Враг народа (и мой)

Часть I. Глава 5

Саша лежал на диване тихо, молча, благодарный уже за то, что его оставили в покое. Разрывающая боль отступала, сменяясь расслабленностью, что тоже почти что радовало, и он сам не заметил, как задремал. Комиссар иногда говорил что-то, но слушать его совсем не хотелось — не вникать в слова было маленькой и единственно доступной ему местью. Не скрываясь, он потянулся и зевнул, закрывая глаза, и неловко прикрылся, натянув на себя до пояса покрывало, которое сползло со спинки дивана. Комиссара рядом не было, точнее, он, конечно, присутствовал: шумел чем-то на кухне, грел воду, стучал посудой или чем-то другим, но не подходил и не прикасался, что было совершенно прекрасно.

Что до самого комиссара, то он изредка заглядывал в комнату, чтобы проверить, что там происходит и не решил ли его подопечный по примеру чувствительных девиц из сентиментальных романов выпрыгнуть-таки в окно или наложить на себя руки иным способом, но когда убедился, что мальчик после недавней истерики мирно задремал, то про себя мысленно похвалил его, подумав: "Спокойный, хороший парень. Это ничего, он отойдёт", — и это был редкий случай, когда Шевелев при всей своей язвительности и знании человеческой натуры отзывался о ком-то по-доброму. Но раньше и цели у него были другие, и он подчинял себе других, держа в уме только цель служения своему делу, а этого мальчика он хотел оставить при себе подольше. Лишенный всякой мечтательности, он все же пожалел сейчас, что Саша встретился ему не в качестве соседа по площадке, не попутчиком в поезде, не новобранцем, к примеру, пришедшим на службу во внутренние войска, а — надо же так — по работе. Нет, это давало определённую власть над ним, но ничуть не радовало в долгосрочной, так сказать, перспективе: всё одно мальчишка уедет очередным этапом и неизвестно еще, вернется ли. Впрочем, к тому моменту, может, и от его собственного желания не останется и следа — и это соображение немного успокоило жажду обладать, которая охватывала комиссара. Он снова заглянул за фанерную перегородку: Саша спал так уютно, что хотелось прилечь рядом с ним и тоже прикрыть глаза. Но позволить этого себе он никак не мог. Не только из-за страха: звали дела, в любую минуту мог постучаться связной из управления с телеграммой или срочным вызовом. Стоило порадоваться уже тому, что явочная квартира пока оставалась за ним. Так что, не дожидаясь вызовов, он отправился в управление сам, запоздало вспомнив при выходе, что совсем забыл защелкнуть наручники, но сознательно махнул на возможный риск рукой. Соблазн сбежать, да еще после такого, будет, конечно, но он рассчитывал вернуться скоро.

Как нарочно, дел подвернулось много. В особом отделе будто только его и ждали; он связался с командованием на Лубянке и провел день, не разгибаясь, за ворохом бумаг, которые требовалось пересмотреть, что сокращало работу в будни; но всё это время тревога исподволь грызла его, и требовалось пару раз мысленно прикрикнуть на себя. "Что такое, на самом-то деле! Тебе, в худшем случае, — выговор, ему — приговор". Но боялся он не сопротивления, а того, что вообще оставит свое дело относительно мальчика незавершенным. Тем более теперь, когда он, как дикий зверь, уже узнал запах и вкус крови жертвы. Сам себя он подвергал риску тоже: он позволял себе к кому-то привязаться, о ком-то думать почти неотрывно, что было опасно, поскольку лишало его обычной независимости.

Саша в этот момент, если и мог бы сбежать, уперевшись плечом покрепче и высадив дверь, то никак не смог бы скрыть следов недавно произошедшего: чувство позора, липкое и отвратительное, пропитало его, и он занят был только тем, что старался забыть прикосновения комиссара. Очнулся он не сразу, а какую-то часть дня проспал, и затем лишь, уже отправившись в уборную и набирая воду в таз, чтобы отмыться, понял, что не прикован. Это его ничуть не порадовало и показалось в каком-то смысле насмешкой: выходит, комиссар счёл его таким жалким и слабым, что решил больше не привязывать. "И ведь он прав. Куда я сейчас?" — вот что было обиднее всего. Вроде бы прошло всего четыре дня, но как они всё в нём перевернули! Нет сомнения, его ищут сейчас все, от госбезопасности до товарищей по работе. Явиться домой? Так он прежде всего бросит тень на свою семью, если только мать с братом уже не забрали допрашивать, чтобы вызнать, куда он делся. Это, если комиссар сказал ему правду насчет того, что укрывает его ото всех незаконно, и о нём никто не знает, а если нет? В любом случае, у семьи его прежде всего и начнут искать. Туда показываться — не выход. А куда иначе? Нет, будь сейчас лето, он бы укрылся в любом дровяном сарае, рыбачил бы и вообще не задерживался на одном месте, но теперь, зимой, когда во все щели с улицы дул свистящий северный ветер с залива, побег представлялся затеей почти смертельной. Разве что отыскать заброшенный дом в дальних пригородах... Но и до тех стоило сперва добраться, а ведь его лицо (это казалось Саше несомненным) знает сейчас каждый постовой. Но рассуждения сделали своё дело: они отвлекали от тягостного переживания о случившемся. Сам Саша не называл его тем, чем оно было — изнасилованием — но менее болезненным оно не стало. На душе было гадко от самого себя за то, что поддался, от комиссара и его слов, и этого страшного обещания: "Успею тебя воспитать".

Он небрежно отмылся: сама потребность дотрагиваться до себя там казалась мерзкой. Несколько темных пятен намертво въелись в обивку дивана, которая, к счастью, и без них была бурого цвета, и сильно следы недавней близости на ней не выделялись. Он лег, повернувшись лицом к стене, но вместо сна пришла всеобъемлющая апатия. До сих пор иногда мелко трясло: не то от холода, не то от нервного напряжения. Медленно сгущались серые сумерки, в которых Саша всё же поднялся и отправился на кухню, где зажег спиртовку и согрел воды. На столе лежал оставленный Шевелевым хлеб; его не хотелось брать принципиально, несмотря на грызущее чувство голода, но, поразмыслив, Саша осознал, что иначе придётся есть позже, но уже под его надзором. А в том, что комиссар вернется, сомневаться не приходилось, несмотря на все тайные надежды. С этим можно было смириться. Повторения чего ему бы точно не хотелось — так это недавней пытки: кем он тогда станет, если она будет повторяться раз за разом? "Нет, надо бежать. Лучше уж насмерть замерзнуть, чем так..." — и вот он вновь стоял перед вопросом гибкости и умения приспособиться. Покоряться он не собирался, а сбежать не мог: тут вступали в силу аргументы относительно того, каково без него придётся матери с братом. И выходило, что он снова и снова позволит комиссару делать с собой что угодно в обмен на своё и их благополучие.

Размышления прервались дальним стуком шагов и скрежетом ключа, заслышав который, Саша постарался сесть спокойно, но посмотри он теперь на себя со стороны, понял бы, что настороженно замер. Комиссар уловил испуг с полувзгляда и улыбнулся: так он улыбался бы своим домашним, будь они у него. Взор его отметил и привычную красноту вокруг глаз, и испуганный вид: всё это было ему не ново. Он повесил плащ на крючок, в два шага приблизился и встал рядом, тоже грея руки возле спиртовки. Хотел было обнять мальчика — тот отклонился.

— Не прикасайтесь.

— Никак, девичья стыдливость проснулась? — спросил он с насмешкой, но руку и впрямь отвёл, будто говоря: "Хорошо, хорошо, я понял, что ты молодой и строптивый".

Но мальчик избегал его касаний не из желания воспротивиться: страх превратился в глубокое физическое отвращение ко всяким попыткам дотронуться до себя. Комиссар, если и догадался, считаться с ним нисколько не хотел и нашел даже особую прелесть в том, чтобы нежелание мальчика преодолеть: не силой, но хотя бы так, чтоб он сидел подле него, руку не сбрасывая.

— Иди ко мне.

— Не надо, — прозвучала Сашина очередная мольба.

— Почему не надо?

Прозвучало это расслабленно и будто бы совсем легкомысленно, точно комиссар не о мальчике своем думал сейчас, а о погоде, и спрашивал так, между делом.

— Потому что для вас это игра, а я умереть хочу.

— Громкие слова, — коротко заметил комиссар. — И юношеская горячность.

Саша не спорил: он успел понять, что препираться бесполезно, но вывернулся из объятий и был через секунду в соседней комнате. Надежды скрыться было немного, но оставался шанс хотя бы отсрочить тот миг, наступления которого он не хотел. Комиссар, к счастью, вовсе не собирался ловить его, как девку на сеновале, и остался там, где и сидел, неторопливо допивая заварившийся чай с куском батона. Он, со своей стороны, нисколько не сомневался в том, что скоро возьмет свое. Пригрозил шутливо:

— Я вот возьму и не буду кормить тебя. Через три дня на стенку полезешь, через неделю сам на всё будешь согласен.

— Пожалуйста. Я только рад буду лишиться жизни. Вами предложенный способ еще довольно безболезненный, — назло ему ответил Саша. Он сейчас стоял, озираясь, отыскивая возможное оружие в скорой схватке: всё, как нарочно, казалось каким-то глупым и вовсе для этого не приспособленным — и книга, которой даже не оглушить, и стеклянный графин, который разве что поранит, прежде чем расколется на мелкие осколки, и завалявшееся на столе перо с чернильницей.

На ум ему неожиданно пришла еще одна идея, для воплощения которой стоило ненадолго сделать вид, что смирился — и он затих, присев на край кресла. Комиссар хохотнул в ответ. Предложил даже подойти к себе, сказал, что передумал, пообещал не делать ничего такого: но Саша не слушал, а наблюдал за его передвижениями. Довольно скоро, допив чай, комиссар отставил кружку и поднялся, входя и приближаясь к креслу; Саша встал и тут же ощутил, как тот обнял его за талию, прижимая к себе и негромко уговаривая не спорить и не бояться.

— Я и не боюсь, мне неприятно от этого... От вас... От прикосновений, — сбивчиво говорил он, думая об одном: если сейчас сделать вид, что обнимаешь в ответ, положить руки на пояс, дать все-таки поласкать себя, то самому можно запустить руку в кобуру и быстро достать наган.

Так он и сделал — ладонь комиссара опустилась ниже спины, гладя и стискивая с такой жадностью, с которой его еще никто не касался, пока сам он, расстегнув примеченную застежку, попробовал быстрым рывком дернуть на себя наган. На беду, оружие оказалось закреплено в кобуре не одним ремешком, и Шевелев, быстро почувствовав, как дернулся ремень, перехватил его руку, в который раз уже вывернув запястье и заломив ее за спину.

— Ах, чёрт, — будто удивился он, удерживая Сашу за руку и не давая убежать от себя. Потом подтащил к дивану, прижал к нему.

— Ты чего добиваешься? — прозвучал его нехороший шёпот прямо над ухом.

Саша замотал головой: сказать ничего не удавалось — комиссар так крепко удерживал его за затылок и вжимал в диван, что вдохнуть было сложно, не то что сказать пару слов в свою защиту.

— Ты хоть понимаешь, что я с тобой сейчас могу сделать?

"Мне уже ничего не страшно", — с тоской подумалось Саше. Он стоял на коленях, уткнувшись в обивку, долго, не меньше чем полминуты, пока воздух и впрямь не кончился и не заставил его завозиться, чтобы вдохнуть хотя бы носом. Сообразив, что пленник затрепыхался из боязни задохнуться, комиссар приотпустил его — сперва ненадолго, а потом и полностью. Сам опустился в кресло, чем Сашу удивил: он-то ждал избиения, лучше сильного, до обморока, чтобы только позабыть то, что случится после — а оно случится непременно, теперь он не сомневался. Отдышавшись, он устроился подальше. На комиссара не смотрел, уткнулся в руки лицом.

Комиссар некоторое время посматривал на него, размышляя. Ему нравилось то, что он не услышал ни слова жалобы или обвинений и не увидел бессмысленной истерики — хотя заметно было, как мальчика трясло. Он еле сдерживался. "Не надо" прозвучало довольно беспомощно, но, если подумать, негромкая мольба была ещё как приятна. Пусть задача добиться своего становилась сложнее — его это лишь увлекало. Шевелев быстро поднялся и сел совсем рядом, перед тем отцепив кобуру и спрятав в прихожей, потом обнял своего мальчика покрепче за пояс и погладил по плечам, чувствуя, как он напрягся.

— Пожалуйста, — шёпотом попросил Саша. — Нет. Не надо. У меня болит всё... После вчерашнего.

Это была такая откровенная просьба, что комиссар сам ненадолго замер.

— А я пока ещё ничего и не сделал. Просто обнять тебя можно?

Очередную попытку оттолкнуть себя он пресек со словами "Добьёшься однажды, что я тебе обе руки сломаю", после чего усадил его, сам навис сверху. Сперва поцеловал — в этот раз не грубо, не кусая сладкие губы, а только дотронувшись до них своими в коротком сухом поцелуе.

"Мой хороший красивый мальчик", — мелькнула у него мысль, сплетаясь с другой: что страх делает Сашино лицо только еще красивее. Он рассеянно гладил его по бедру, но эта отвлеченность не делала прикосновения более приятными.

— Прекратите. Любви нельзя добиться насилием, а вы... — В этот момент комиссару ясно было, что мальчик едва удерживает слёзы.

— Да я любви и не жду. Разве что немного ответной ласки, — и он перехватил его ладонь, положив на свое бедро. Провел ею от колена до промежности — ощущение не понравилось. Подумалось, что делай это мальчик по своей воле, чем бы он отличался от продажной девки? А так в их отношениях сохранялась какая-то непорочность.

Саша почувствовал, как комиссар снова грубо спихнул его на пол, в этот раз держа за горло. Он сперва перехватывал его руку, цепляясь, потом оставил попытки: собственные силы слабели, и правое запястье тот ему, похоже, повредил серьезно — пальцы еле слушались. Комиссар ухватил его за затылок, держа у своей промежности, сам привстал, чтобы приспустить широкие штаны, и почти уткнул его носом в свой пах. Саша отрицательно замотал головой, чувствуя, как губы против воли утыкаются в его член, и крепко сжал их. Шевелев, схватив его за шиворот, протащил по всей комнате, выругавшись негромко, но очень зло; только подняв глаза, Саша понял, что он доставал: тот самый наган.

— Тебе мой револьвер, я гляжу, понравился?

Саша замотал головой.

— Я тебе им сейчас все зубы выбью, если не прекратишь трепыхаться.

Сказано это было негромко, почти ласково, но, вместе с тем, очень зло. И всё равно не заставило Сашу стерпеть то, что ему предложили.

Через пять минут после нескольких резких, сильных, но точных ударов он сплевывал кровь, чувствуя, как она стекает по подбородку и наполняет рот холодным солёным привкусом. Рот был весь разбит в кровь, и он отплевывался от неё; осколок зуба больно царапал внутреннюю сторону губы. Громко крикнуть получилось всего пару раз, но он уже успел сорвать голос. Радовало то, что повтори ему комиссар своё предложение снова — и он наверняка расцарапал бы ему причинное место, но тот и сам прекрасно осознавал это.

— Глупый, — резюмировал он, отталкивая его снова.

Саша упал на диван, но так неловко, что пружины заскрипели.

— Прекратите, — потребовал он, но звуки слились, и выговорить их было трудно: рот болел. Поэтому он только отшатнулся от комиссара и посмотрел на него в ужасе. Тот протягивал к нему руку, устроившись повыше и смотря сверху вниз.

— Что ты, честное слово... Не слишком умно себя ведешь, — увещевающе проговорил он, гладя Сашу по плечу. Голос сейчас был спокойным, точно голос матери или давно забытого отца, и мальчик затих, понимая, что и впрямь устал и выбился из сил. Слёзы все так и текли, у подбородка вместе с кровью размазываясь. Шевелев снова глянул на него:

— Пойдём, умоемся? — предложил он. Холодная вода щипала, но унимала жар. Рассечена оказалась одна верхняя губа: это Саша понял, глянув на себя в зеркало. Выходило, что он его и ударил-то один раз, для острастки.

— Честное слово, утихомирил бы ты свои порывы — и тебе куда легче бы жилось. Не попался бы своему профессору, такой доверчивый, не встретился бы со мной.

Саша всё молчал, только выдохнул, как бы соглашаясь. Наверное, была в этих словах правда, хоть он и не настроен был потакать своему мучителю.

— Ну, иди уже ко мне, — потянул комиссар его к себе.

И Саша обнял его за шею, бессильно соглашаясь. Что ж, в этот раз волчья тактика — вымотать и добиться своего — комиссару удалась. Теплая рука гладила его, прижимала к себе, и он вновь не знал, что сказать. Попросить снова о близости "не сегодня" казалось позорным, поэтому он молчал. Двинуть рукой, чтобы настойчивые ласки пресечь, вызывало острую боль в вывернутом локте, и он тяжело дышал, будто не мог прийти в себя после недавней борьбы. Взмолился только, когда ладонь комиссара снова оказалась под брюками, поглаживая сжавшегося Сашу в том самом месте.

— Не надо, у меня кровь пойдет.

Комиссар посмотрел на него своим невыносимым цепким, острым взглядом, потом неожиданно нежно в поцелуе коснулся рассеченной губы.

— Позволь, посмотрю.

— Не надо. Потом...

— Что ж, потом так потом.

Он снова погладил его, упрашивая дать посмотреть на всего себя целиком: дотронулся до груди, легко снял штаны и медленными настойчивыми поглаживаниями начал касаться его собственного члена; сперва холодные, касания становились всё теплее, и противиться им было никак нельзя. Комиссар, наклонившись, мог видеть, как мальчик закрывает глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом, сглатывает нервно, но, поняв, что так ласки ощущаются только острее, снова открывает их. Ему самому всё же хотелось довести его до возбуждения, чем он и занимался, то легонько сжимая мошонку, то уверенно двигая рукой вдоль его члена. А Саша чувствовал, что, как ни ужасно, страх и ощущение запретности слабо противоречат желаниям его тела. Кровь приливала к естеству, вызывая жар.

— Всё-таки у тебя есть свои желания, а? — тон голоса оставался насмешливым.

Саша отвернулся, стыдясь себя и уговаривая оставаться бесчувственным, даже пытаясь напугать себя предстоящей болью: все равно всё должно было окончиться одним и тем же — близостью против его воли.

Но неожиданно, сжав снова веки, он почувствовал нечто совсем уж обескураживающее: то, как его касается что-то влажное и горячее, касается мягко, на порядок нежнее сухой крепкой ладони. Он распахнул глаза и увидел, как комиссар склоняется над его членом и, снова закрыв их, ощутил нечто похожее на долгий поцелуй.