Враг народа (и мой)

Часть I. Глава 10

Они с доктором уехали, а Шевелев остался у подъезда — стоять и размышлять о случившемся; его мучило отвращение к себе. Опрометчивое приглашение своего мальчика он решился проигнорировать — ему казалось разумным дать Саше время на размышление. Он вернулся к себе, в череду деревянных домишек, лепившихся друг к другу на узкой темной улице, идущей вдоль окраины города. Один такой домишко он делил ещё с тремя соседями и не хотел вызывать вопросов поздним приходом.

Ближе к вечеру Саша вернулся-таки домой и, к полному ужасу Шевелева, вышел завтра на работу. Конечно, узнал он об этом не сразу, а к вечеру, когда его мальчик вновь показался на пороге злосчастного упаковочного цеха. В этот раз бывший комиссар заметил его издалека и, подавив желание броситься к нему бегом, сменил шаг на быстрый.

— Ты с ума сошёл! — зашипел он. — Зачем ты...

Но мальчик был настроен продемонстрировать свою полную силу и самостоятельность:

— Вас только оставь на день, полный бардак настанет, — и он нагнулся к очередному ящику, брошенному на пороге.

— Куда? Не смей, я сам, — Шевелев перехватил у него этот ящик, впрочем, совсем лёгкий, и увещевающим тоном прошептал: — Полежал бы дома, поберегся.

— Не хочу брать больничный.

— Да? А за отсутствие тогда тебе что будет?

— Один день я закрою справкой из больницы. Или нет, постой. Я не стану её относить. Там же указано будет...

Шевелев отвел его в сторону, за угол, чтобы их беседу нельзя было наблюдать со стороны цеха, и, взяв его руки в свои и гладя, попросил:

— Отнеси. Главный инженер всё равно думает, что тебе устроили тёмную.

— Да?

— Он мне сказал вчера.

К его счастью, описанную в справке формулировку сложно было прочесть не слишком сведущей в медицине секретарше, и она, разобрав "что-то про кишки", пришла вместе с Сашиным начальником к выводу, что у товарища Смирнова на фоне нервных переживаний обострилась язва. Правда, дело пошло дальше, и Сашу попросили хотя бы указать на тех, кто мог его и****ь — что он честно сделал, избегая упоминать своего комиссара, и нарушителей обещали перевести в другое место. Шевелев, хоть и не был наказан выговором, определенные мучения всё же испытал — когда оценил совершённое трезво. Он порывался подойти к Саше, но сделать этого на виду у всех не мог, и вообще не хотел бросать на своего мальчика никакую тень и ничем не выдать их связи; не хотел даже попросить его как-нибудь ждать себя в сквере через дорогу от заводской площади, потому что и там полно было любопытных глаз. Один раз удалось поговорить, когда он будто бы в доказательство того, что закрыта норма выработки, повел Сашу на склад, а оттуда — в маленькую подсобку. Там он мог наконец открыто взять его за руки и гладить их, наслаждаясь уже тем, что никто не мешает им и сам мальчик ему не противится.

Саша тихо вздохнул.

— Что?

— Странно ведете себя. В общем, как и всегда. Будто бы хотите забыть обо мне, а будто — и нет. Хотя выдержке вашей можно позавидовать.

— Ты, Саша, думаешь, что я очень стойкий, а я ведь, как оказалось, самый что ни на есть слабохарактерный, — покаялся он. — Пошёл на поводу у толпы, и у кого?

— Это и с более выдающимися людьми, чем вы, случается, — утешил его Саша.

В ответ на это комиссар только и смог, что стиснуть его руку ещё крепче, так, что мальчик её вырвал, ойкнув.

— Как я могу о тебе забыть? Меня это каждую минуту терзает.

Он мог бы сейчас, наверное, долго, откровенно и более чем искренне расписывать, что память о своём мальчике была в его жизни единственным светлым пятном, которое он вспоминал, когда настали чёрные дни, но не стал: обстановка к тому совсем не располагала.

— Так что ж не заходите? — спросил Саша. В полутьме едва видно было его непонимающую улыбку.

— Не хочу тебе надоесть и стеснять не хочу. И потом, у тебя жизнь впереди, у тебя будет семья, девушка...

— Таня-то? Ох, бросьте. Вам рассказали, что мы встречаемся, а вы и рады верить. А это только в шутку так говорят, потому что мы одно время ходили вместе на вечерние курсы.

Шевелев ощутил ни с чем не сравнимое благостное облегчение, почти счастье, услышав эти слова.

— Ты тоже брось это свое "вы". Теперь ты надо мной начальник.

Саше это польстило, хоть он и отнекивался. А потом он наклонился к его уху совсем близко и уверенно произнёс:

— Переезжай ко мне. А то на тебя твоя бывшелагерная среда дурное влияние оказывает.

— Я так не могу, — отказывался Шевелев, и Саша с удивлением понял, что тот, похоже, смущён.

— Скажи, что бабу нашёл с отдельным домом.

Предложение так по-простецки солгать Шевелева позабавило, и он едва не расхохотался в голос.

Оба вышли и из подсобки, и со склада, а на другой день комиссар и впрямь переехал к своему мальчику, и пытался, конечно, устанавливать свои порядки: выходить из дома в разное время, чтоб являться на проходную не вместе, возвращаться разными маршрутами, приучать своего мальчика к той же чистоте, к какой привык сам, и не отпускать на занятия в спортивную секцию под предлогом поберечься. Саша сопротивлялся с переменным успехом: характер у него как был, так и остался довольно мягким, и он даже любил моменты, когда комиссар покрикивал на него — теперь это казалось совсем не страшным. Ссоры у них выходили короткие, потому что или один, или другой стремились уступить; но первое время случались часто, начавшись ещё с того, как комиссар зашёл к нему, обводя Сашино небольшое жилище взглядом.

Когда ему случилось забежать сюда первый раз, он толком и разглядеть ничего не успел, и беспорядок отнес на счет несчастного случая: мальчику было дурно, тут не до чистоты. Но теперь ему становилось ясно, что это, похоже, естественный образ его жизни. Можно было и самому догадаться: пока жива была у его мальчика мама, чистоту ещё хоть сколько-то удавалось поддерживать её стараниями и уговорами, но после посуда, очевидно, мылась по мере необходимости, а пол подметался разве что когда грязь становилась совсем уж неприличной. Само собой, Шевелев немедля принялся наводить здесь порядок, чем сильно Сашу смущал: тот то и дело протестовал, тем более, что первые пару вечеров Шевелев не был настроен позволять ему даже подниматься с постели.

— Чем ты там шумишь? — тревожно спрашивал он, приподнимаясь, но не решаясь высунуть нос на кухню.

— Не смей подниматься! — рявкнул Шевелев так проницательно, точно умел видеть сквозь стены.

— Я всю смену на ногах проходил, а теперь "не смей подниматься". Лишнего себе позволил он, а отдуваюсь за это я, — проворчал Саша, стыдя его, что было ответной небольшой манипуляцией. — И вообще, мне кажется, ты что-то там уронил.

— Всего лишь подвинул шкаф: хочу оттереть его сбоку.

— Сбоку? Кто его там видит-то! — простонал Саша.

— На работе, значит, он меня ругает за бардак, а сам дома...

— Не начинай, — страдальчески попросил Саша.

— Что ты всё стонешь? Проходил на ногах целую смену, а теперь лежит и стонет, — отыгрался Шевелев.

— Мне скучно, на тебя хочу посмотреть.

Но тот вернулся не раньше, чем протер все видимые поверхности и собрал целое ведро мусора. Зато потом, к удовольствию Саши, сел рядом с ним и принялся приводить в порядок вещи в небольшом шкафу со стеклянным дверцами, где лежали небрежно сваленные в кучу квитанции, какие-то выписки с работы, тетради и книги.

— Это тебе нужно? А это? А паспорт? Ты бы его здесь ни за что не нашёл.

— Спасибо, — по-прежнему недовольно ворчал Саша.

— Что тебе снова не так?

— Просто посиди немного рядом, — и Саша потянулся к нему. — Иди ко мне.

И комиссар больше не стал спорить, обнял его в ответ, уткнулся в плечо, потом в грудь, коснулся его кожи и с трудом смог опомниться, а тогда отпрянул. Сдерживать желание при мальчике оказалось сложнее, чем ему представлялось, и он отодвинулся, позволяя себе разве что погладить его по плечу.

— Отдыхай, пожалуйста.

— Я и так лежу. И спать совершенно не хочу, не надейся. Я вообще думаю, как чудно, что вместо односпальной кровати купил полуторку. Ложись рядом и расскажи: что ты подумал первый раз, когда меня увидел? Не тогда, давно, а сейчас, на заводе.

Шевелев вздохнул, и было в этом вздохе много невысказанного. Потом признался:

— Не поверил, что мне так повезло во второй раз. Я-то думал, что все счастливые дни в моей жизни уже кончились. Я же, знаешь, "смывал позор кровью" на белорусском фронте, но меня и пули почти не брали: мне под конец казалось, что я проклят, что всё это лишь для того, чтоб я подольше жил и мучился своими мыслями. Потом освободился, обратно приехал, чтобы тебя отыскать, а ты пропал. Ты молодец, умный. Вовремя исчез. Ещё день — и тебя бы тогда накрыли. И следов не осталось. Правда, нашёл я твоего брата, Ивана: тот оказался скрытен, но и у меня оставались кое-какие старые знакомства. Узнал, куда ты уехал, и отправился к тебе: на моё счастье, как раз набирали новую бригаду, даже общежитие дали. Но тут, как оказалось, предприятие такое огромное, что двоим в жизни не встретиться — а я тебя специально разыскивать не хотел, чтобы не испугать. А потом однажды увидел: вот он, сам пришёл ко мне, мой мальчик, и к тому же отчего-то так сильно на меня злится. И мне так жаль стало тебя. Почему ты хромаешь? Это с войны или тут, на производстве, случилось?

— С войны, — кивнул Саша, задумавшись над его словами. — Выходит, всё не случайно? Ванька, вот хитрая сволочь! А сам и словом про тебя не обмолвился.

— Не вини его. Я думаю, он испугался и решил тебе не говорить.

— Да я... нет.

Шевелев не мог на него налюбоваться — он испытывал сейчас, лежа так близко, искренний ужас, осознавая, что сам чуть не разрушил такую красоту, и потому негромко дал очередное обещание не дотрагиваться даже рукой, в ответ на которое Саша вновь возмутился. Он перехватил его ладонь, чуть не насильно заставляя дотронуться до себя и погладить — в этот раз прикосновение трудно было счесть дружеским. Рука прошлась и по плечу, и по груди, проникая под майку и дотрагиваясь обнаженной кожи. Шевелев оторвал ладонь, будто обжигаясь:

— Нет, нет. Нельзя. Если оба не хотим, чтобы снова... операция.

— Ты драматизируешь. Какая операция? Врач тогда сказал, что всё и так заживёт. Небольшая трещина. Но с месяц лучше воздерживаться. Но это разве страшно? И потом, — вкрадчиво проговорил он, специально подбираясь к Шевелеву поближе и сам подставляясь под его руку, — я же помню, что ты умеешь быть осторожным. Умеешь доставить удовольствие...

— Хороший мой, сейчас ещё слишком рано, — умоляюще протянул комиссар, но всё же провел ладонью ниже, вдоль резинки трусов, и снял их, после чего обхватил рукой его член. — Попробуем по-другому, — прошептал он, будто соглашаясь сам с собой, и снова устроил мальчика вниз животом у себя на коленях, как это бывало давно: так он и сам мог любоваться на его бедра и ягодицы с парой оставленный своим же недавним крепким обхватом синяков, и мог довести своего мальчика до закономерного финала, то проводя рукой по низу его живота, то дотрагиваясь до причинного места, то обхватывая уверенно, то убирая руку и заставляя потираться о свои же колени.

— Давай нормально, — шумно выдыхал Саша, и под конец, когда уже почувствовал близость разрядки, тоже прикрикнул: — Сильнее!

Можно было заставить его вскрикивать и ещё громче, но этот момент комиссар сознательно оттягивал. Сейчас оба были рады и такой малости, а уж когда Саша, отдохнув недолго и сходив в душ, снова приник к нему, прошептав "Теперь ты ложись", и лег на него сверху, он и вовсе чувствовал себя на седьмом небе от счастья.

— Не надо, что ты...

— Никаких "нет" — я тоже хочу сделать тебе приятное.

Неуверенный протест захлебнулся в самом начале, когда Саша расстегнул пряжку его ремня. Мягкие губы мальчика неуверенно обхватили его естество, но затем движения стали уверенными и жадными, точно Саша все десять с лишним лет об одном нём и мечтал; Шевелев думал было переспросить, с кем ещё его мальчик скрашивал свой досуг, но портить вечер ревностью и подозрениями не стал и опасения все отмёл — лишь бы мальчик оставался с ним отныне и навсегда, лишь бы так же смотрел на него своим ясным взглядом из-под тёмных ресниц, как сейчас, и улыбался ему, и терпел его характер.

Едва кончив, комиссар подтащил его к себе и втянул в долгий поцелуй. Отпускать его не хотелось, и они до ночи так и лежали рядом, и только голод поднял, наконец, Шевелева с постели.

— Послушай, что ты тут, собственно, ешь? — заглянул он на кухню снова.

— Суп был в кастрюле. Я на балкон выставил, там прохладнее.

Шевелев поднялся. Хлопнула дверь — он прошел обратно с кастрюлькой, по пути подозрительно принюхиваясь.

— Он, мне кажется, испортился. И ещё — ты хлеб больше так открыто на столе не бросай. Заветрится.

— Хватит меня учить! — раздражённо вскинулся Саша. — И ничего не испортился. Я спокойно съем.

— Нет уж! Я сам приготовлю.

— Мы вместе будем готовить, — пообещал Саша.

— Хорошо, только не сейчас, а в другой день.

Но на деле разногласия утихли не так быстро, и комиссар обнаружил, что Саша в целом понял выражение "вместе" буквально и мог спокойно оставить что-нибудь жариться на керогазе и уйти в другую комнату, искренне не понимая, почему Шевелев не догадался, что с этого момента следить за происходящим должен он. Ссоры не выходило совсем: мальчик искренне раскаивался, предлагал сходить в чебуречную за углом или приготовить что-нибудь ещё, и Шевелев всё явственнее понимал, что вовсе не может на него обижаться, хотя ворчал:

— В армию бы тебя. Там приучили бы и одежду не разбрасывать, и технологию приготовления соблюдать.

— Был я в твоей армии, — дразнясь, отвечал ему Саша. — Там знаешь как грязно? Я, бывало, после очередного броска под дождем и спанья в окопе неделями ходил чумазый, как поросёнок.

— Так это во время походной жизни, а вот в казарме, на постоянном месте... Что там! Мы, знаешь ли, когда в двадцатом году гнали Колчака за Урал, я был как ты, может, даже моложе, и думал вечно: вот, у нас дисциплина, конечно, но белое-то офицерство, как же они? Они ж в атаку должны идти не иначе как в парадной форме и благоухать французскими духами, а за линией фронта у них сплошь должны быть балы, танцы, все друг к другу обращаться "ваше благородие"...

— А потом? — переспросил Саша, который любил такие его рассказы.

— Ну что потом... Понял, как ошибался, когда раз вошли в какой-то городишко, который они только что оставили: грязь, нищета — ну это ладно, на них я и до революции насмотрелся — но бывшая их ставка... Впрочем, может, они нарочно всё там разгромили. Потом видел, как они с рядовыми обращаются — хуже чем с собаками, честное слово. Так что прекрасный образ в моих глазах как-то поблёк. Ты спи, — говорил он, обнимая, и целовал его в лоб.