Враг народа (и мой)

"И когда они говорят: "Мы правы вместе", это всегда звучит как: "Мы правы в мести!" Фридрих Ницше Медленными шагами поднимался наверх комиссар, и черная тень, что тянулась за ним по ступеням, казалась пролитой кровью тех, в кого он стрелял; и бледным лицом, вытянутым и худым, живо напоминал он Саше "постного архидиакона" из "Лета Господня" Шмелева; и когда он говорил "всё другим и ничего себе", ясно было, что делает это он не от щедрости, а от бедности душевной, оттого, что не понимал, насколько богатыми и разнообразными могут быть проявления жизни и ее удовольствий; не понимал — и не принимал. Но, лишенный всякой способности чувствовать и сочувствовать тонко и глубоко, какой наделены иные люди, свое уродство он отлично осознавал и научился маскировать его перенятыми у других внешними проявлениями этих чувств, чужими возгласами и фразами, но голос его оставался одинаково безразличен и в час радости, и в час печали. И, осознавая это свое отличие от большинства людей, больше всего на свете любил генерал наблюдать за проявлениями чувств у других, любил вытаскивать их наружу и проявлять, как умелый рыбак ловит рыбу на крючок. Благодаря этому-то он и достиг своей высокой должности: умению распознать чужие чувства или планомерно довести человека до их проявлений, до совершенного даже изнеможения, когда собеседник выкрикивал в отчаянии "Чего же ты хочешь!?" — а он ничего не хотел. Только пронаблюдать за тем, как далеко можно зайти. Свои же желания были у него ограничены и примитивны, и у еды он не слишком разбирал вкус, у вина ценил лишь возможность расслабить разум, а к женщинам был обычно холоден. Эта и много других мыслей проносились в Сашиной голове, пока он пытался оценить и понять своего будущего собеседника. Они шли вдвоем наверх, в высокий, украшенный лепниной на потолке кабинет, который комиссар сейчас занимал: потолок покрыт был серой копотью от выкуренных там самокруток, а стены его, расписанные когда-то светлым узором с розами и ангелами, закрашены были на два метра от пола синей масляной краской. И Саша не знал, что не только он думает о комиссаре, но и тот, разглядывая его, дополняет его портрет разными чертами. И получает от этого, увы, куда большее удовольствие. Любуясь, наблюдал комиссар тонкие, пока что не лишенные мягкости и даже некоторой женственности Сашины черты, которые не успели огрубеть, наблюдал за налитой силой юношеской фигурой и пробегал по ней взглядом раз за разом, так что одна выдержка помогала ему сохранить обычный душевный холод. Саша этого не знал и прикусывал пухлые губы. — Садитесь, — сухо бросил ему комиссар, и Саша сел. — Я вас пригласил к себе с одной целью: дать вам возможность послужить родине и помочь ей. Саша смотрел с опаской и нарывался на ответный взгляд: прямой и пытливый. — Я готов, — ответил он. — Если это только не будет сопряжено с угрозами жизни и благополучию других лиц. Мне бы не хотелось, чтобы на основании того, что я расскажу, пострадали бы невинные. — Условия будете ставить в другом месте. — Тогда я не... Саша хотел встать и немедля выйти, но не смог: "Не выпускать", — и из-за двери высунулся верх синей фуражки и лицо караульного. — Садитесь, куда вы так побежали? Мы ведь еще не начали. — Да я и так понимаю. Это из-за наших встреч? — Совершенно верно, — кивнул комиссар. — Из-за так называемого литературного кружка, образовавшегося вокруг вашего друга профессора, с которым вы еженедельно обсуждаете творчество прямых врагов нашей власти. И, насколько мне известно, даже вовлекаете в обсуждения эти всё новых людей. — Но я не вижу ничего плохого в том, чтобы обсудить чужие идеи! Тем более, что эти "враги власти" поднимают существенные вопросы и проблемы. Зачем выслали в революцию и после стольких талантливых умов, которые бывали даже лояльны вашей власти? Вы зовете себя властью освободителей, а сами так не терпите чужого мнения... — Молчать! — рявкнул комиссар. — Молчать и слушать. Нам не нужны те, кто лживой речью могут снова ввергнуть страну в состояние войны. Потому что народ, только скинувший со своей шеи одно ярмо, не должен попасть в другую западню. А когда общественное мнение еще слабо, люди нуждаются в воспитании, в изучении марксистско-ленинской теории, а не лживых империалистических идей. Саша замер: он мог поспорить, но не хотел злить комиссара и вызывать его гнев. — Я, в конце концов... Вы хотели о чем-то попросить? — Не попросить, товарищ Смирнов. Не попросить. Я никого здесь упрашивать не собираюсь. Однако, как понимаете (ведь юноша вы неглупый), мне нужен информатор. И отчеты, как можно более подробные. Без малейшей утайки. — Но зачем? Вы и так знаете о встречах и, я больше чем уверен, следите за каждым из нас, так что, вздумай мы заложить бомбу у здания горсовета, сумеете предотвратить... — Зачем — не ваше дело. Саша замолчал снова, подыскивая слова. Сотрудничать? Писать отчеты, проще сказать, доносы на своих друзей и своего учителя? Нет, этого он делать не собирался и хотел пойти на принцип, чего бы это ни стоило. "Пусть даже и пытки, — пронеслось в его голове. — Не расстреляет же он меня сразу? А пару месяцев в камере пересидеть сумею. Да и не задержат же меня? Обвинения нет. Разве что сочинят что-нибудь на скорую руку". Но в целом не верилось ему, что можно так вот ни за что, ни про что посадить человека. Комиссар тоже воспользовался паузой чтобы встать, и ходил вокруг, не спуская с Саши глаз. Взгляд его из внимательного превратился в жадный; до того дошло, что сидеть под ним стало неуютно, и Саша ёрзал, как нерадивый ученик, пока на него смотрели цепкие серые глаза и ждали ответа. — Скажу прямо: доносить на товарищей не могу и не хочу. Можете делать со мною что угодно: посадите, избейте, иголки под ногти можете загнать, — ответил наконец он, готовый показать, что может быть таким же несгибаемым и стойким, как первые коммунисты. А ответом ему был смех! Правда, сухой и деревянный, точно не человек смеялся, а автомат. Саша недоуменно поднял взгляд и увидел оскал комиссара, сразу ставший хищным, и показавшиеся в этом оскале зубы. — Мы не убийцы, и мучить вас никто не станет. Но думаю, вы сами скоро захотите сотрудничества, — и оскал сошел с него, а улыбка на растянутых губах осталась, тоже фальшивая, напускная. — А пока можете быть свободны. И через пять минут Александр Смирнов, молодой учитель русского языка и литературы, покидал высокое белое здание с чувством собственной победы. Ему удалось не потерять в тяжелой беседе лица, хотя по вспотевшей спине и затылку до сих пор пробегал холодок. Как оказалось, беседа была не окончена. Ей предстояло еще повторяться и повторяться в разных формах и с разными людьми. — Брось ты свои эти встречи, Сашенька, — говорила ему назавтра рано поседевшая после смерти отца мать. — Они хорошим не закончатся. К нам вчера днем, когда тебя не было, снова управдом заходил. Говорит, чтобы мы внимательнее смотрели; что он тут ничего такого не допустит... — Да ведь к нам и не ходит никто почти! Ну, Люда приходила день назад, и что? Я же ей просто пару учебников старых отдал! Учебники, мама, что он за чушь говорит, на самом-то деле? — Всё равно, — умоляюще говорила мать. — Он говорил, чтоб не собирались у нас и не приходили. Говорит, и так из-за вас в районную управу таскали. Саша закатывал глаза, обещал сам с ним поговорить, наскоро причесывался перед зеркалом и бежал в школу, где его уже ждали три десятка непоседливых третьеклассников. Но когда заходил в домоуправление, двери кабинета были закрыты, и секретарь Мария Петровна говорила строго, что там никого нет, и вообще, нечего сюда бегать, надо разбираться со своими проблемами самостоятельно. Затем, через пару дней, вызывали его к заведующему учебной частью. — Вы вот что, друг мой, — начинал тот и кивал ему на стул, — я, конечно, все понимаю, дело молодое, не без бунтарства, но вы поймите, что ваши эти занятия бросают тень и на весь педагогический состав. Ладно бы просто сплетни, я здесь работаю уже десяток лет и к бабской болтовне привычен, но это серьезно, Сашенька. Вы поймите, что мы к вам со всей душой, и молодые специалисты вроде вас нам всегда нужны, но ведь, если так пойдет, нам вас отстранить придется! Мы и так обещали с вами провести воспитательную работу — вот я и провожу. Отнеситесь серьезно. Саша вздыхал, кивал и тихо начинал комиссара ненавидеть. А к концу недели, когда пришел из школы весь в слезах Ваня, младший его брат, сообщая, что в пионеры его принимать отказались, терпение Саши и вовсе кончилось. — И главное, я им говорю: "Как же я, в последнюю очередь галстук получать должен, вместе с двоечниками?" — А они? — А они говорят: "Это уж как пойдет, дружок". Дружок! Какие они... К новому серьезному разговору и визиту на Лубянку стоило, наверное, подготовиться, но Саша был очень уж взбешен и на крыльцо взлетел в три прыжка. Там его пыл охладил немного постовой с вальтером в кобуре у пояса. — Вы к кому, товарищ? — К комиссару Шевелеву, — бросил Саша, только сейчас сообразив, что того и на месте-то может не быть, и тогда все его надежды махом решить проблему пойдут прахом: кому он будет обращать гневную речь свою ? Портрету товарища Сталина в коридоре? Но ему повезло. — Будет через час, — бросил ему вахтер, сверяясь с каким-то своим расписанием и выписывая ему пропуск, забрав паспорт. — Идите. Можете там, наверху подождать. Кабинет тридцатый. — Да я знаю, — махнул рукой Саша. За час запал его если не прошел, то сильно развеялся. Но он по-прежнему был готов высказать все, что думает. И едва высокая фигура в темного цвета форме показалась, встал со скамейки. — Вы низкими методами действуете. Ладно, меня отстранить, но брата? — В деле защиты родины, товарищ Смирнов, низких методов быть не может, — ответил холодно и насмешливо комиссар. — Заходите. И дверь за ним захлопнулась. — Чего вы от меня хотите? Свою власть надо мной показать? Так показали. Чтоб я туда ходить перестал и со своими единомышленниками встречаться? Этого? Или мою мысль запереть, чтобы я вне вашего материализма и представить себе ничего не мог? — Вовсе нет. Чего мы хотим, я вам уже сказал. Мне нужны отчеты. На этом всё. Выговорились? Вы, кстати, знали, что ваш профессор состоял в тесной переписке с врагами нашей власти и собирается, в случае чего, немедленно покинуть город и страну? — Это только ваши слова. А верить всему безоговорочно я не привык. И доносить не привык. Я — не предатель, — сквозь стиснутые зубы процедил Саша. — Пока что вам приходится выбирать: стать предателем родины или предателем друзей. Подумайте хорошо, — сказал комиссар и улыбнулся снова. И в этот раз, кроме обычной хищности, примешалось к его улыбке и еще какое-то странное предвкушение. Он наблюдал за этим наивным мальчиком и за тем, как тот прикусывает губы, и за его строптивыми попытками выскользнуть из его когтей, и смеялся в глубине души, а вместе с тем хотел заполучить себе это сокровище. — А если я не соглашусь? — Что ж, дело ваше. Но не сомневайтесь: материала у нас и без того достаточно для того, чтобы открыть дело на любого из вашей компании. И на вас в том числе. Так что можете заранее подыскивать дело по душе, помимо учительства, я имею в виду. С судимостью там ведь нельзя будет. Саша вскочил, а Шевелев рассмеялся.