Враг народа (и мой)

Часть I. Глава 8

"Ну допустим, пробил ты головой стену. И что ты будешь делать в соседней камере?"

Станислав Ежи Лец

— Э, Саня! Погодь! — его догнал запыхавшийся мастер из соседнего цеха.

Недоумевая, что тому нужно, Саша обернулся.

— В партком просили зайти.

— Прямо сейчас? — переспросил он.

— Не знаю, — пожал плечами мастер и ушёл, оставляя Сашу наедине со своими мыслями. Вызовов таких Саша не любил, хотя и уговаривал себя каждый раз не бояться. И каждый раз опасения насчет того, что прошлое выйдет наружу и тайное станет явным, оказывались беспочвенны: вызывали его разве что поздравить с очередным размещением на доске почета или с вручением грамоты от профсоюза, реже — чтобы дать ответственное поручение; волнуясь с одной стороны, с другой он знал, что у руководства на хорошем счету, безотказный, исполнительный и вместе с тем неглупый. Специального инженерного образования у него не было — всему он учился здесь, на заводе, но через несколько лет соображал в пластинчатых охладителях, конвеерах и других установках не хуже опытных специалистов. Ему доверяли, уговаривали даже поступить в университет на вечернее, но он всё отнекивался — не хотел, чтоб стало известно о прежнем его образовании и прежней судьбе.

Война запомнилась ему как три мрачных года, похожих на ад земной. В конце сорок третьего он получил ранение и с полгода провалялся в госпитале, а после отправили на обучение и часть расформировали, позволив ему на выбор продолжить служить сержантом или отправиться обратно, что он и выбрал — так и не полюбил армейской кочевой жизни. С тех пор он прихрамывал на левую ногу, особенно если встать резко, но работать дальше это ничуть не помешало, разве что между вверенными ему участками на заводе он передвигался не бегом, как раньше, а неторопливым шагом. Но спустя пять лет даже и война стиралась из его памяти, уступая место воспоминаниям более светлым и приятным — цветущим яблоням в парке, хорошему кино, новогоднему празднику, к которому они для ребятишек из соседней школы подготовили такой славный концерт... Но всё это никак не меняло и не скрывало вечно охватывавшей его грусти. Мать он сразу же после войны разыскал и перевез к себе: совсем постаревшая, она прожила с ним еще пару лет до своей тихой смерти; он всё-таки очень себя корил, что редко беседовал с ней и так и не рассказал главного — как и почему он тогда сбежал. Отыскался и брат; отучившись в Ленинграде, он там и остался и приехать к Саше дольше чем на неделю отказывался, пару раз даже весьма презрительно назвал его городок дырой, обмолвился, что не понимает, чего его понесло туда — откровенничать с ним хотелось ещё меньше. Что ж, дыра или нет, а Саша всем был доволен: у него уже была здесь и маленькая квартирка, полученная ещё в то время, когда мама была жива, и друзья, с которыми было неплохо собраться на выходных и рвануть куда-нибудь в окрестные горы и леса, которые он успел полюбить. Словом, особенно тревожиться теперь, через десять с лишним лет, было совершенно не о чем, а все-таки сердце легонько замирало от давней печали.

Однако поднявшись в партком, он увидел на дверях приколотую записку и сообразил, что, должно быть, пропустил очередное заседание. Он торопливо зашагал наверх, где был актовый зал, и сел на заднем ряду. На него, опоздавшего, взглянули неодобрительно и, наверное, уже успели разобрать несколько важных вопросов, зато председатель вдруг одобрительно кивнул ему и поманил рукой.

— ... а вот товарищ Смирнов нам в этом и поможет, — произнес он, как бы подхватывая и развивая прежнюю высказанную мысль, которой Саша не слышал. — Он имеет опыт налаживания работы и сумеет поддержать порядок. Наладит, так сказать, контакт!

— Товарищ Смирнов человек вежливый и мягкий, а с новым контингентом ему, боюсь, придётся сложновато. Там понадобится тяжёлая рука и командный голос, — возразил сидевший рядом с председателем работник профкома.

— Это ничего. Коллектив в нашем лице ему поможет, и потом, он всегда знает, к кому обратиться, верно? — и председатель пытливо заглянул ему в лицо.

Саша поневоле кивнул и улыбнулся, как бы подтверждая сказанное. Сильно хотелось спросить, в чем, собственно, дело, но на это он не решался — вдруг тот не знал, что Саша опоздал и прослушал всю вводную часть? Чуть помявшись, он всё-таки поборол страх:

— А о каком контингенте речь? Простите.

— Ты что, забыл, голубчик? У нас ведь строится новый цех, шестая очередь! Ну, товарищ, такие вещи надо знать!

— Нет, это я понимаю, весь год на слуху, а контингент...

— А, люди. Ну сам понимаешь, рабочих рук у нас дефицит, но на днях обещали прислать подмогу. Но там не только... — начал он, пытаясь перебороть нараставший в зале шум, — там не только недавно освободившиеся! Там есть и вольнонаемные, кто согласился переехать! Товарищи, прошу тишины!

Возмущенные голоса всё же прорывались.

— В новый цех — и этих, — пробасил недовольно кто-то.

— Они ж там всё перепортят!

Председатель ещё долго унимал их, а Сашу кивком головы отпустил, разрешая занять место в зале. Усевшись во втором ряду, пока стоял шум, Саша справился у соседа, давно знакомого ему пожилого инженера, в чём причина, и тот коротко и ёмко растолковал ему:

— Сидельцев пришлют. Хоть товарищ Виноградов и обещал, что без специальной подготовки к выпуску буровых установок не допустит, а нашим всё-таки боязно. Да и народ, сам понимаешь, ненадежный.

Саша кивнул. На лице его появилось выражение тревоги, впрочем, вполне уместное. Потом первый страх быстро сменился легкой брезгливостью и волнением: круто обходиться с нарушителями режима Саша мог, но до конфликта никогда старался не доводить и переживал даже из-за одного нечаянно брошенного грубого слова, а тут? Оттого он и скучал, бывало, по школе и ребятишкам: насколько с ними было проще! Но тут же напоминал себе, что лёгких путей искать человек не должен — нет, он должен расти над собой, становиться сильнее, но часто хотелось ему взмолиться и спросить кого-то там, наверху, сколько ещё ему выпадет таких испытаний? Словом, добрых чувств в ожидании "нового контингента" он не испытывал никаких. Инженер, сидящий напротив, и тот обратил внимание на побледневшее его лицо.

— Не грусти, прорвёмся.

Саша вздрогнул, чем совершенно смутил старшего товарища. Слова эти всколыхнули нечто давно забытое. А тот продолжал:

— Первомай скоро, демонстрация, ну и танцы, само собой. Танька-то, видел, как на тебя поглядывает, а? — и он хитро улыбнулся, кивнув в сторону.

Саша увидел девушку в простой белой косынке; та, если и разглядывала его, сейчас поспешно отвернулась. Пожилой инженер рядом с Сашей только в усы рассмеялся. Саша тоже отвёл взгляд: ему было неловко, но не более того.

Вечер встретил его одиночеством: собрание затянулось допоздна, а после него стоило ещё пройтись по участку и проверить, всё ли в порядке; но всё равно такие поздние вечера Саша любил за их безыскусную простоту и ничуть не огорчался из-за того, что возвращается домой в одиночку. Успел на последний автобус — уже счастье, к тому же, вдоль Генеральской и старого кладбища, мимо которых пролегал его привычный путь, горели фонари, и было совсем светло и славно. Поднявшись к себе на верхний этаж, он наскоро поужинал и лёг спать, а наутро ни о чём не вспомнил. Но в неведении ему оставалось быть совсем недолго. Во-первых, едва только была торжественно пущена новая очередь, ему поручили следить за порядком в упаковочном цехе, но не перевели туда, а скорей товарищески попросили: только и требовалось, что заходить и справляться о данных по выработке, чтобы заносить в отчетность. Она вся висела на Саше — он слыл аккуратным, хоть и случались огрехи, и, по крайней мере, не пропускал ни дня: больничные брал редко, да и выпивать привычки не имел ни малейшей. Так что к бывшим сидельцам заходить ему случалось не раз. Обыкновенно он переговаривал коротко с местным мастером, спрашивал, нет ли каких проблем, если что, обещал сообщить в партком или помочь — не более. Иногда искоса посматривал на людей и видел, как потрепала их жизнь. На некоторых лежала печать давнего знакомства с уголовным миром, по другим он ни за что не угадал бы, через что им пришлось пройти; но их взглядов он не любил и особенно не всматривался. Может быть потому, что сам однажды едва не разделил их тяжёлую участь и до сих пор был на странном положении, скрывая прошлое ото всех. "Нет, нет, я был не такой, и дело давно заглохло, да и не дело это было вовсе, а так... Одно стремление припугнуть молодых и горячих. Не стали же объявлять в розыск и хватать", — убеждал он себя. Но вслух говорил, что новый участок ничуть не хуже и, в целом, работают сносно, хотя с токарным цехом было их не сравнить, само собой.

Насчет этого с ним иногда спорили.

— Что, Сашка, двадцатое завтра?

— А?

— Получка завтра, говорю. То-то и посмотришь на эту гвардию. Перепьются все. На неделю загуляют.

— Вы думаете? — переспрашивал Саша у главного инженера.

— Я тебе как есть говорю: поглядишь, сколько выйдет.

Саша кивнул, а сам насторожился.

И впрямь, начальник участка, сам из "этих", подошел к нему со странной, будто бы стеснительной улыбкой и сообщил, что завтра, скорей всего, его не будет, но отыскал оправдание, мол, приезжает к нему с севера ночью брат.

— И остальных не будет? — переспросил с просыпающимся холодным недовольством Саша.

— Я тебя умоляю! — тот даже обиделся.

— И у кого мне выработку брать?

— У бригадира моего спросишь. Привести его?

Саша смотрел с раздражением, отчего тот ещё сильней волновался:

— Или нет! Лучше он к тебе сам придёт.

— Нет уж, я зайду.

Что ж, чувствовать характерный запах выпитого накануне ему было не впервой, но если только они сорвут работу... Словом, он волновался.

Наутро было тихо — он успел успокоиться, но между делом спросил у мастера из соседнего с ними пятого цеха, как идут дела.

— Отгружаем потихоньку.

— А они? Принимают?

— Ну, помаленьку, — замялся тот. — Да и полежит твоя выработка у них — так ничего страшного. Пить-есть не просит.

Саша пошёл туда, торопясь; некстати напомнила о себе заболевшая нога, заставляя хромать сильнее обычного, но в цех он вошёл все-таки быстрым шагом и с порога окинул его глазами. По углам высились горы готовых к упаковке и отгрузке заготовок; валялось в углу несколько упавших и треснутых, негодных — так бывало часто, но в этот раз бросилось в глаза. Правда, нельзя сказать, чтобы в цехе совсем никого не было: народ там был, и стоял гомон голосов, перекрывавший шум от движущейся конвеерной ленты, однако при виде него рабочие всё больше отодвигались и отворачивались, пряча что-то поспешно. Саша успел увидеть предательски блеснувшую бутылку.

— Где бригадир? Бригадира ко мне! — позвал он, пытаясь перекричать стоявший там гам. Саша постоял некоторое время, безуспешно пытаясь его докричаться, потом сам прошел вперед. Парнишка-упаковщик махнул рукой куда-то в сторону, и Саша увидел бригадира, который стоял к нему спиной — держался он прямо и совершенно равнодушно, игнорируя крики. Он был высок, но возраст его выдавала легкая сутулость — не такая, какая бывает у людей слабых и привыкших расслабленно опускать плечи, а скорее горбинка, какая появляется, несмотря на выправку, у отставных военных. Нельзя сказать, чтобы он отворачивался намеренно, и даже наоборот, пытался помочь двум другим рабочим снять с накопившейся горы ящиков несколько, указывая, куда их поставить.

— Повернитесь, когда с вами разговаривают, — полный холодной ярости, произнёс Саша.

И тот обернулся. И замер на миг, хотя больше ничем себя не выдал. Потом чуть склонил голову перед Сашей.

— Я вас слушаю.

Сердце сильно застучало — совсем против Сашиной воли, но унять его было никак нельзя, потому что он увидел комиссара Шевелева — поседевшего и осунувшегося, но всё того же, с бесстрастным лицом и холодной полуулыбкой.

И тот увидел своего мальчика. Мальчик, конечно, успел за десять лет стать мужчиной, лишиться последней нежной неопределенности, что сглаживала его черты, но и так, с огрубевшим и несколько отяжелевшим книзу лицом, тот оставался хорош настолько, что внутри всё замирало. Шевелев не был уверен относительно себя — может быть, он так опустился и постарел, что мальчик и не узнает его теперь? Мальчик же стоял напротив него и был очень зол; утратившая всякое прежнее изящество его фигура тоже стала совершенно мужской и сейчас, надвигаясь, могла показаться угрожающей, но Шевелев не боялся ничего. Ему даже стало жаль его, и кольнуло сердце, когда он заметил, как мальчик хромает, чуть подволакивая одну ногу. Ему не хотелось выдавать себя ни нервным сглатыванием, ни облизыванием губ. И он, вдохнув сквозь сжатые зубы, кивнул Саше.

Мальчик его ничуть не был настроен выдавать их давнее знакомство.

— Вы себе что позволяете? Вся ваша бригада? Что это? Сколько вы ещё сегодня отливок расколотили? Почему вы себе позволяете пить на рабочем месте?

— Я стараюсь бороться...

— Я это укажу в отчете, вас в партком вызовут. Где результаты?

— Там на листке записано, сколько за сегодня отпустили. Идёмте, — и он, кивнув, сам прошел вперед.

Первый шок от встречи у Саши проходил. Его начинало нервно трясти, стоило задержать взгляд на лице комиссара, зато тот, судя по всему, ничуть не утратил прежней невозмутимости. Только теперь она казалась совсем уж бессовестной. Но учитывая то, что Шевелев к общему удовольствию всего цеха мог бы отпустить грязную шутку с намёком на прошлое и наслаждаться его гневом, повел он себя ещё спокойно... А всё-таки Сашу трясло: он едва смог забрать записку и поскорее вышел. Он твёрдо решил не закрывать на увиденное глаза и начал писать заявление, указывая в нём на полное отсутствие дисциплины и заводской брак, который случился по этой причине — делать это было легко, да и фамилию бригадира он знал прекрасно. Заявление это, переписанное пару раз, на белом листке утром легло на стол в парткоме и к председателю профкома, а заодно и к непосредственному Сашиному начальнику — действовать исподтишка он не хотел.

Ещё через пару дней вызвали его в кабинет при актовом зале, куда обычно вызывали распекать пьяниц или злостных любителей опаздывать. Там он увидел и своего начальника, и секретаря, и человека из парткома, возглавлявшего обычно комиссии — это был тоже начальник участка, давно ему знакомый, и он кивнул ему. А прежде всего он увидел, конечно, Шевелева — тот сидел, согнувшись, на неудобном стуле, и стоило Саше войти, поднял к нему лицо. Злости в нём не было — или он хорошо её прятал.

— Мы вашу записку прочитали, — убеждающим мягким тоном начал было человек из парткома, — и хотели сказать, что полностью согласны насчет недопустимого нарушения дисциплины, и вы правильно сигнализируете нам о подобных случаях. Но на товарища Шевелева вы зря нападаете, он со своей стороны поддерживает её как может.

— Мы выговор, конечно, объявим всей бригаде, — заметил начальник. — Но вы в дальнейшем постарайтесь всё же с такими случаями сами разбираться.

— Только без рукоприкладства, пожалуйста, — поспешно вставил секретарь, явно видевший на своем веку не один и не два подобных "разноса".

— Такая публика, — проворчал Сашин начальник. — Нет, он всё правильно делает!

— Конечно, — поспешно согласился человек из парткома.

Они постояли некоторое время друг напротив друга; повисла тишина. Саше от стыда хотелось сбежать, хотя час назад он себя не считал ни доносчиком, ни человеком хоть сколько-то мстительным.

— Ну, кажется, всё? Все могут быть свободны, — сказал секретарь. — Идите же!

Сашу просить два раза не требовалось, и обернувшись, он понял, что слова эти обращены к Шевелеву. Он поспешил уйти.