Гранд-Вавилон: Гладиатор

Глава четвертая. Эпизод первый

Глава четвёртая

Несколько дней спустя. Август. День после аварии

– И каково это? – спросил Горацио, присаживаясь с ней рядом на больничный стул – твёрдый, сцепленный с ещё двумя такими же белыми собратьями.

– Что «это»? – покосившись на него, уточнила Алиса. Он устало улыбнулся, взъерошив светлые волосы.

– Чуть не умереть два раза подряд. И выжить.

Она задумалась.

– Трудно описать. Интересные ощущения.

Вокруг шумел коридор травматологического отделения поликлиники. Женщина с ногой в гипсе нервно постукивала по полу другой ногой, здоровой, постоянно звонила кому-то по телефону и ругалась шёпотом, когда ей не отвечали; подросток со сломанной рукой, которого привела разъярённая матушка с поджатыми губами, бледнел от калейдоскопа больничных запахов, стоически смотрел в потолок и вздыхал; еле шаркающие старушки столпились у двери в кабинет рентгенолога и, как водится, осыпали язвительными комментариями всех, кому было «только спросить» и кто шёл «по записи». «Мы тут, вообще-то, все по записи, и все с утра ждём!.. Нет, вы видели, видели, какая наглость?!»

Алиса пришла проверить голову – после ночного падения под колёса машины Гюльшан и её мужа, так и оставшегося безымянным, голова всё же немного болела. Голова и шея. Оставалось надеяться, что это просто боль в мышцах, а не травма черепа и не сотрясение; впрочем, ко всем возможным вариантам Алиса относилась спокойно. Она взяла работу на дом у синьоры Филиппи, отпросилась у герра Штакельберга и уже второй час сидела здесь, в бесконечной очереди, дыша химозной смесью хлоргексидина, спирта и антисептиков.

Это было до странности нормально. Одно из самых нормальных, даже по-своему уютных действий, которые она совершала в последнее время.

Горацио приехал, как только узнал, что она в больнице. Как, собственно, и в день таблеток. Алиса не открыла ему, когда он приехал, сколько он ни барабанил в дверь, – уже отключилась – как была, на полу, исцарапанная; тогда он привёл Тильду, и та взломала замок своими чарами (Алиса не помнила её лица – она мало что запомнила из тех часов, когда её откачивали от отравления, – но представляла, каким недовольным оно было). К ночи её привели в чувство. Горацио остался ночевать с ней – вопреки её протестам, спал на полу, проверял, достаточно ли рядом с ней воды, принёс уголь и ещё какие-то таблетки из аптеки, перебинтовал ей руки и ноги. Если бы Алиса могла плакать, она бы плакала, но у неё даже это не получалось – всё тело заливала ватная слабость, в голове вихрился туман.

Наутро, почувствовав себя лучше, она всё-таки решилась рассказать обо всём Роланду – и в ответ...

Нет, было даже не молчание. Не грубое посылание матом, не блокировка. Нечто более изощрённое.

«Я понимаю, Алиса, и мне очень жаль. Но есть новость, которой ты, наверное, обрадуешься. Не ты одна меня предала. Ты хотела, чтобы я получил по заслугам – так вот знай, что уже получаю».

Она несколько раз перечитала сообщение, прежде чем до неё дошёл смысл; потом – нервно расхохоталась. Серьёзно? Нет, серьёзно?.. «Я попыталась покончить с собой, и у меня не вышло». – «Мне жаль, НО ВОТ Я...»

«Не ты одна меня предала».

Алиса быстро поняла, в чём дело, и даже расспрашивать не пришлось – Роланд записал ей проникновенно-печальное голосовое. Она никогда не слышала у него такого голоса – такого тусклого, мёртвого, посеревшего; казалось, он с трудом выдавливает слова. На одной полушепчущей интонации, запинаясь, путая местами звуки – пьян, под чем-то?.. Да вроде бы нет. Неужели просто невроз? Слышно было, как он шаркает где-то по пустой утренней улице, как, шипя, затягивается сигаретой. Она представила его фигуру – статную копию Даниэля, но поникшую, сгорбленную, с опущенными плечами и головой, неуклюже волочащую за собой ноги. Однажды ночью, зимой, она смотрела на него из окна, когда он вышел из дома за сигаретами – и он выглядел точно так же. Маленькая чёрная фигурка на снегу; потерянный, шаркающий одинокий мальчик. Таким он становится, когда думает, что его никто не видит.

По крайней мере, в этом обличье. В этом городе, в этом измерении. В реальности, где он играет роль отверженного рыцаря.

Разумеется, дело было в Ви – сбиваясь, Роланд рассказал, что застал её с любовником, когда приехал из аэропорта. Выяснилось, что за века их странного романа она изменяла ему куда больше, чем он ей – в Италии, во Франции, в России, повсюду. Не только с женщинами, как он думал раньше, но и с мужчинами. Это было очевидно всем и каждому, но почему-то именно в Ви, в своей певчей птичке в золотой клетке, он не хотел замечать очевидного. Когда его иллюзии разрушились, его придавило их обломками, – причём придавило так, что даже притворяться уже не осталось сил.

К примеру, изображать, что ему хоть как-то, хоть немножко, хоть шутки ради важна Алиса. Да, может быть, он ощутил бы лёгкую грусть или досаду, если бы она добилась своего с таблетками, – но не более того. Всё, что происходило с ней, – вплоть до шрамов на теле, психозов, жизни и смерти, – померкло на фоне того, что Ви переспала с кем-то ещё.

Эта реакция была такой яркой, такой беспощадно-честной; у Алисы будто содрали с глаз пелену – с болью, через операцию, сняли скальпелем прозрачную плёнку, от которой мутилось зрение. Эта реакция не оставляла уже никакого права на сомнения и раздумья, никакого права на продолжение истории. Финальные титры, The End в конце – вот и всё, на что право осталось.

Она действительно была не нужна ему – всё это время. Это не фигура речи, не преувеличение, не чужой обман, не самообман для самосохранения – нет. Это факт. Он думал о себе и о Ви, об их романтических разборках – но не об Алисе. Весь этот год. Он забрал у неё душу – но ни до, ни после смерти Даниэля он не думал о ней как о чём-то хоть немного весомом. Это действительно так.

Придавленная этой мыслью, как могильной плитой, Алиса вышла пройтись. От её нового дома было недалеко до набережной Ри; гранитные парапеты под светом фонарей казались то рыжими, то розоватыми – цвета кораллов. Ночной влажный ветер бил ей в лицо, трепал куртку и волосы, машины неслись в обе стороны нестройным сияющим потоком, на том берегу, за массами чёрной рябящей воды, сверкали золотой подсветкой дворцы, казино и соборы центра. Она дошла до большого кольца, до моста, убегающего в ту сторону острой огненной иглой; его перила в форме больших полукругов – волна, синусоида, – роняли на воду белые и голубые блики, кружевами вздымались к ночному небу, будто спины китов.

Она поднялась на мост, овеваемая порывами ветра, встала на смотровую площадку, над водой, стараясь не сорвать острыми краями каменного бортика бинты на руках, под курткой. Шрамы всё ещё саднили, голова слегка кружилась – но ветер, ветер в золотых огнях уносил всё дальше и дальше, гудел теплоход вдалеке...

В ту минуту – резко и просто, – она вдруг почувствовала, что её отпустило. «Как бабка отшептала», – как иногда говорила мама. Цепляться за связь с Роландом не просто уже нет смысла – ей просто этого не хочется. Наконец-то. Никогда. Ни в каком из возможных смыслов.

Как и цепляться за Даниэля, Ноэля, Луиджи – кого бы то ни было из таких персонажей. Никогда больше. Никогда больше она не позволит себя сокрушить. Никогда не позволит подвести себя к смерти.

Гладиатор. Кровь на жёлтом паркете – как кровь на песке. Мысленно подняв меч, Алиса отсалютовала ночному Гранд-Вавилону.

Она больше не имеет отношения к этой истории – и слава небесам. Роланд-мэр имеет, Ви имеет, а она – нет. Слишком противно быть второстепенным персонажем; такого она себе ещё не позволяла. Как бы всё ни складывалось – но главной героиней она оставалась всегда. Это вопрос чести.

И её смерть тоже будет делом чести – наступит она когда-нибудь или нет. Её собственным делом. Она уж точно не будет зависеть от чужих любовных интрижек, от чьих-то клубных похождений в Дубае. Брр. До чего низко и пошло. Уже не драма, а фарс.

Спускаясь по ступеням внутри конструкции моста, слушая грохот железных листов под колёсами машин над собой, – Алиса чувствовала и знала, что больше никогда не захочет писать Роланду. Свобода. От свободы вело и кружило, разрывало сладкой болью грудь, щипало глаза. Свобода. Больше не жить с этой страшной ношей, с этим бременем в груди – значит, вот как это ощущается. Неужели так бывает? Неужели у неё есть надежда? Или всё это лишь очередные чары и обман?..

Но нет – это чувство не прошло ни на следующий день, ни через один. А ещё через пару дней её сбила машина. И теперь она сидит здесь, в больничной очереди, рядом с Горацио, и на ней – ни царапины.

Кроме тех, что она нанесла сама.

– Интересные ощущения, – повторила она, морщась от лёгкой боли в шее. – Повторять я бы никому не советовала, но интересные... Ты бы лучше не отвлекался ради меня от работы. Я хорошо себя чувствую.

– Нет уж! – Горацио решительно покачал головой, выуживая бутылочку воды из рюкзака. – Я без присмотра тебя больше не оставлю. Даже не рассчитывай. Будем с Эмми при тебе посменно дежурить. По крайней мере, пока не встретишь кого-нибудь... Нормального.

– Вряд ли это решаемая задача, – пробормотала она.