Враг народа (и мой)

Часть I. Глава 3

Саша очнулся от боли в затылке. Его мутило. Вдобавок сильно досаждал холод, особенно сильно чувствовавшийся в затекшем теле. Муть, стоявшая перед глазами, рассеялась, и он понял, что лежит на полу, причем долго: за окном стояла ночь. А ведь он приходил к комиссару в начале дня! "Крепко же он меня оглушил", — подумалось ему. До сих пор подташнивало, и в эти моменты хотелось глотать ртом скользящие по полу языки ветра из распахнутых створок — они освежали почти приятно. Но, по мере того, как туман рассеивался, ветер казался все более холодным, а поза полулежа на полу — все менее удобной. Он привстал, опираясь на руку, которую тут же пронзило болью до локтя, напоминая, как Шевелев вывернул ему запястье. Кое-как удалось сесть, а потом и привстать, чтоб захлопнуть окно наконец; он забился в угол, где висела собравшаяся складками пыльная штора, и замер там. Первым желанием было как можно скорей бежать, вырваться отсюда. По какому праву он вообще держит его здесь? С другой стороны, прекрасно он понимал, что бежать если и стоит, то отнюдь не для того, чтоб скорее жаловаться на Литейном на происки комиссара: кто его будет слушать? А может, у того давно готово дело (и даже скорей всего!), и едва попытавшегося скрыться где-нибудь в Пушкине Сашу задержат на первом же посту? Идея бежать в местный лесок хорошо ему известными с мальчишеской поры тропами показалась романтической, но, по трезвом размышлении, тоже невыполнимой. Сколько он продержится, не выходя к людям? День, два, неделю — не больше. И потом, наверняка его станут искать... Нет, не выход. На смену рассудительности снова приходила паника. Он боялся, он не понимал, почему Шевелев, до этого действующий вкрадчиво и не спеша, решил вдруг пойти на такие меры. Почему не отдал приказ отвезти его в изолятор? Почему тут?

Потом в памяти всплыла, постепенно вспомнилась последняя беседа. Не хотел отпускать его с профессором? Скорее всего. Саша потер еще раз ноющий тупой болью затылок. И чем он ухитрился так его оглушить? Он подергал правую руку — напрасно: та была надежно прикована наручником к батарее. Постучать в стену, кричать, звать на помощь соседей? Но те наверняка прекрасно знают, кто тут рядом, и запуганы не меньше него, да и вообще... кто поручится за то, что за стеной не сидят сейчас сотрудники госбезопасности? Он подергал руку с надеждой, что худое запястье высвободится из узкого кольца, с надеждой повыглядывал в окно: маленький дворик был пуст и тих. Метания утомили его и, укрывшись портьерой, он уснул.

Так что перед комиссаром, вошедшим в темную квартиру тремя часами позже, предстала самая умилительная картина. А он-то стремился окончить дела поскорее, вообразил себе, что отчаявшийся мальчишка, чего доброго, решится сбежать через окно и повиснет там, зацепившись, или что своими криками соберет целую толпу... "Не посмеет. Побоится", — утешал он себя. И расчет оказался верен, так что он имел полное право довольно улыбнуться. Хотя он надеялся увидеть мальчишку в сознании, но вымотавшимся и перепуганным, а не задремавшим, как раз в том утомленном состоянии духа, когда человека проще всего дожать и сломать парой хлестких и точных фраз, но и так тоже было неплохо. Он зажег керосинку, подошел к Саше ближе, присел на корточки, заглядывая в лицо, посмотрел на спящего. Откинул край портьеры, которой тот огородился, подняв снова пыль — мальчик завозился, чихнул и приоткрыл глаза. Вздрогнул, снова увидев перед собой комиссара.

— Очнулся? Посидишь пока тут. Во избежание.

— Н-но почему не в...

— Не в изолятор? Еще оформлять тебя там, записывать, выписывать... Зачем мне эта возня с отчетностью?

Саша облизал пересохшие губы, соображая, как бы убедить его отпустить себя. Как заставить его увериться, что он совсем и полностью передумал бежать? Упрашивать? Так по-детски это. Комиссар меж тем поставил керосинку на стол и отошел куда-то в угол, завозился там.

— Пить хочешь?

Саша кивнул— не то, чтобы он хотел, желание высвободиться было куда сильнее, как и понять мотив его действий, но злить его не хотел. На удивление, Шевелев вновь поднес ему вина. Саша повертел головой.

— Что вы! Я же усну.

— И отлично. Хотя ты тут, кажется, и так прекрасно выспался. Что, устаешь в своей школе, а?

— Н-нет, не то, чтобы. Вовсе нет. Я люблю с ребятами заниматься. Просто перенервничал.

— Это понятно. Выпей.

— Не боитесь, что я буянить начну, а? — ему почти удалось лукаво улыбнуться. Он твердо не хотел брать рюмки — тем более у того, кто так с ним обошелся. "Может, он подмешал туда что-нибудь... Яда! — мелькнуло в уме. — Да, да. Я стал ему не нужен, вот он и хочет избавиться. А потом обставит дело так, будто меня девица легкого поведения зазвала к себе и опоила..." — что-что, а выдумывать мысленно, для себя, авантюрные истории Саша мог почти что на ходу.

— Нет. Не похож ты на того, кто спьяну песни горланит. Выпей, хоть успокоишься. Это ж не самогон. Сам говоришь, перенервничал.

Саша потянулся было к рюмке, потом снова ее отодвинул.

— Вы меня, наверное, отравить хотите. Всё, что было нужно знать о нашем кружке, выведали, а теперь избавляетесь от информатора.

Комиссар только фыркнул и головой помотал, будто говоря: "Ишь ты, каков выдумщик!" — затем присел снова рядом.

— Да нет. Дело наше с ним и с тобой еще не окончено. Ты нужен будешь как свидетель в суде. Так что пей безбоязненно, — заключил он.

— С чего тогда вы такой добрый? Чтобы уговорить?

— Уговорить? Зачем? Ты и так скажешь все, что знаешь. Не станешь же лгать суду, верно? Да и осудят твоего дорогого профессора отнюдь не из-за одного желания собрать вокруг себя юных пылких последователей, — сказал он, резко завершив, будто не желая распространяться об истинных делах их предводителя. — А зачем вино? Да просто интересно, каков ты настоящий. А то все серьезный, сдержанный, как маленький старичок.

— Ну-ну, — с сомнением протянул Саша, вспоминая, сколько раз комиссар выводил его из себя и доводил до исступления, до злых слез, а сам лишь посмеивался. Тем не менее, в третий раз отводить его руку не стал: взял рюмку, отпил. "Погибать так погибать", — мелькнуло у него. Вино показалось сладким, без примеси горечи, и не обжигало, как обычно делает это спиртное, поэтому он допил рюмку до дна почти с удовольствием, а за ней еще одну. На смену усталости пришло приятное расслабление. Он поудобнее привалился к стене.

— Наконец-то раскрылся. Ты что, замерз тут?

Саша кивнул.

— Теперь только согрелся.

— Вот видишь. Давай последнюю.

Саша бы отказался, но комиссар пил вместе с ним, притом почти не пьянел: его выдавал разве что блеск глаз — и то нельзя было поручиться, что он вызван одним вином. Сашу охватила приятная истома, и он уснул бы, хоть и впрямь до этого провалялся весь день. Керосинка догорела и погасла. Комиссар куда-то повел его, кажется, в туалет, — а затем он вдруг ощутил, как тот наклоняется к нему и касается его губ в коротком сухом поцелуе. Это было странно, но протеста — по крайней мере, яростного — не вызвало. Саша оттолкнул его, но быстро оказался прижат к полу и слышал тихие, вкрадчивые слова уговоров. Сопротивляться стало особенно тяжело, и поэтому он только уговаривал комиссара не дотрагиваться до себя; выходило плохо.

— Что вы делаете, зачем? Пустите.

Шевелев в ответ только молча выкрутил запястье, и без того болевшее с утра. Острая боль напомнила о себе, несмотря на слабость, вызванную опьянением. Снова вплоть до слез на глазах и до вскрика — совсем непроизвольного. Саша ощутил, как Шевелев дотрагивается до него, гладит грудь и бока, хоть касания и ощущались смутно, лишь через одежду. Это вызывало содрогание и было на редкость мерзко и страшно; но и кричать он боялся, поэтому терпел, стиснув зубы, отталкивал его руку свободной ладонью, насколько мог.

— Прекратите, — взмолился он.

— Ты же сам говорил, что на все пойдешь, лишь бы семью никто не трогал, так что ж теперь? Коготок увяз — всей птичке пропасть. А теперь трепыхаешься... птенчик.

И он глянул на него сверху вниз почти с умилением — как коршун над цыпленком, которого собрался схватить и похитить.

— Не смотрите так.

— Да что ты? — комиссара эта попытка приказывать искренне развеселила. Потом он склонил голову, вжимаясь носом в его шею и обнажившуюся под расстегнутым воротником ямку между ключицами, втянул воздух, плотоядно, как зверь, запоминая запах — казалось, еще немного, и он вопьется клыками, острыми, как у волка. Но он только снова поднял голову, оглядывая испуганное лицо, и снова коснулся губ, в этот раз и впрямь больно прикусывая их до крови.

Потом все окончилось так же быстро, как началось: наверное, комиссар вдоволь натешился его испугом и почти мгновенно исчез во мраке. Стих скрежет запираемого замка в двери, и Саша остался один — прикованный и ослабший от страха, будто до сих пор ощущая на себе его касания, от которых хотелось вновь вздрагивать. И ему очень хотелось верить, что и грубые поглаживания, и поцелуй — лишь средства еще больше его перепугать, уверить во вседозволенности и безнаказанности. Но в глубине сердца росла уверенность, укреплявшаяся выражением, что он видел в его глазах: нет, все не кончится одним этим. Комиссар хочет обладать всем без остатка, и свое получит, пусть и втоптав его жизнь в грязь.

Шевелеву действительно стоило большого труда заставить себя прерваться: так он этого не хотел, так давно мечтал обладать этой красотой, хоть обладать он мог ею лишь как та жаба розой — сожрать, то есть, уничтожить без остатка. В этот раз ему просто пересилить мальчика показалось мало — он хотел согласия, пусть и вынужденного. А для этого следовало свою добычу еще поубеждать: она была строптива, и комиссар помнил это, поглаживая отпечаток Сашиного удара у себя на щеке. Но с этим он собирался справиться легко: надавить на родственников, позвать младшего братца, в конце концов, пусть тот посмотрит на старшего, свою опору и надежду. И этот тогда, конечно, испугается и согласится на все, лишь бы только любимый младший не касался той грязи, не видел даже краем глаза, во что оказался замешан он, Саша. И комиссар усмехнулся своим мыслям. В самом деле, простая грубая сила поднадоела ему за последние годы, он ждал изощренности, ему казалась скучной простая запуганность — а в мальчишке был потенциал. Какой-то внутренний стержень, какая-то твердая основа, которая наверняка даст ему пройти через все, куда бы Шевелев не зашвырнул его, — пройти и не сломаться. Она вызывала невольное уважение — но и желание проверить на прочность тоже.

Саша в это время пригладил свободной рукой взлохмаченные волосы, утер невольные слезы ("Это только оттого, что он придушил меня, не от страха", — сказал себе он) и попробовал успокоиться вновь. И все же, как мерзко! Так и вспоминались прикосновения; естественным было бы добавить "грязные", но комиссар даже в момент одержимости казался настолько сух и бесчувствен, что ни малейшей пошлости или липкого сладострастия в них не было. Саша вообще теперь сомневался, не были ли эти прикосновения частью театрального действа, в которое тот его вовлек? До сих пор ведь Шевелев казался лишенным всякого чувства. Но потом вспомнились жадный взгляд и мнимая доброта... Нет, наверное, это он и был — его настоящее лицо, дикое и звериное в своих проявлениях. От этого становилось неуютно и еще сильней хотелось забиться в угол. Темнота комнаты — и та стала казаться настораживающей и жуткой, как в детстве, когда он часами, бывало, проснувшись ночью, ждал мать с завода. Только теперь чудище придет на самом деле и прятаться в темноте не будет. Нет, оно явится днем, ничего не скрывая...

Тут он все-таки уснул в третий раз — совсем ненадолго, однако, когда открыл глаза, зимняя ночь подошла к концу и забрезжили первые бледные еще лучи солнца наверху, над аркой. Короткий сон придал, как ни странно, сил, не физических, но моральных, и уверенности. Да, да, точно, комиссар хотел его испытать, узнать, не подвержен ли он еще и этому пороку? Хочет понять, как легко Саша поддастся и согласится, а значит, его долг — стоять до последнего; да и выбора нет. И как иначе? В любом случае, как отвратительно... "Нет, если он только изображал тот поцелуй как полный страсти, то как же... Впрочем, я ведь выпил — чего не покажется в такой момент", — думал он, но определенности в мыслях так и не появлялось.

Днем снова хлопнула входная дверь и послышались шаги. "Ушел сюда с обеда, чтобы меня проведать", — решил Саша. Точно, так и было. Комиссар застал его всё так же понуро сидящим у стены. Лицо его было непроницаемо: может, он и улыбнулся слабо при виде своей добычи, но улыбка нивелировалась привычной бесстрастностью.

— Пришли меня испытать? — Саша взглянул снизу вверх, выпрямив спину, насколько возможно.

Шевелев махнул рукой.

— И без тебя дел хватает. Нет, думаю, как там мальчик? Сидит голодный? А может, ему дурно стало после вчерашнего выпитого?

— Сколько там и было, — мрачно заметил Саша в ответ на его подколку. — Три рюмки.

Комиссар довольно засмеялся.

— Может, еще налить?

— Нет уж!

— Ладно, вечером выпьем. Я тебе все-таки вправду принес поесть, — последние слова потонули за скрипом старого шкафа, в ящике которого он рылся, отыскивая вилку или ложку; потом нашел, подал Саше и впрямь принесенную с собой флягу с обычным чаем и пару кусков хлеба. Подал кастрюльку с картошкой и кусочками мяса, дождался, пока он не съест предложенное. Выкурил сигарету, бросил окурок в окно, обернулся:

— Доел? Пить хочешь? В сортир сводить?

— Д-да. Я бы и умылся, — кивнул Саша. "Что я перед ним пресмыкаюсь", — одернул он себя.

— И хорошо. Только не дури. Вечером я буду поздно, — предупредил комиссар таким будничным тоном, точно Саша был его домочадцем.

"Вечером? Значит, снова это все начнется?" — возмутилось что-то у Саши внутри.

— Вы разве здесь живете? — только и смог выговорить он отчаявшимся тоном.

— Ес-тественно, нет, — заметил Шевелев в ответ, как бы подразумевая: "За тобой, дураком, приходится следить".

Впрочем, ему, судя по общей его торопливой нервозности, долго беседовать было некогда, и он снова защелкнул наручники и захлопнул дверь, а потом исчез, оставив Сашу до вечера размышлять. Многое можно было успеть передумать: комиссар, после размышлений, казался то безумцем, который невесть зачем удерживает его тут (может, он давно сошел с ума?), то, наоборот, изощренным интриганом, который наверняка успел повесить всю вину на него, и теперь допрашивает остальных, говоря, что он, Саша, давно всех продал. Или, может, только пугает, а на самом деле все идет своим чередом, а он сидит здесь исключительно по своей вине? Зато он твердо решил, в случае чего, не соглашаться ни на какие уговоры — да и какая у него теперь уверенность в том, что с матерью и братом все в порядке? Раньше он хоть видел их...

Конечно, при ночном появлении комиссара все эти надежды пошли прахом. Шевелев вернулся поздно, и впрямь сильно утомившийся, как показалось Саше. Сбросил плащ в прихожей, устало опустился в низкое кресло, плеснул себе в рюмку водки, залпом проглотив, выдохнул и посидел так какое-то время, на пленника не обращая внимания. Потом лениво полуобернулся.

— Думаешь, я тебя зря здесь держу? Хочешь знать, так остальные твои товарищи по этим вашим литературным вечерам давно сидят... А тебя мне жаль стало: думаю, парень-то какой хороший, зачем ему это пятно на всю жизнь?

Саша скептически хмыкнул, давая понять, что не верит ничуть в мнимую доброту.

— Чего хмыкаешь? — комиссар тоже фыркнул.

— Так отпустили бы... Раз не хотите пятно оставить.

— Ты дурак, что ли? — тоскливо спросил комиссар. — Тебя, думаешь, не ищут, чтоб за компанию посадить?

— Так вы меня, получается, незаконно укрываете? И не боитесь?

— Чего? — спросил Шевелев таким серым бесцветным тоном, что становилось ясно — бояться ему уже очень давно нечего и некого.

— Ну... Что я сбегу, шум подниму.

— Куда сбежишь? Дурак, честное слово. Одна радость, что красивый, — и он, сгребая Сашу за волосы на затылке, подтянул к себе и неожиданно горячо наградил новым поцелуем — снова совершенно невозможным, не укладывающимся в голове, странным.

Когда он прервался и приотпустил его, пока Саша брезгливо обтирал рот, Шевелев проронил неслышно, как бы про себя:

— Потому что все это кончится, очень скоро кончится. Год, два... нет — гораздо меньше. Я это знаю.

Тон голоса у него при этом был какой-то совершенно поплывший, Саша даже подумал было, что комиссар крепко пьян, да и расслабленные движения наводили на эти мысли.

— О чем вы? — решил уточнить он. — И зачем вы это... Такое делаете?

Комиссар не ответил на первую часть вопроса, но насчет второй уточнил:

— Ты же мне отплатишь добром... за добро? — сказал он, погладив его по плечу, как сына, если бы Саша уже не знал, что за этими касаниями кроется.

— Да откуда мне знать, что вы не лжёте? — выкрикнул Саша свой безупречный, как ему казалось, аргумент.

— Ну, откуда... Хочешь, братца младшего к тебе приведу? Посмотрит, как ты мне за спасение платишь, — и комиссар, встав, неожиданно жестко поднял его к себе — снова за волосы на затылке — заставляя стоять перед собой на коленях.

— Он же пионер, как можно...

— А-а, боишься, что тайну не сохранит? Тоже верно. Но ты, честно, зря споришь. Я ведь могу сделать гораздо хуже. Думаешь, я — твой кошмар? А если я исчезну? Вышвырну за порог?

Саша промолчал, пожимая плечами, как бы говоря: "И пожалуйста".

— До дома дойти не успеешь. А если успеешь, то, верней всего, твоя же мать или управдом, если раньше узнает, — побегут сюда. Они же знают прекрасно, что всю вашу банду ищут.

— У нас не банда!

Комиссар отмахнулся.

— Попадешь под следствие; ну, сперва —допрос, потом определят тебя в камеру. С уголовниками не любишь общаться? А придется. Бывают, конечно, и среди них выдающиеся личности.

— Пугаете.

— Нет, рассказываю. Не перебивай. В школе твоей запросят личное дело: директор начнет юлить, скажет, что и сами давно хотели тебя уволить — ну и, даже если отпустят, назад не возьмет на работу. И никуда не возьмут. Ну, может, если не здесь, в какую-нибудь промысловую артель... За всех не скажу, конечно. Да тебя и не отпустят. Будут водить на допросы — долго, не меньше полугода. Ты и сам не будешь знать, что хуже: когда тебя пахан (старший, то есть) в камере строит или когда товарищ следователь наводит плавно на ту мысль, что пора бы уже признаться в связях с зарубежной реакцией и в желании стать пособником в контрреволюционных делах.

— А вы мне, значит, помогаете переждать?

Комиссар кивнул со снисходительной улыбкой.

— Отпустите, пожалуйста.

— Куда? — тоскливо вопросил комиссар, только расписавший, что тому после побега будет, пока не понял, что Саша просит совсем другого.

— Нет, я про наручники.

— А. Иди сюда. Замерз на полу сидеть?

И Саша, с трудом распрямившись, встал, чтобы тут же упасть на стул. Запястья ломило. Комиссар растирал их ему, а потом и вовсе сгреб в объятия, усаживая на колени. Саша оттолкнул его.

— Нет, если так, лучше назад посадите. Я на многое готов, но не так же... Не настолько. Нравится вам издеваться?

Шевелев снова улыбнулся — в этот раз недобро — но отпустил, позволил сесть рядом.

— Хотите, чтоб я до такого опустился, так не надейтесь, — начал Саша, но прервался. До него со всей ясностью дошло, насколько опасно злить комиссара, который ведь всегда мог пустить в него пулю из своего нагана и объявить, что убил врага народа при задержании. Но он этого не делал. Просто потому, что хотел, чтобы Саша сам ему себя предложил. Вот и все.