось, но разве был бы в этом какой-то смысл? Так что вместо его криков стояла тишина и комнату наполнял, казалось, только скрип постели, стук его сердца и его же тяжелое дыхание. Он убеждал себя, что еще немного — и всё пройдет.

Вместо этого комиссар вдруг ненадолго отстранился, и боль внезапно из распирающей превратилась в нестерпимую, которая почти разрывала его изнутри. Он закричал, не таясь. Руки грубо тискали его бедра, удерживали его за пояс на весу, точно он был совсем легкий.

Шевелев смотрел сверху, как мальчик цепляется за спинку дивана и вскрикивает, задыхаясь и хрипя. Хотелось посмотреть в его заплаканное лицо, но это оставалось на потом. Сейчас осталось место одной неудовлетворенной страсти, с которой он брал его; мальчик сжимался так, что ему самому было обжигающе больно. Прерываться он не собирался. Погладил его, потискал немного за узкую талию, потом медленно погладил в паху и уверенно обхватил его член, мягкий и вялый.

Саше его действия казались жуткими и, вместе с тем, ласковыми — по сравнению с тем, насколько больно ему было. Он не хотел бы уже рыдать, верно догадываясь о радости, которую это принесет его мучителю, но слёзы выступали на глазах сами по себе. И еще эта ответная ласка, совсем непристойная; он был рад, что его тело не смогло на нее отозваться и сравнять его тем самым с насильником окончательно. Ему было бесконечно больно, и он все-таки тихо рыдал, не скрываясь, пока не понял, что комиссар вновь сидит рядом с ним.

— Посмотри на меня, — раздалось его требовательное.

Саша отрицательно покачал головой.

"Я хочу, чтобы это было в первый и в последний раз", — умоляюще подумал он.

— Я хотел, чтобы ты сам просил меня о близости, а ты, паршивец? — раздался ответный насмешливый голос. И комиссар снова хлестнул его по щеке: в сравнении с болью, пульсирующей внутри, эта казалась не болью вовсе, даже не обжигала. — Но ничего, — комиссар словно успокаивал сам себя. — Времени у меня хватит, чтобы тебя воспитать.