Враг народа (и мой)

Часть I. Глава 6

— Уйдите, нельзя так, — он попытался оттолкнуть от себя комиссара, но запястье свело судорогой боли до самого локтя, и руку пришлось убрать.

Саша закрыл глаза и без сил откинулся на подушки. Ощущения давали о себе знать, как бы он не пытался отстраниться от них. Приказать себе не чувствовать было невозможно. Влажные прикосновения перешли в поцелуй, долгий и нежный, а вместе с тем такой изматывающий и болезненный, что у Саши невольно вырвался стон; а еще он понял, что кончил. Сразу стало холодно. Усталость навалилась такая, что двигаться не хотелось даже ради того, чтобы отстраниться от комиссара. Лишь бы тот его не трогал больше.

Они некоторое время лежали рядом плечом к плечу — комиссар гладил его, и движения можно было принять за успокаивающие, за простой родительский жест, но ведь они не были такими и таили в себе одни низменные желания — сомневаться в этом не приходилось. Поэтому Саша всё же дёрнул плечом, отодвигаясь.

— Лежи спокойно, — недовольно проворчал комиссар. — Опять ему что-то не нравится. В чем дело? А?

Саша вздохнул.

— Вы в этом весь. Играете, как кот с мышью: то отпустите, то когтями прижмёте. Изображаете доброту.

— Да? Может, это ты мне её проявлять мешаешь? То к револьверу моему тянешься за каким-то чертом, хотя сам с пяти шагов в меня не попадёшь, то сбежать норовишь, будто тебя на воле хлебом-солью встречать станут.

— Вы же сами меня к этому вынуждаете, — прошептал Саша негромко, опасаясь новых вспышек ярости.

— Я тебя если и склоняю, то, мне кажется, к чему-то совсем другому, — ответил комиссар, улыбаясь, но и теперь улыбка соседствовала с хищным прищуром глаз, с которым он на свою добычу посматривал.

— Да. И вы сами понимаете, что сознательно требуете от меня самой мерзкой на свете вещи!

Комиссар не только не разозлился — напротив, улыбнулся ещё шире, точно услышанное забавляло его. За улыбкой последовало прикосновение к полуобнаженному плечу — грубоватое, но не лишенное замирающего любования в своей сути.

— Но ты твёрдо решил никогда с ней не соглашаться, понимаю. Ты, в общем, так и не понимаешь, почему тебе вновь не прощают всего просто так, как ребенку, почему требуют чего-то взамен, и выдумываешь себе оправдания. И вот перед тобой злобная власть, которая просит отчего-то не потворствовать тем, кто мечтает её ослабить, вот комиссар, который просит отвратительных вещей, и это в то время, как ты-то сам только и мечтал, что девок тискать, а не чтобы тебя... Но, знаешь ли, приходится иногда соглашаться с обстоятельствами. А ты им противишься. Совершенно во вред себе.

Саша вывернулся и отодвинулся — хоть на сантиметр, лишь бы дальше от него.

— Вовсе не... Не приписывайте мне своих стремлений. Вы бы себе сами могли любую женщину найти, но отчего-то страдаю я.

— Действительно! — подхватил комиссар, явно издеваясь. — Пусть страдает любая женщина, а я-то, хороший, не буду.

Сашу ответ если и выбил из колеи, то ненадолго, и он постарался не показать вида:

— Всё равно, у вас людоедская логика.

Комиссар всё же подобрался поближе, схватил его за плечи, всмотрелся в глаза внимательно. Полуулыбка не сходила у него с лица, и само лицо оставалось таким гладким и бесстрастным, что приходилось невольно завидовать его выдержке.

— Да ведь и жизнь — она такая. Ставит выбор.

— Вы же делаете этот выбор неправильно! — вскричал Саша. — Могли бы не мучить, не избивать до крови, дали бы жить спокойно.

— Паспорт поддельный мог бы справить, чтобы ты бежал в Англию, куда тебя профессор сманивал, через Литву, к примеру... Да? — в тон ему протянул комиссар.

— Всё вы доводите до какого-то предела, — недовольно заметил Саша.

— Привык идти до конца. И ты учись: вещь полезная. Меньше сомнений, меньше невысказанных вопросов.

Оба помолчали, отдыхая от спора. Один вглядывался в лицо своего дорогого мальчика, иногда дотрагивался — ничуть не плотоядно, скорей наоборот, с заботой натянул на него сорочку и прикрыл плечи. Другой посматривал в ответ настороженно, но больше казался ушедшим в собственные мысли в поиске аргументов. Вскоре нашел и начал негромко снова:

— Всё же вы могли бы вести себя совсем иначе.

— Всё равно мой выбор неправильный? Понимаю. А давай-ка я его сделаю, этот правильный выбор, — комиссар резко встал и, достигнув входной двери, распахнул её: — Иди, милый мальчик, на все четыре стороны. Беги от страданий к честной счастливой жизни. Ну? Что встал?

Он ожидал, что Саша вскочит и впрямь выбежит ненадолго, чтобы дать посмеяться себе вслед — но мальчик и сам раньше понял несостоятельность своей просьбы, хотя растерянно приподнялся.

— Н-нет, я не это имел в виду.

— А... то есть, спасти свою шкурку хочется?

Вопрос был задан безо всякого снисхождения, и мальчик в тон ему заметил:

— Вы бы тоже могли не бить и себя вести достойно.

— Кто тебя избивал-то? Кажется, я к тебе с намерениями самыми нежными. Ну, хлестнул пару раз для острастки, — снова подошел он к нему и сел на край дивана, в этот раз не притрагиваясь никак.

— Вы отвратительных вещей хотите. Взяли меня силой и теперь оправдываетесь.

— И в мыслях не было. Зачем мне оправдываться? Перед кем? Будь ты сейчас у меня в кабинете — я бы с тобой не так поговорил.

— Стараетесь напугать?

— Отчего? Всё вполне понимаю. Отдаваться мне ты считаешь за низость. Зато родину предавать — нет. Удивительная избирательность.

— Я вовсе не... — вскинулся Саша, но Шевелев вдруг снова быстро встал.

— Надоел ты мне, честное слово. Заладил одно и то же, что твой попугай.

Он накинул плащ и пристегнул отцепленный наган обратно, потом вышел — только дверь с шумом захлопнулась, и Саша остался один.

"Зачем я пытался что-то ему доказать? — спросил он сам себя. — Его нет — и славно. Можно отдохнуть", — сказал он, успокаиваясь. Всё же раздражение комиссара от него не укрылось, и исподволь грызла тревога: что, если тот поднимет сейчас его дело, вернется назад с двумя рядовыми, вытащит отсюда и проводит в приготовленную камеру в тюрьме? Там уже не будет ни дивана, ни кухоньки со спиртовкой, ни надежды на призрачную свободу, зато мучить на следствии он его станет почти так же. Осознание этого наполняло холодом. Так что день для Саши тянулся медленно, в ожидании: от нечего делать он подмёл запылившийся пол, оттёр рукомойник от бурых пятен, взялся даже от скуки за какую-то книгу, но отбросил её. Хотелось написать брату или матери, чтобы хоть как-то их успокоить, хотелось выйти на улицу хоть ненадолго, чтобы подышать воздухом и очистить голову от ненужных мыслей — но высунуть нос за дверь он боялся, да и ключа не было. Теперь он комиссара почти ждал, чтобы договорить своё и окончить начатый спор, и пытался занять время хоть как-то. Под вечер задремал ненадолго, совсем успокоившись, потом проснулся: за окнами стояла ночь, а того, кого он ждал, всё не было. Обиделся и хочет его проучить, как обещал, не показываться три дня? "Нет же. Он выше этого", — убеждал Саша сам себя.

Шевелев и впрямь появился раньше, на исходе второго дня, как обычно, спокойный и слегка рассеянный. До Саши ему точно не было никакого дела, хоть он и предложил ему разделить ужин. Казалось, что его заботят совсем другие проблемы — а может, так оно и было. Он плеснул себе вина на дно стакана и медленными глотками осушил его, облизывая тонкие губы. Саша от предложенного отказался и сразу встал, уйдя за загородку, но теперь уже жалел, что не остался и не мог видеть в точности его настроения, а только вынужден был угадывать его по доносившимся звукам: незримое присутствие комиссара наполняло его волнением и страхом, а его отрешённость пугала. Пришлось взять книгу и заставить себя погрузиться в чтение — хоть для вида, чтобы не показать, как он взволнован; комиссар между тем прошел в комнату и сел на кресло рядом.

— Вы из-за вчерашнего злитесь и теперь меня, наверное, отправите все-таки под следствие, — начал Саша, но тот махнул рукой и сухо констатировал:

— Зря не пьёшь.

— Я усну почти сразу.

— С одной-то рюмки? Что ж раньше не спал? На, выпей, а то дрожишь как заяц. Я к тебе и прикасаться не буду, поставлю стакан отдельно, раз уж для тебя терпеть это так невыносимо.

— Мне вовсе не...

— Хотя накануне так не казалось... Да? — спросил он откровенно. — Ладно. Я к тебе прикасаться не буду, раз уж я настолько отвратителен.

— Не вы отвратительны! — поспешно возразил Саша. — А то, что вы силой пытаетесь своё взять.

— А с тобой, то есть, надо лаской? Хорошо, — улыбнулся комиссар. В улыбке оставалась тень снисходительности, но в целом она была скорее смешливой, чем презрительной: может быть, сказалось выпитое.

Само собой, он не собирался подступаться к этой маленькой гордой крепости в лоб и менять гнев на милость сразу, но и прежнего бесконечного терпения у него не было. Он медленно оглядел его. Со стороны, в профиль, мальчик казался лучше прежнего, будто тревоги последних дней его облик только облагородили; разве что верхняя губа оставалась припухшей, но след от удара обещал скоро пройти и зажить.

— Я, может быть, эти самые твои чувства и проявлять не вполне умею. И вообще не понимаю, как это — не взять своё? — продолжил комиссар.

Саша, посидев молча, живо обернулся к нему:

— Вам, наверное, уголовники на допросах то же самое говорят: мол, как можно взять и не ограбить человека, у которого всё богатство на виду.

Комиссар покачал головой и рассмеялся.

— Умный ты парень, Сашка. Иди сюда. Да не бойся, я тебе ещё налью.

Саша допил рюмку под его взглядом, чувствуя себя внезапно куда свободнее. Голова разом закружилась, и он откинулся на диван. "Что я, в самом деле, жмусь к углу? — подумалось ему. — Так он вообразит, что совсем меня запугал", — и он сел рядом с креслом, совсем близко, навалившись.

— В-вы всё-таки зря считаете меня изначально подверженным какому-то разврату, — сказал он, подумав: "Пусть теперь сам передо мной оправдывается".

Комиссар не сказал ни слова. Провел пальцами по тыльной стороне его ладони, погладил по щеке, отметив про себя, что надо бы принести мальчику что-нибудь, чтобы побрился, и еще, пожалуй, присматривать во время этого действия. Хотя не решился же он вены себе резать кухонным ножом?

— А ещё вы для меня одно сплошное противоречие, — неожиданно признался Саша. — То зовёте предателем, то говорите, что я хороший парень.

Комиссар расхохотался.

— А предают, думаешь, сплошь одни сволочи с хитроумными замыслами? Да ничего подобного. Наивному и открытому человеку голову задурить куда проще. Но ты не терзайся сильно. И снова я скажу, что ты проявляешь твердость не там, где следовало. Лучше б ты со своим профессором так спорил, как со мной. А со мной уже поздно спорить. Да и толку? — и он посмотрел на него. Но мальчик молчал — может быть, немного обиделся.

В действительности Саша размышлял: сегодняшний настрой комиссара нравился ему куда больше, хотя полчаса их беседы успели его утомить — не морально, а именно физически, и он уже готов был погрузиться в полусонное состояние. Но мысли его не отпускали: ясно становилось, что он поддастся, поддастся неминуемо, но и сохранить последний бастион своей гордости хотелось тоже.

"Я на все его уговоры и слова поддаваться не буду. Надо помнить, что все они — ложь, и предназначены для того, чтобы склонить меня к себе. Ни для чего больше, — внушал себе он. — Помнить, что он враг, а не благодетель."

Враг между тем плеснул ему в рюмку темного вина снова, но Саша запротестовал:

— Я и без того усну сейчас. Не надо. Мне плохо станет.

— Ложись тогда спать, — пряча раздражение, сказал тот и поднялся.

— Спасибо, — проронил Саша прежде, чем закрыл глаза.

На утро комиссара снова не было, но теперь он ждал его спокойнее. В этот раз Шевелев пропал надолго: забежал через день, но только передал мешок с продуктами и шикнул на него, велев сидеть тихо и даже света не зажигать. В прихожей послышался чужой голос, что перепугало Сашу почти до дрожи, но, судя по всему, комиссару передали телеграмму и вызвали куда-то. Следующие три дня его не было, да и потом появляться он стал редко, урывками, ненадолго. И Саша всё хотел спросить у него, что произошло, мысленно готовился к худшему, а всё-таки каждый раз, едва посмотрев на него, забывал, чего хотел. Раз на пятый или шестой, когда опасения уже прочно укоренились, он всё же вспомнил о своём намерении, и решился выспросить Шевелева, в чем дело, но тот отмахнулся, ссылаясь на дела и на опасное время.

Одним вечером наконец-то остался надолго, но, вопреки обыкновению, растянулся на диване — видимо, сильно утомился за день.

— Я-то считал, тебе без меня спокойнее будет, а ты весь извелся, — беззлобно фыркнул он.

Саша смутился. Предложил налить чаю — комиссар отмахнулся. Тогда он решил хотя бы сесть рядом с ним, но это было неудобно — и тогда он устроился рядом, на полу, смотря, как комиссар на него покосился: поневоле на суровом его лице появилась гримаса сомнения и недоверчивости. К Саше он всё-таки потянулся, потрепал по щеке. Сейчас, взглянув ближе, Саша отчетливо прочитал в его лице давнюю затаенную боль, скрытую под ледяным морем его спокойствия. Заключение его тянулось долго — выходит, этот мрачный человек так долго рисковал ради него служебным положением и всем прочим, что ему неожиданно захотелось чем-то его отблагодарить. Он впервые сам потянулся к нему рукой.

Комиссар сжал его руку своей ладонью, как обычно, крепко, но тут же притянул к себе ради долгого поцелуя. В этот раз его мальчик совсем не возражал.

Саша ощутил на себе объятия — комиссар притянул его за пояс. Он неловко соглашался. Сперва накатили страх, оцепенение, сейчас сменявшиеся предчувствием. Он прислушивался к себе, но резкого отвращения больше не находил, разве что стыдливость перед тем, что сейчас произойдет, и не хотел очередных уколов комиссарской откровенности. "Только бы он молчал", — и сам положил руку ему на плечо. Шевелев перехватил ее, прижал к губам, потом поцеловал в губы. Прикосновение к верхней губе, не так давно разбитой, отдалось болью, но совсем слабой. Ледяная тоска в глазах комиссара сменилась лучистым блеском; воодушевленный тем, что его мальчик больше не был против, он поднялся, сам навис над ним, прижимая собой к дивану; Саша если и возился, то из-за неудобства. Он мечтал об одном — чтобы не было так нестерпимо больно, как в тот раз, и смущённо прикрывался, не хотел обнаружить собственное желание — а в нем уже начинал разгораться слабый огонёк. И было это скорее даже не ответное желание, а осознание того, каково быть желанным.

— Что вы сейчас делать будете?

— У нас с ним, кажется, всё уже было, а он как в первый раз, — деланно удивился комиссар.

— Можно, чтобы не так больно было, — взмолился он.

— Постараюсь, — тихо ответил комиссар.

До того он смотрел на него сверху, прижав за руки к постели, но теперь отстранился, сбросил с себя и китель, и гимнастерку.

— Тебе так разве не нравится? — и он продолжил настойчивую ласку, гладя между ног и с каждым разом проходясь ладонью все дальше.

Саша отвернулся лицом в подушку, вцепился в неё. Обнаружив, что от нервозности прикусывает собственное запястье, отпустил его. Он позволял себе отдаваться и одновременно приказывал помнить, что комиссар — враг: это придавало действиям зажатости, но Шевелеву она ничуть не мешала, и он умело обращался с юношеским худым и нескладным телом. Комиссар видел, как он неподдельно вздрагивает от незначительных прикосновений к интимным местам, отводил его руку в сторону, вдумчиво ласкал, нажимая на нужную точку внутри, спрашивал, нравится ли? Мальчик упорно всё отрицал:

— Немного больно.

— Выдохни и прекрати сопротивляться, — приказывал он, но этот приказ был, конечно, неисполним. Мальчик что-то тихо, хотя и возмущенно пискнул. Шевелев приник к нему сзади, нетерпеливо потерся, сперва поднял к себе спиной, поставив на колени, потом уткнул лицом вниз. Несколько несильных шлепков и громкий вскрик — и его собственный член был в вожделенной узости этого стройного тела. Мальчик сперва лег совсем, но поза согнувшись явно причиняла меньше боли, и он привстал снова. Ему пришлось невольно подобраться ближе, поднимаясь назад, когда комиссар притянул его к себе за бедра. В этот раз долго мучить его Шевелев не собирался — хотел сделать несколько долгих глубоких толчков, выплеснуть страсть и тут же отпустить, но довольно скоро его накрыло желание продолжить дальше. Он протянул ладонь вниз, коснулся его паха и причинного места, несильно сжал и продолжил двигать рукой в такт своим движениям. Ответного возбуждения он не ждал, но ему нравилось видеть, как мальчик смущается и сдвигает бедра, не решаясь убрать его руку.

Узкий и горячий — им хотелось овладеть полностью, и он брал его, не считаясь со вскриками, разве что иногда опуская глаза вниз. Несколько размазавшихся капель крови только подстегивали. Он обхватил его за талию, заставляя прижаться к себе всем телом последний раз, и кончил, тихо прорычав давно забытое ругательство, потом отпустил.

Его мальчик лежал тихо, не давая больше себя касаться.

— Ты там не рыдаешь? — комиссар тронул его за плечо.

— Нет.

— Тогда повернись, — требовательно произнес он, и Саша нехотя повернулся.

Он ощущал себя совершенно растерзанным.

— Ненавидишь меня? — уловил его эмоцию комиссар.

— Нет... — хрипло произнес Саша. — Но больно.

— Скоро пройдет, — пообещал комиссар. Ему отчего-то очень захотелось сейчас мальчика обнять, но на узком диване двоим было не уместиться, и он ограничился тем, что снова прижался в коротком поцелуе.