Враг народа (и мой)

Часть I. Глава 7

Они ненадолго обнялись: один лежал, другой сидел рядом. Комиссар поднялся, затем склонился вновь, помогая встать.

— Я... Не надо, — растерялся Саша, не отнимая у него руки.

— Сходи в уборную, умойся. Я тебе таз принесу.

— Да там есть, — ответил Саша. Подниматься не хотелось. Он ощущал сонливость, и чтобы подняться, пришлось сделать над собой усилие. Холодная вода его сон всё-таки прогнала, и он вернулся назад, натягивая нижнее бельё.

Они поговорили с комиссаром недолго и так славно, точно не было между ними ничего плохого, и Саша был для него просто знакомым или родственником; кажется, Шевелев даже рассказал ему пару забавных случаев про службу, ещё со времен Гражданской войны, потом уложил на диване спать, сам устроился на кресле, хоть Саша и противился:

— Я и днём могу выспаться, а у вас служба.

— Ничего. Мне в пять утра надо встать — я только подремлю немного. Разлёживаться некогда. А ты отдыхай.

И он склонился над ним. Согнутым пальцем провёл по щеке:

— Ты бреешься?

— А не видно? — ворчливо отозвался Саша.

— Тебе принести лезвие получше? Я из дому принесу: всё равно там почти не бываю, — и он фыркнул от смеха.

— А вас не заподозрят? — испуганно спросил Саша.

— В чём это?

— Ну... За вами ведь не следят? Однажды узнают, что вы ко мне ходите. Может быть, стоит скрывать.

— Тут скрывай — не скрывай, — прошептал комиссар, уткнувшись Саше в шею и ощущая, как мальчик напрягся. — Как скрывать, что ты у меня такой появился?

— Ай! Только не кусайте.

— Не буду.

— Но вас же поймают... Накажут.

— Уверяю тебя, если и накажут, то вовсе не за это. Ты у меня — небольшая и совершенно незапланированная оплошность.

На этом возражения Сашины потонули в негромком упрашивающем шёпоте комиссара. Прислушавшись к себе, Саша мог бы сказать, что сопротивляется не из отвращения, а единственно пугаясь того, с каким нахрапом он хотел его взять. Упрашивать быть помедленнее тоже не хотелось, вот он и останавливал Шевелева как мог: то упирался ему в грудь руками, то не давал раздевать себя, то сам цеплялся за его пояс, выгадывая лишнюю минуту.

— Погодите. Давайте я вас тоже раздену, — предлагал он и кончиками пальцев ощущал, как Шевелев замирает под его прикосновениями и как он хочет и их, и его самого. Больше того, вполне зримой становилась его страсть и видно было, как увеличивается его желание, хоть пальцы Саши и задевали, самое большее, кожу и тёмные волосы в паху.

— Нет, нет, вот этого не надо, на это я никогда не пойду, — и комиссар, положивший руки ему на плечи, увидел, как его мальчик зажимает себе рот.

— Что ты?

— Губы не разбивайте.

— Не стану, если не будешь делать таких неловких попыток забрать табельное оружие.

Шевелев обхватил его за талию, рывком поднял, усаживая на себя: сейчас мальчик смотрел на него сверху, хоть и порывался слезть, пока он сам лежал. Немного полежал просто так, вжимаясь ему стоящим членом в ложбинку между ягодиц: мальчик терпел послушно, даже будто дразнил, иногда напрягая мышцы. И даже сам и по доброй воле принёс ему из кухонного шкафчика вазелин и послушно устроился у него на коленях, давая себя приласкать: Шевелев угадал, что ему понравилась его прошлая ласка, и в этот раз не скупился на нее, размазывая вязкую мазь по нежным складкам вокруг ануса. Проникновение двух пальцев в задний проход мальчик встретил с протестом, но когда крепкая чужая рука легла на его собственный член, затих и явно прислушался к ощущениям. Немного напряг живот, но скоро расслабился, давая Шевелеву крепче сжать свой член и доставить пару приятных минут; умело нажимая на нужную точку, Шевелев ласкал его долго, пока тот, всхлипывая, не выплеснулся ему на колени.

Комиссар дал ему полежать немного, потом снова обнял и устроил на себе сверху. Всё же ему хотелось попытаться в этот раз именно так — чтобы мальчик сам решал и выбирал. Уже одни прикосновения нежной кожи к горячему телу захватывали дух, что говорить о миге, когда он позволил собой овладеть. Снова это далось его мальчику с криком, несмотря на недавнюю щедрую смазку.

— Расслабься, мой хороший, — увещевал его комиссар.

Он положил руки мальчику на пояс, сам руководя его движениями и стараясь их сделать по возможности щадящими.

— Нет, так тоже больно. Можно я...

Шевелев почти разочарованно дал ему слезть с себя, пока не понял, что тот вновь доверчиво подставляется ему, ложась перед ним на живот. Он поднял его, заставляя встать на колени, сам нагнулся, прижимаясь. В этот раз движения стали слаженнее, хоть он и мог чувствовать, как парень вздрагивает под ним от боли, когда ему самому случалось толкнуться вперёд слишком резко. Тогда он снова останавливался и гладил его, успокаивая. У самого у него долго сдерживаться и в этот раз не вышло — слишком он был захвачен тем чувством, которое испытывал при виде мальчика и послушных его жестов; но и под конец близость не стала казаться липкой и мерзкой, как бывало до того с другими. Его не хотелось отбросить от себя, а долго держать, не отпуская, чтобы иметь возможность только смотреть, чтобы вытирать ему лицо краем смятой простыни, и много зачем ещё. Он долго полулежал рядом, а потом, крепко поцеловав и, как раньше, прикусив его губу, хотел подняться, но Саша его удержал. Сам пристроился с краю, повернувшись на бок: другой возможности лежать там, кроме как крепко обняв Шевелева, чтоб не свалиться, не было, но они пролежали так долго, до полуночи.

— Ладно, ладно. Тебе так не отоспаться, а я пойду.

— Ночью? Куда?

— В кабинет. Мне всегда есть чем заняться.

Саша хотел было предложить ему лечь одному, а самому почитать, вспомнил про две единственные имеющиеся здесь и перечитанные им за последние недели книжки, и посетовал:

— Газет хоть новых мне принесите, хочу почитать, как там наши товарищи в Испании.

— Принесу, — пообещал комиссар и вечером вернулся с целым ворохом свежих выпусков "Правды" и "Вечернего Ленинграда", после чего долго сердился на зачитавшегося ими Сашу, прикидывая, будет ли слишком грубо просто вырвать у него газету и прижать к постели, или нет. Саша, хоть и возмутился, долго злиться на него тогда не стал: ему давно перестало казаться, что комиссар делает всё исключительно ему назло.

— Однажды я не приду, — как-то обратился к нему Шевелев так обыденно, точно говорил, что принесет завтра конфет к чаю. — И ты тоже уходи. Если меня не будет дольше недели и я не пришлю записки — уходи сразу, — и он посмотрел вниз, наблюдая, как мальчик поднимает к нему недоумевающее лицо.

— Но как же я? У меня и ключа нет.

— Дверь просто захлопни посильнее, и всё. Но долго тут один не сиди, квартиру тоже будут проверять. И если отыщут здесь, первым делом станут тебе задавать вопросы, а потом и про дело твоё вспомнят. И к родственникам не ходи, раз уж они тебе так дороги, — он погладил мальчика по плечу. — Лучше всего уехать куда-нибудь.

— Меня с первого же поезда снимут, — мрачно произнёс Саша.

— Выбирайся пригородными, там не проверяют каждого, — посоветовал Шевелев и откинулся на спинку кресла, закрыв глаза и показывая тем самым, что больше разговаривать не намерен. Минуты через две, помолчав и обдумав что-то своё, глаза всё-таки приоткрыл:

— Ты не волнуйся сильно. Я же на всякий случай предупредил. Пока будь спокоен. И вообще, лишний раз не нервничай: очень это тебя выдаёт, парень, и никому не понравится.

— Легко вам говорить! — возразил Саша, но к совету прислушался и, насколько возможно, запомнил его, но слабая, глубоко спрятанная тревога надолго поселилась в нём.

Он не выдавал её, но всё же сильнее начал ценить минуты, когда комиссар приходил, и вскакивал, едва заслышав скрежет ключа, пока Шевелев не заметил:

— Ты, честное слово, когда меня встречаешь, вставал бы не перед дверью, а рядом, сбоку. А то положат ведь.

— А разве сюда ворваться могут? Я думал, сюда один вы можете заходить.

— Могу я... А могут и другие. Осторожнее будь, — сказал он и тут же добавил: — Да не вздрагивай так, — и погладил по предплечью, притягивая к себе для ставшего уже привычным поцелуя.

"Однажды я не приду..." — повторял он про себя, и волнение, вопреки просьбам комиссара, охватывало его; счастье, что того, как Саша нервно ходит по комнате туда-сюда, никто не мог увидеть. Теперь каждая встреча могла стать последним шансом. И он цеплялся за комиссара — не физически, а скорее мысленно, с любопытством выспрашивая у того о деталях службы и видя, как этот не привыкший к вниманию человек пытается от него отгородиться то парой хлёстких фраз, то молчанием — но теперь оно разве могло обидеть?

— Я для него — насильник, а он вон как ласкается, — хрипло заметил комиссар и тут же крепко обнял его, усаживая на колени, и удержал, когда тот начал брыкаться. — Нет, нет. Больше не пущу.

— Пустите же! Я не сбегу. Просто хочу посидеть рядом, а не так.

— Как — "так"?

— Рядом, а не когда вы мне рёбра ломаете.

— Нашёлся, тоже мне, трепетная лань. Уж и не сожми его, — по привычке поддразнил комиссар, но отпустил.

Саша соскользнул на пол, сел рядом с креслом, головой прислонился к ручке, плечом — к колену Шевелева.

— Холодно... На полу-то,— тот силился его поднять.

— Тепло, — возразил Саша.

Комиссар согласился, коротко подумав:

— Правда. В последнее время ветер южный. Весна скоро, парень. Не грусти, прорвёмся.

И однажды — через раз или через два — он и впрямь больше не пришёл.

Саша начал тревожиться уже на исходе третьих суток. Четвёртый день метался по комнате, весь в тревогах и сборах, и под покровом тьмы выскользнул из квартиры, захлопнув, как и велено было, дверь, после чего направился к небольшой станции — он рассчитывал там узнать расписание электричек и уехать хотя бы на последней, когда люди едут со смены в пригороды, надеясь, что в общей толчее ни дружинники, ни милицейские его не заметят. Паспорт оставался при нём, и он рассчитывал направиться на всесоюзную стройку в Сибири или на какой-нибудь большой уральский завод, где за нехваткой рабочих рук не так сильно станут интересоваться его благонадёжностью.

И многое — что там, практически всё из задуманного — у Саши получилось, хотя первые месяцы и особенно дни он не раз с грустью вспоминал покинутую квартирку. Насчет произошедшего там, по мере того, как проходило время и сам он менялся, Саша испытывал сперва страх, после — стыд за то, что поддался на комиссарские уговоры. Он объяснял случившееся тем, с каким нажимом Шевелев действовал, и уговаривал себя стереть его из памяти, тем более что это, с какой стороны ни посмотри, была очередная отвратительная, порочащая его связь. Впредь стоило выбирать знакомства поумнее — но вместо того у него получилось разве что замкнуться. Девушек он сторонился тоже: не потому, что собирался хоть кому-то открыться, а из-за того, что живо представлял себе, как чувствует себя в паре слабая сторона. Иных отношений он не мыслил, а те, что знал, помнились ему слишком болезненными, и последнюю их уютность и пришедший к ним с комиссаром мир он объяснил себе привычкой, и вновь приказывал себе обо всём забыть.

Порывался Саша иногда написать матери, но всё откладывал это решение, рассудив трезво, что через неё-то его в первую очередь и могут найти; времена шли страшные, и в газетах ему то и дело бросались в глаза статьи об очередных раскрытых делах очередных выявленных вредителей и врагов народа, а в гомоне толпы только и слышались слова о недавних очередных арестах, пусть высказанные иносказательно или с умолчанием. Долгих несколько лет прошло, прежде чем он смог обустроиться в городе на берегу сибирской широкой реки и завести там надежных друзей, еще дольше — прежде чем решился отправить с ними письмо семье с просьбой пока себя не искать и заверениями в том, что всё у него хорошо, а они иначе повредят себе. А после все планы вернуться или позвать к себе мать спутала наставшая война, на которую он отправился, долго не размышляя, и расставание с новым домом для него не было горьким. Родных у него там не было, нечего было там покидать, а что с матерью и братом, он не знал и ранее.