Гранд-Вавилон

Глава шестая (часть седьмая)

…Алиса вернулась в отель к полуночи – с остатками вина и нежнейшим шоколадно-арахисовым чизкейком на вынос. Лихорадка не отступила – только усилилась; уже на улице, в вихре ночных огней, она поняла, что вышла и выпила только для храбрости – с единственной целью. Написать ему честно. Написать так, как она чувствует, – что бы ни последовало за этим. Прыгнуть в пропасть, пойти ва-банк. Дуэль с Генрихом, разозлив её, почему-то подстегнула её отвагу.

«Не показывай ранимость», – говорит Поль. «Не пытайтесь повернуть поток в другую сторону», – учит Горацио. Она и сама понимает, что Ноэля нельзя – категорически противопоказано – загружать чем-то давящим, чем-то серьёзным. Это лишь испугает и оттолкнёт его.

Но она больше не может молчать. Если промолчит – не изменится вообще ничего, до самого её отъезда. А так – он хотя бы будет знать правду.

Ведь так?

Проморгавшись от слёз, стараясь унять надоедливую дрожь, Алиса достала телефон. Её колотило так сильно, будто Ноэль уже стоял здесь, рядом – весь, со своей воздушной тонкостью, взъерошенными волосами, подростковыми словечками вроде «супер» и «чиллить», серебристой синевой глаз; стоял – и читал то, что ещё не написано, то, чему только предстоит отпечататься в пульсе чернил.

То, что в ней самой уже давно сочинилось – а значит, неотвратимо должно было стать написанным.

Открыть диалог – и плыть, плыть, одолевая дрожь, борясь с волнами; плыть в морях чернил – может быть, навстречу безумию. Интересно, Горацио одобрил бы это?.. Странная мысль. Какая разница?

«Привет. Извини, что снова беспокою. Не знаю толком, зачем пишу – но не могу не писать. Ты просил сообщить, если появишься в моих текстах «хотя бы в роли дверной ручки». Так вот, я уже уверена, что появишься – и далеко не в такой мелкой роли. Пусть это странно, и нелепо, и мы очень мало знакомы – настолько мало, что я даже не знаю твоей настоящей фамилии; я понимаю. Но у меня нет сил об этом молчать – да я и не хочу. Твоя прохладная чувственность заворожила меня настолько, что я не могу выкинуть тебя из головы. Хоть это и глупо и хоть я не ищу ничего серьёзного – наоборот, избегаю серьёзного, потому что пережила очень тяжёлый период, после которого поклялась себе ни к кому не привязываться, – я очарована тобой, как девочка. Как девочка, безумно хочу тебя (или хотя бы увидеть тебя), не могу спать ночами – и вижу тебя в каждом повороте этого треклятого города. После того, что пережила, я боюсь сильных чувств – но не могу этому сопротивляться. Встреча с тобой вдохновила меня и столько всего во мне воскресила. Даже если мы больше никогда не увидимся (а мне всё больше кажется, что это так) – я хочу, чтобы ты знал это.

Прости, что пишу всё это. Люди часто думают, что попасть в чью-то книгу – это счастье, но теперь ты видишь, что быть музой для такого чокнутого человека, как я – та ещё головная боль. Вот, наверное, и всё, что я хотела сказать. Спокойной тебе ночи и удачного дня завтра».

Перечитать; подправить, подчистить, переформулировать. Слишком длинно? Слишком громоздко? Бытовая приписка в конце ни к чему? «Прохладная чувственность» – вычурно, но как же хочется оставить; ведь так и есть… Алиса тряслась и горела – и искры летели на телефон, и были готовы подпалить простынь, и шторы, и весь отель – сжечь дотла этот грешный прекрасный город; город Ноэля, город теней, воды и зеркал – и случая, всевластного случая, решающего, кому жить, а кому умереть. Строки написались сами, одним огнистым потоком – но лишь после долгой шлифовки она нажала «отправить».

Убрать телефон подальше – чтобы не поддаться искушению удалить. Страшно, страшно; Господи, как же страшно. Что, если в ответ он пошлёт её – как говорит Поль – «лесом»? Что, если решит, что она сумасшедшая?

Алиса не спала почти до утра – и к утру поняла, что в ответ, скорее всего, получит просто молчание.