Князь Юсупов открывает глаза

Расставание

Мягкие губы князя коснулись чужой плоти, язык приласкал головку члена. Сверху послышался сдавленный хрип и стон, Иван покачнулся, ища опору и не находя ее, вынужденный уцепиться за стену, лишь бы не упасть на подогнувшихся ногах. А тем временем сиятельный продолжал свой разврат - глаз он не поднимал, но тем не менее, прекрасно знал, что там будет – и то, как чекист будет кусать губы, не в силах разрешить себе стон, и то, как он сглатывает, когда головка проходит глубже в горло, и даже то, как он сейчас смотрит на него, с ненавистью и в тоже время осознавая, что слабость его вовсе не минутная. Хотя, впрочем, может ли он думать в такой момент, учитывая, что тело его предает и явное возбуждение показывает, что хозяину не все равно?

Феликс и правда умел обращаться с чужим телом. Вот и результат его ласк не заставил себя ждать, так что, сплюнув в угол, он вытер рот уголком робы, и поднялся с колен, отряхиваясь – хоть его и знатно трясло.

- Надеюсь, ответ на свой вопрос вы получили, товарищ Бессонов.

Выдохнул и за дверь выскользнул, без сил бредя обратно в камеру – благо было недалеко. На стул бы опуститься, да и все, а то и ноги особо не держат после таких происшествий.

Бессонов еле нашел в себе силы выйти из ступора. Нет, это был не сон - или сон? Слишком неожиданно, слишком волшебно, и уж никак он, взрослый тридцати с лишним лет мужчина, не ждал в своей жизни ни чудес, ни подарков, и бывшего князя волок в другое крыло, только чтобы отходить как следует за его выкрутасы с резаньем вен и по щекам отхлестать, а тот... Тот вдруг сделал ему подарок. И что теперь оставалось? Отталкивать его, умолять - "Нет, нет, не надо, ваша светлость"? Смешно и жалко бы это звучало, и Бессонов хвалил себя за то, что не издал ни звука... Будем считать, почти. Стоны так и рвались, он позже почувствовал соленый привкус крови во рту - прокусил нечаянно губу изнутри, пока сдерживался.

Он отклеился наконец от стены, приведя дыхание в порядок, на негнущихся ногах бросился назад, в кабинет (а тело еще помнило касания чужих губ минуту назад - разве так можно? Разве хоть кто-то до сих пор доводил его... вот так, за минуту?)

Князя не было. Скрипнула полураскрытая дверь, он выбежал в коридор, огляделся - нету. Полагая не без причины, что с этого отчаянного станется внизу как-нибудь напасть на постового и попробовать сбежать, рванулся вниз, но там все было тихо. Солдатик на посту дремал - при виде него вскочил, правда, вытянулся в приветствии.

- Ты никого не выпускал?

- Никак нет, товарищ политрук.

- И не слышал ничего?

Тот отвечал тем же обычным "нет" - так где он? Куда сбежал? Может, выбил окошко на лестнице - оно единственное на пути следование не зарешечено, узенькое, но можно через него пролезть на козырек над входом, а с него во внутренний двор... Но и там тишина стояла. Лестница вела, между прочим, через подвальный переход в тюрьму - Бессонов сходил и туда; тамошний постовой издали замахал ему.

- Вернулся, вернулся, сам вернулся в камеру, - тот усмехался. - Вы бы все-таки, Иван Николаич, не отпускали так одного. Известное дело, народишко отчаянный...

- Ты меня не сдавай, ладно?

- Чего уж там! Товарищ Березин намедни и вовсе двоих увел куда-то - до сих пор не слуху ни духу. Я к нему с вопросом, чего так? А он мне этак небрежно: потом в расстрельный акт впишут, мол. Так что в камере-то ему безопаснее.

Оба хрипло посмеялись; Бессонов вернулся к себе в кабинет. Сердце колотилось - и вовсе не из-за беготни по длинным переходам и пролетам.

Что теперь будет? И, что важнее, что теперь делать? Самому-то понятно, а с князем как? Добиться поселения всеми правдами и неправдами, напроситься туда комендантом... И ничего больше. Мышечная память возвращала назад к подаренной ему ласке - и как он решился? Неужели теперь всегда у них будет так? (Бессонов не был, что говорится, человеком темным, у него было какое-никакое образование в четыре класса, и в марксизме был подкован, а вот то, что касалось отношений любовных - за двумя войнами никак не складывалось, да и где такому учат? Поэтому не мыслил он себе любви иначе, как навсегда, и хоть и не признавался себе в чувстве, отлично понял, что не отпустит князя никуда).

А может, князь сошел с ума из-за всех этих горестей и пыток - много ли ему такому надо, и он просто бессовестно пользуется слабостью больного человека? Но даже так...

Он опомнился из-за того, что дверь хлопнула. Вошел Менжинский.

- Николаич, да ты чего?

- Что? - Бессонов вскочил, между делом судорожно оглядываясь: не забыл ли штаны оправить? Вот потеха, если так и бегал с расстегнутыми... но вроде нет.

- На тебе лица нет. Да выбрось ты ту записку из головы, придет скоро твое повышение, точно говорю.

Бессонов кивнул рассеянно, но пришел в себя скоро и встал, отправляясь за спрятанным в секретере штофом водки и парой рюмок; Менжинский сразу заулыбался.

- О показателях наших, между прочим, о ста-тис-ти-ке. Закончил ты уже свое доследование по делу Юсупова? Третий месяц его мурыжим, а он скользкий, скотина, я уж с ним и так, и эдак.. А нас дела ждут. Правильно я говорю? Так что пиши, чего просить стороне обвинения, и дело с концом.

- Напишу, - кивнул он.

Оба выпили, поморщившись.

- А чего просить будешь? К высшей?

- Нет, - помрачнел Бессонов. - Сдается, мне он еще пригодится.

Менжинский махнул рукой; они посидели еще какое-то время за бесцельной болтовней.

А сам граф, он же князь, вернувшись в камеру, даже внимания не обратил, каким удивленным взглядом его проводил караульный. Только на шконку свою упал да в тощее одеялко закутался, знобило его, голова болела. Вот уж точно, скоро богу душу отдаст свою жалкую и все закончится.

Впрочем, когда вечером в дверку протолкнули миску с едой, он даже смог сползти вниз, ковыряя кашу и кое как сумев ее съесть. Больше его стакан с водой приманил и его он выпил полностью, даже не удивившись, что его не выпустили в общую столовую, где ели зэки, а как опасного преступника, кормили в одиночку. Черт с ним, поспать бы только… Но на следующий день отлынивать не дали. С утра самого выволокли, да на кухню отправили, посуду мыть и котлы в еле теплой воде хозяйственным мылом, так что к вечеру руки графа растрескались от нее и пошли цыпками от подобного обращения. Впрочем, ныть он не стал – не полы подвальные мыть, и то ладно, а то и в бельевую могли отправить, где стирали на старых досках едва теплой водой – ее не хватало на обеспечение всех Крестов, несмотря на то, что то отделение, где сидел он, считалось главным и тут хотя бы топили – в других все было еще поплоше. Один день в посудомойной, второй отправили мыть полы на втором этаже, третий воду таскать на улицу, и граф сам как-то не заметил и слег с кашлем. Ну, в лечебнице ведь предупреждали Бессонова, что с таким отношением и недолеченным организмом ценный его пленник долго не протянет. А уж учитывая, что мылись заключенные тоже не в особо горячей воде, удивляться не приходилось.

Так и доложили коменданту, мол, заключенный 1453, за которым вы велели присматривать, нынче слег. Мы не смогли его распинать и отправить на работу, да и в бреду он, кажись. Отправили вот его в лечебницу, там медик посмотрит. Может, и притворяется, как не быть, да только горячий весь, доктор ругался, говорил чего тащите ко мне, а потом все по-новой начинается, сколько можно? Нет, товарищ Бессонов, другой камеры нет, помилуйте, Кресты перенаселены, в обычных камерах по десять человек, спят по очереди.

Так что оставалось Бессонову торопиться, да поскорее отправить зазнобу свою по этапу, прежде чем он кони не двинул от Крестов, нежная княжья душонка. Впрочем, ему недолго надо было просить: с учетом того, что дело графа было раскрыто (не без преувеличения со стороны одного чекиста), его отправили даже не совсем в Сибирь. Далековато конечно, но поселение то было вполне приличным, человек сорок-пятьдесят даже, смешанным опять же – а не только мужским или женским. Определили его писарем и учителем по совместительству – ссылали ведь и семейных тоже, так что небольшой класс там был.

Правда, до него надо было еще доехать, на обозах, да под конвоем, но тут уж Бессонов ничем не мог помочь князю - оставалось только надеяться что доедет и не расклеится. Его положение было сложнее. Ему предстояло выжить, а Бессонов, стоило ему вообразить этап и холодные переезды, зло стонал от бессилия. Время стояло не самое морозное - конец марта, но ночи оставались холодны как зимой, да и доходяг таких не любили; можно подумать, конвоиры станут им дорожить! Как же, дотянут, чтобы избежать смертей прямо в дороге, а дальше...

На Бессонова дела, как назло, навалились со всех сторон. Пришел приказ о повышении, уже совершенно не нужный и не порадовавший его, и новая квартира в прежнем дореволюционном богатом доходном доме не радовала, а казалась какой-то особенно угнетающе пустой, и двери хлопали так страшно, и сквозняк гулял по ней, а Бессонов, лёжа на постели, вспоминал о князе, думая о несбыточном. Его нагрузили новыми делами, но смотреть на воров и взяточников было тошно, все злило, он сам чувствовал, что лишается человеческих черт. Он хотел туда, к князю, к своему князю. И, кстати, не забывал наводить справки - есть ли ещё смысл ехать? То записку посылал к знакомому конвойному, то посылал полуофициальный запрос в поселение, то заходил в комиссариат по делам переселенцев и пользуясь положением, просил показать сведения, добравшиеся до Ленинграда. Ответы были скупыми, но внушали надежду. Дотянул князь кое-как, уже думали писать рапорт о смерти, но в поселении среди ссыльных оказался - вот чудо - тот самый старичок-немец, однажды уже поднявший его на ноги. В отчётах писали, что заключённый 1483 устроен писарем при коменданте, нареканий пока не получал; благодарностей, впрочем, тоже. Работает, учит детишек ссыльных мало-мальской грамоте и арифметике, и только.

Бессонов все яснее понимал, что должен вырваться к нему, а дела не отпускали, вплоть до того, что Менжинский сам угрожал объявить его врагом народа, если не поможет распутать дело Главтопа, и он все оставался, сидел днями и ночами, не спал почти, и изредка только позволял себе выйти во флигель, туда, куда затащил князя когда-то, и вдохнуть сырой воздух ранней весны, и простонать горестно. Удар кулаком по стене - и снова к делам. Он подавал прошение перевести его комендантом - Менжинский при всех порвал его, даже серьезно не отнёсся, смеясь.

- А, новый писарь? Придурошная должность, - местный комендант смерил Юсупова презрительным взглядом.

Он был той же мужиковской породы, что и Бессонов, а вместе с тем полная ему противоположность во всем.

- Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства? - и он захохотал, провожая худую фигуру князя взглядом.

Шутки он себе позволял ещё и не такие, правда, совершенно глупые. Впрочем, дело его он не читал, точнее читал не дальше первой страницы, и часто вместо Феликса Феликсовича звал его Филиппом Филипповичем - путал. Хуже стало, когда он решил поставить не место писаря подольстившегося к нему кулацкого сынка, и начал придираться совершенно по любому поводу.

Феликс, право, терпел долго. Ему на удивление отвели неплохую избу, старенькую да продувавшуюся из всех щелей, но стоило ему встать на ноги, как он молча принялся приводить ее в порядок. Там подконопатит старым сеном, тут подделает, к весне и вовсе окна подделал, чтобы не дуло. Отношения он водил с местными хорошие, бабы его любили, он за их уважение – деток не только арифметике учил, но и занимался окромя времени, уделенного им, разговаривал, учил, детские ссоры разбирал – так что в доме его всегда было полно гостей. Ну и конечно, кто ж к учителю придет с пустыми руками? Кусок хлеба, кусочек масла, несколько картофелин, молока крынка от редких коров, что тут имелись каким-то чудом – голодать князь перестал. А там и здоровье его пошло вверх, огород да желание жить творят чудеса.

Работу свою он выполнял от начала и до конца, и в тоже время, оставался человеком, за что собственно и заслужил уважение среди местных, - правда, происхождения своего не раскрывал – да и зачем это надо, беды одни от него.

Ну а когда стали копать под него, только зубы сжал, да отвечал вежливо, стараясь не попадаться ни на чем. Даже когда дурной комендант (а дурной он был, прости господи, даже приказы с трудом понимал, так что Феликс иногда думал, как же его сюда отправили, он ведь не то что жить людям не дает, он и службу несет плохо…), начал задирать его по каждой бумажке, князь понял, что дело плохо. Сошлет он его еще куда, мелочиться не станет – окромя дурного, он еще и злобен был без меры.