Гранд-Вавилон

Глава шестая (часть восьмая)

***

Вспышки салюта расцветали в черничном небе – жёлтые, красные, серебристые и лазурные. Торжествующе грохоча, огни летели вниз и вперёд – прямо на муравьишек-людей на мосту, прямо на неё; небо, похожее на аляповатую картину безумного художника-абстракциониста, надвинулось на Алису, стало почти угрожающим – но она смотрела, не отрываясь, все десять минут салюта, исходя мурашками от шума и яркости. Кажется, её никогда ещё так не завораживал фейерверк. Как эта неистовая оргия красок двоится отражением в Ри, и как всё внутри замирает сладким ужасом от этого грохота – будто под пушечной канонадой… Финальные залпы были такими огромными и многоцветными, что за спиной Алисы какой-то подвыпивший паренёк не выдержал и принялся громко скандировать:

– С Но-вым го-дом!

Вокруг засмеялись, потом – счастливо захлопали. Катера, пароходы и речные трамвайчики стали медленно расплываться в разные стороны под тающим в воздухе цветным дымом – будто рыбы после нереста. Алиса пошла по мосту в толпе – затерявшись в её длинном змеистом теле; она улыбалась, но почему-то её колотило, как в лихорадке. Её отчаянное письмо уже утром было прочитанным – но, как она и предполагала, осталось без ответа. Ноэль, видимо, шокирован и не знает, что сказать; или, может быть, предпочёл, как он выразился бы, «не заморачиваться». Или вообще просто открыл – и не дочитал до конца. Она не знала.

В любом случае – больше нет сил терпеть. Да, она обещала себе не писать Ноэлю, если он не ответит на то письмо, – но понимала, что именно больше не может. Салют в честь Летнего праздника словно вытянул из неё остатки терпения и надежды – выжег цветным огнём. Лицо и тело горели; в каком-то дурмане Алиса добрела до отеля – снова почти к полуночи. Рухнула на кровать, достала телефон и написала:

«Извини, конечно, что беспокою, но я ожидала любой реакции – только не полного молчания. Не подскажешь, в чём месседж? «Не пиши мне больше, чокнутая идиотка», или что?»

Она не знала, чего ждёт в ответ, – разноцветная грохочущая дрожь вытеснила мысли; но, когда он ответил, – поняла, что ждала именно этого.

«Я просто слегка офигел, если честно. Ну, и сейчас нет времени писать тебе что-то подобное».

«Да мне и не нужно ничего «подобного», – вполне честно призналась Алиса. Её всё ещё трясло – но слёз почему-то не было. Глубина её страсти обескуражила его – как она и думала; обескуражила, испугала и оттолкнула. Но это – хотя бы какая-то искренняя, человечья реакция. Не мертвенный водный холод. – Спасибо за честность».

Нет ответа.

Ну, вот и всё, сказала она себе, умываясь ледяной водой в ванной. Вот и всё, истеричка. Угомонись – и оставь его в покое. У него своя жизнь.

Было скорее пусто, чем больно.

Интересно, он посмотрел салют? Наверное, да – с друзьями. Или с девушкой. Или сразу с двумя девушками. С какой-нибудь рыженькой Витторией или тёмненькой Кьярой – с кем угодно, как угодно; в жизни возможно всё, и никогда нельзя верить тому, что кажется. Тем более – тому, что говорят. «Ты слишком большое значение придаёшь словам», – однажды сказал Поль. Слишком большое. Слова мужчины, охваченного желанием, порыв, тяга-вспышка, винно-красная ночь – что это? Козни чертей, лживый шёпот Гранд-Вавилона, пляска огней на воде; мираж. Господи, что за бред лезет в голову?.. И как она болит, кстати – будто с похмелья, хоть всё уже и прошло.

Алиса лежала без сна – слушая монотонную песню комара, свернувшись калачиком, – когда телефон вдруг снова завибрировал.

Ноэль.

«Как будет время, я напишу, когда сможем увидеться».

Отвечай сдержанно, – в изнеможении приказала себе она. Только сдержанность притягивает. Сдержанность и отстранённость; загадка. Прекрати к нему лезть.

Одолей неодолимое.

«Хорошо», – написала Алиса – и вскоре уснула, почти умиротворённая. Даже если он сказал это просто так, из тактичности, в качестве «утешительного приза» – какая, собственно, разница?.. Тяжёлый тусклый сон поглотил её – утащил на дно реки из цветных огней.

…Когда она открыла глаза – уже около девяти утра, – её ждало восемь сообщений.

Все – от Ноэля.

Я всё ещё сплю, да?

Алиса проморгалась, ущипнула себя; сообщения не исчезали. Разрываясь на клочки, она открыла диалог; вот дура, нашла, когда засыпать…

«Ты спишь?»

«Поздно уже, да. Спишь, наверное. Извини».

«Я что-то три часа уже не могу уснуть».

«Вся спят давно, а я не могу».

«Никак не получается».

«Если вдруг ещё не спишь, можно прийти к тебе?»

«Я что-то так сильно соскучился».

«Хочу к тебе».

«Хочу к тебе». Это обожгло её, как клеймо; отправлено меньше часа назад.

Дышать. Просто дышать. Она вся превратилась в огромное бухающее сердце, в метроном, отмеряющий секунды, в хищника, опьянённого запахом крови, – и написала:

«Уже не сплю. Ты лёг? Приходи, конечно, если хочешь. Могу и я к тебе. Тоже очень к тебе хочу».

Только не спи – только не спи, ради небес и ада; я никогда не прощу себе этой упущенной возможности… Она судорожно ополоснулась в душе, оделась, расчесала волосы; телефон лежал на кровати, в луче бледного утреннего света – и наконец перестал молчать:

«Ко мне не варик, у меня друзья сейчас живут. А тебе сегодня никуда не надо?»

«Нет».

Правда?.. Кажется, да, никуда: переговоров, лекций и интервью сегодня не предвидится, а уже готовые тексты она переведёт потом; неважно, когда. Мысли лихорадочно метались; Алиса написала «нет» гораздо раньше, чем осознала, что действительно может остаться в отеле.

«Я тогда подойду минут через пятнадцать, окей?»

«Да», – мертвея и плавясь, смиренно написала Алиса.

Она была хворостом, к которому поднесли факел. Упасть – упасть и молиться о спасении, не веря в него, и лететь прямо в жёлтое, рыжее и горячее.

Она не запомнила, как прошли эти пятнадцать минут. Один вдох – и сто пятнадцать вечностей.

А что, если он передумает в последний момент, как тогда?.. Её ведь разорвёт на части – уже без шуток.

«Я тут», – написал Ноэль.

Сбежать по лестнице; жалобный писк ключа-чипа; распахнуть дверь – и замереть.

– Привет.

– Привет.

Он бесшумно перешагнул порог – такой же лёгкий, бледный, невесомо-худой, как тогда, полторы недели назад; только – в бежевых летних брюках и чёрной рубашке, с пиджаком в руках, красивый до надсадной боли в груди. Слабая небрежная улыбка; красная сеточка лопнувших сосудов вокруг радужки (устал от работы за компьютером – или марихуана?); этюд акварелью из губ, волос, пятнышек на пальцах; замираю, ныряя в холодную, бесчеловечно-жестокую вечность (вечность – человечность – бесчеловечность; забавно) – чем я заслуживаю видеть тебя здесь?.. Странная мысль, глупая – чем заслуживаю; чем я заслуживала видеть картины Тициана или слушать, как на органе играют Баха? Но ты – больше Тициана и Баха; ты огромен, как океан.

Обнимаешь меня. Мы стоим в обшарпанном подъезде (ах, нет – в парадной, конечно), корявый завет «Не ругай себя» – чуть выше, прямо по пути; от тебя пахнет сигаретным дымом – и чем-то нежно-шипровым, сладко-чувственным; аромат твоей кожи и твоего пота, который не описать – можно только глотать, захлёбываясь.

– Ты дрожишь. Замёрзла?

– Н-нет, – выдавливаю, кутаясь в шелковистые волны твоего голоса, упоённо прижимаясь к твоему теплу. – Немного волнуюсь.

– Почему? – чуть отстраняешься, с недоумением глядя на меня сверху вниз (сегодня ты словно выше, чем я запомнила); с недоумением – но улыбаясь краешками губ. Ты прекрасно всё понимаешь – просто кокетничаешь. Кошачье, чуть женственное кокетство, от которого мне хочется растечься талой лужицей восторга у твоих ног. Лужицей, в которую ты наступишь – и уйдёшь, не оборачиваясь.

– Не знаю, – хрипло шепчу я, дёрнув плечом. – Я… очень рада тебя видеть.

Боги и демоны – ну и видок у меня, наверное; как у одержимой. Твой взгляд становится мягче, и ты снова – бережнее – привлекаешь меня к себе.

– Не волнуйся. Всё хорошо… Я жесть как соскучился по тебе.

– Правда?

– Правда.

– И я по тебе. – (Как скудны слова – трижды скудны, до нищеты, – на каком бы языке они ни звучали. Они никогда не выразят этого голода, этой ломки, этих бессонных ночей в угаре бесплодного желания; что значит тусклое «и я по тебе»?.. Убожество). – Очень сильно. Пойдём?..

Веду тебя на второй этаж, чувствуя себя Вергилием, сопровождающим Данте. У входа ты замираешь в робкой деликатности – как кошка, которая садится у порога и, склонив голову набок, жмурясь, задумчиво изучает комнату, прежде чем войти.

– Где у вас тут разуваются?

– У меня разуешься. Всё хорошо.

Узкий коридор, мини-кухня, приглушённые голоса – супружеская пара из третьего номера; лиловый ковёр мягко скрадывает твои – и без того воздушные – шаги; ты мельком осматриваешься.

– А неплохо тут у вас. Уютненько.

– Да, вполне. Скромно, но всё необходимое есть. – (Открыть дверь; руки всё ещё дрожат – к чёрту). – Проходи. У меня не совсем прибрано, я не ждала, но…

– Ой, да брось.

Упруго потянувшись, проходишься по номеру; вешаешь на спинку стула уже знакомый мне пиджак, бросаешь взгляд за окно – текучий поток хищно-кошачьих движений.

– Тоже неплохо. Даже мило, слушай… И вид не на стройку.

Почему-то то, что ты назвал ремонт стройкой, кажется мне очаровательным. Настолько очаровательным, что я даже не сразу замечаю ошибку.

– Ага. Я сначала жила в другом номере, в первые дни, а потом меня сюда переселили. – (Вымученно улыбаюсь; вымученно – потому что твоё присутствие жжёт, как раскалённый железный прут. Счастье на грани с пыткой – счастье, которое не умещается в сознании. Кружащий голову эфир. Мне трудно разговаривать). – Подружилась с хозяйкой.

– Ну, это хорошо… – (Садишься на кровать, устало вытянув длинные ноги. Те самые по-цыплячьи жёлтые носочки; я улыбаюсь, заливаясь глупым румянцем). – И кровать такая… царская.

– Да, большая, – бормочу я – и мы оба (сейчас уже точно) думаем об одном и том же. Режешь меня серебристой лазурью глаз – небесным скальпелем – и похлопываешь по матрасу рядом с собой.

– Иди сюда.

Послушно сажусь; хочу предложить тебе чаю (ведь всё-таки надо говорить, правда?.. почему меня так гложет жаром, что на это нет сил?) – но ты вполголоса спрашиваешь:

– Как твои делишки?

«Делишки» – я уже слышала от тебя это слово. Твоё слово – как «супер», или как «сяп» вместо «спасибо».

– Делишки?.. Да хорошо.

– Да?

– Да.

Чувственно-гортанная, шелковистая хрипотца; твоё дыхание на моей щеке; ты тянешься вперёд – ведь мы оба давно понимаем, что в словах нет никакого смысла; оба падаем в лёд и жар. Трогать, гладить, есть; мы почти кусаемся, добравшись до губ друг друга; я не могу оторваться, не могу насытиться – не могу не стонать, когда ты, нащупав пульс на моей шее, снова, не моргая, смотришь мне в глаза.

– Тшш… Ты правда так сильно дрожишь. Всё хорошо?

– Да.

– Точно?

– Конечно.

– Ничего, что я опять сразу лезу целоваться?..

В ответ на это мне уже не хочется думать, что ты издеваешься. Теперь я понимаю, что это – лишь ещё одна из форм твоего очаровательного, хищно-лисьего кокетства. Улыбаюсь – и снова тянусь навстречу; как ты можешь тратить эти драгоценные секунды?.. Трогать тебя всего; шёлк, дым, мрамор, кошачье урчание, тёплая пульсация бреда; ты восхитительно-больно впиваешься зубами в мою шею и мнёшь меня под одеждой, как покорную тебе глину; я стягиваю с тебя рубашку (проклятые пуговицы – их трудно расстёгивать, когда пальцы вот так дрожат); она не чёрная, как мне сначала показалось, а с густо-фиолетовым глянцевитым отливом – ночные небеса; хрипло шепчу:

– Красивая рубашка. Тебе очень идёт.

– Спасибо, – смешливо фыркаешь. – Купил за шесть евро по акции.

– Да?.. Не подумала бы.

Мягко валишь меня на кровать, нависнув сверху – утопая в лучах утра каждой своей нежной линией; сейчас ты совсем не похож на человека. Ты – архангел, инкуб, бред монахини в религиозном экстазе, чистый свет, пронзающий меня; ветер, рвущий на части лёгкие.

– Тшш, расслабься… Что тебе нужно, чтобы расслабиться? – мурчишь, покрывая меня поцелуями; я уже не могу ответить связно – даже если бы очень хотела. – Может, какую-нибудь музыку включить?

Какая трогательная чуткость. Улыбаюсь. Ты любишь музыку, ты сам – музыка; эфемерная, болезненно-странная красота, которая растворяется, едва отзвучав. Но не всё решается музыкой, особенно – в тяжеловесности текста. Качаю головой.

– Нет.

– А что?

– Ничего. Просто немного… Времени.

– Конечно, – выдыхаешь мне в губы. – Мы никуда не спешим.

Разве?

Мне кажется, что мы очень спешим; мы обгоняем само время, и огненные язычки комет не дотягиваются до нас. Ты высекаешь из меня искры губами, пальцами и языком; изучать белый и нежный, как лилия, шёлк твоей кожи, изгиб шеи, форму стройного бедра – и снова, снова эти упоительные косточки; на тебе, под тобой – всё тонет в горячечном вихре; мы рисуем друг на друге поле боя и грохочущие огни салюта, карту созвездий, игральные кости – вечный Гранд-Вавилон.

– Так тебе правда это нравится, да? Нравится делать это мне?.. – шепчешь, кусая губы, пока я играю на горячей жаждущей флейте. Отвлекаюсь на долю секунды, чтобы ответить:

– Да. Очень.

– Мм… Это необычно.

– Да?

– Да. – (Прогибаешься с тихим стоном – белый упругий мостик спины, скульптурно напряжённые мышцы пресса. Твои скулы нежно розовеют, пальцы судорожно мнут простынь – небеса не видели лихорадки прекраснее; и ад тоже не видел). – Ну, тогда надо будет почаще заходить.

Мурчащее заигрывание в твоём голосе – мягко-хриплая истома, рывок вверх; это сражает настолько, что у меня самой вырывается стон, а всё внутри сладко тянет – от одной твоей интонации.

– Да… Да, пожалуйста, заходи почаще. – (Ты мягко хватаешь меня, валишь обратно – на спину, скользишь вниз, купая в порочном, воздушно-белом, тонком и хрупком; я не понимаю, что говорю). – Я была бы рада. Ты…

– Или как-нибудь на ночь надо прийти. Да?

– Да. – (Одна мысль об этом раздирает меня; целая ночь с тобой, как тогда – за что мне этот пир – неважно, за что; хочу. Горячку возбуждения уже трудно выдерживать, грань близко – грань чего?.. Мир в осколках голубого, белого и чёрного; пушистые пряди твоих волос; узкая линия бородки; ты можешь говорить что угодно – и я ритмично буду отвечать «да», даже если ты прикажешь мне продать душу). – Да, конечно. Хочешь сегодня?

– Лежи, – строго велишь ты, чуть прижав мне горло; или – уже не «чуть»? Хриплю и захлёбываюсь под твоей ладонью; от этой властности хочется извиваться, кричать, пуститься в пляску вакханки над бездной, полной лазури и серебра – как твои глаза; я обещала себе не стонать громко, кусаю руку – не приглушает; тонкие стены – плевать; ты делаешь со мной то, что я не могу выдержать, нельзя, невозможно; пусть под твоим холодным блеском, под небрежно-изысканными атаками твоего искушённого языка у меня остановится сердце – пусть я утону в тебе до конца, раз иду на дно.

Ты – совершенство. Спонтанное, легкомысленное, жестокое совершенство; море, которое пожирает корабли так же легко, как забывает о них. Ты душа города.

– Я хочу тебя. Хочу, очень сильно, пожалуйста.

Я близка к тому, чтобы умолять; но ты – не он; ты не вынудишь меня делать это.

– Я тоже хочу, – почти жалобно шепчешь ты, божественно-красиво постанывая от моей партии рукой и губами. – Но у меня с собой нет…

– У меня есть.

– Давай.

Быстрее, быстрее; мне уже неважно, нелепо ли это; неважно, споткнусь ли я – пусть споткнусь, пусть улечу в холодную бездну и пробью собой землю, как Люцифер; меня ждёт самый прекрасный плод познания, самая невозможная, самая мраморно-совершенная Ева из всех; Ева, чьи губы измазаны мороженым, а кепка вечно повёрнута козырьком назад; Ева, чьи пальцы и губы я буду воспевать, пока не умру; Ева без пола, корней и почвы, с электронным пульсом в наушниках.

Покорно подставиться, распластаться перед тобой – так будет лучше; прогибаюсь в спине – больше нет сил ждать, я хочу быть твоей вещью, собственностью, твоей, твоей – пусть неправда, игра, пусть на пару минут…

– Какая ты красивая… Какая…

Жадные рывки, жадное, болезненное блаженство; ты продираешь меня насквозь, падаешь на меня, истекая потом; шепчешь в полустоне:

– Это было охуенно.

Мат в твоих устах звучит похабно – но высшим из комплиментов. Дышать. Улыбаюсь, оборачиваясь; лихорадка, пульсируя, утихает – переходит в томящий покой.

– Правда?

– Правда.

Ты жмуришься, зеваешь – и сияющей тенью перетекаешь в душ.

Повернуться набок… В чём дело? Алиса зашипела от боли – левую сторону шеи будто царапало невидимое маленькое чудовище. Дотронуться; на пальцах остались липкие красные следы. Такие же красные разводы украшали подушку. Ноэль перестарался, кусаясь?

Чувствуя что-то вроде странной гордости, она открыла тумбочку; где была перекись водорода? Её не хотелось искать – не хотелось даже шевелиться; только лежать, вкушая тяжёлую сладкую истому – сладкую, как шоколад или абрикосы… Абрикосы. Ноэль так и не снял те прелестные жёлтые носочки; Алиса хихикнула, упиваясь щекотными, до онемения, волнами счастья. Он пришёл – и всё это случилось, правда, не во сне? Он действительно плещется сейчас в её ванной, а его многострадальный пиджак висит на её стуле?

Немыслимо – и прекрасно.

Ноэль вернулся, разнеженно зевая; улёгся, закинув руки за голову, и в недоумении посмотрел на Алису.

– Всё хорошо?

– Конечно. Более чем. А… – (Она поняла, о чём он, – и, улыбнувшись, отняла от шеи ватный диск. Ранки от зубов пощипывали – но совсем чуть-чуть, даже приятно). – Ничего страшного, уже обработала.

– Дай посмотреть… Мда-а, слегка переборщил я. Извини. – (Покрасневшие от бессонницы – или всё-таки не только? – глаза Ноэля скользнули по её телу – всё с той же льдистой непроницаемостью). – Наверное, ты просто слишком вкусная.

– Я не против. Мне даже льстит.

– Мм, да? – (Он провёл рукой по намокшим прядкам, повернулся набок и по-кошачьи зажмурился; точёные пальцы в белых пятнышках уютно впились в подушку. Хищный сильф, прикорнувший на облаке). – Я тут хотел у тебя полноценный душ принять, но мне что-то так лень… Совсем не спал. От меня не сильно потом разит?

Негромкий, слабый голос с гортанной хрипотцой; скоро, совсем скоро он сорвётся в предсонное бормотание. Это хорошо, что Ноэлю нравится спать с ней. Значит, ему с ней спокойно. Алиса покачала головой, осторожно погладив его по худому плечу.

– Нет. Мне нравится, как ты пахнешь.

– Серьёзно?

– Ага.

Несколько секунд они лежали не шевелясь, в молчании; Алиса поглаживала его мраморно-белую, бархатистую кожу; он, не моргая, смотрел куда-то в пространство, мимо неё, – задрёмывал?.. Потом вздрогнул, будто очнувшись.

– У меня волшебное утро, – прошептала она, больше не в силах молчать об этом.

– Мм? Что в нём особенного?

Неужели он правда не понимает – или снова кокетничает?

– Ты пришёл, – прошептать куда-то в его нежную шею, в мокрые прядки волос; она стеснялась смотреть в глаза, говоря это.

Ноэль усмехнулся.

– Как легко тебя порадовать… – (Он помолчал, с кошачьей снисходительностью позволяя ей гладить себя – и без выражения глядя в потолок). – А я тебе правда так сильно понравился, как ты там написала?

Алиса прикусила губу; она с тревогой ждала этой темы – и в то же время не была уверена, что он решится (или сочтёт нужным) заговорить об этом. В тоне есть интерес – но ещё больше прежнего женственно-лисьего, подначивающего кокетства. «Посмотри на меня, послушай меня, ешь меня, пока можно; ведь правда, ты сходишь по мне с ума?.. Серьёзно? Ну, и супер».

Она помнила, в какой лихорадке набирала то письмо; и в то же время – с какой методичностью, в несколько приёмов, редактировала его, как своё полноценное литературное детище. Смелость оборотов, конечно, граничит с безумием и наверняка оттолкнула Ноэля. Она не помнила наизусть всё, но – почти всё. «Твоя прохладная чувственность заворожила меня настолько, что…», «не могу выкинуть тебя из головы», «хоть это и глупо и хоть я не ищу ничего серьёзного – я очарована тобой, как девочка», «я боюсь сильных чувств, но не могу этому сопротивляться»… Алисе хотелось вспыхнуть и спрятать лицо в ладонях – но почему-то она не сделала ни того, ни другого.

На самом деле, если бы прямо сейчас её – совершенно трезвую, опьянённую разве что присутствием Ноэля, – спросили, что она к нему чувствует, она повторила бы то же самое, слово в слово – и ещё больше. Отвага часто похожа на глупость; но она не стыдилась того, что была честна. Она показала ему только часть бушующего в ней океана – и уже эта часть шокировала его так сильно, что он не нашёлся с ответом.

И – пришёл к ней сейчас. Тем письмом она шла ва-банк: Ноэль мог послать её к чёрту и заблокировать – но мог и прилететь, влекомый непривычной ему силой её страсти; прилететь, как бабочка на огонь. Бабочка живёт день – и легкомысленно порхает, не задумываясь о глобальностях; но губительная, тяжёлая глобальность огня неодолимо влечёт её.

Поэтому он пришёл сейчас, поэтому вновь ощутил нужду в ней. Не мог не прийти. Что-то цинично-охотничье в Алисе удовлетворённо замерло в зарослях: сработало. Она умирала от страха, решаясь на это, – но у неё получилось.

– Правда, – тихо сказала она, изучая его тонкие черты. Холодные узоры на стекле; ключевая вода в тени деревьев; шёпоты леса. – Я знала, что это… напугает тебя. Но я не могу скрывать такое.

Наверное, он не ответит.

Не отвечает. Молчит, задумавшись. Бабочке трудно осмыслить огонь; трудно понять, почему от него так жарко – и зачем он так мучает себя и других, если можно просто жить и радоваться.

Ещё несколько минут протекло в умиротворённой тишине, в плавных узорах поглаживаний и объятий. Потом Ноэль ожидаемо предложил:

– Может, посмотрим что-нибудь?

После краткого обсуждения они остановились на второй части «Малефисенты» с Анджелиной Джоли; одна из немногих киноновинок, которых Ноэль ещё не видел – или не досмотрел до конца (он не помнил точно; вечные проблемы с летуче-спонтанной памятью). Алиса понимала, что фильм для него – снова лишь предлог уютно уснуть, обнимая её, – но совсем не возражала. Спать и заниматься сексом с ней Ноэлю явно нравилось больше, чем вести дискуссии о фильмах и книгах; что ж, пусть так. И там, и там можно вкушать драгоценные моменты.

– Тебе опять в ночную смену на работу? – спросила Алиса, пока красочное переосмысление сказки о Спящей красавице загружалось – а её личная, мужская версия Спящей красавицы томно гладила подушку. Промычав отрицательное «ммм», Ноэль покачал головой.

– Не-а. Я же в отпуске до пятого. Взял часть отпуска сейчас, часть потом.

Выходит, всё, как она и думала: он уже в отпуске. Уже несколько дней – но ни разу не захотел увидеться с ней. Алиса подавила вздох.

– Ну, здорово, что в отпуске. Хоть есть время отдохнуть.

– Да не особо. – (Ноэль с аристократически-скучающим видом провёл пальцем по её ноутбуку). – Ко мне же друзья приехали.

Вот это новость. И, судя по тону, он, видимо, думает, что уже рассказал это ей.

– Да?

– Да. Я не говорил? – (Алиса покачала головой; Ноэль удивлённо вскинул брови). – Блин, а был уверен, что говорил… Вот и не понимал, почему ты так расстраиваешься, что мы не видимся. Я сейчас круглые сутки с ними просто.

Милое, порочно-милое легкомыслие эгоцентрика. Алиса выдавила улыбку.

– С твоей родины приехали?

– Ага. Одноклассники.

– Показываешь им город?

– Ну.

Только сейчас для неё сошлись многие кусочки мозаики – то, как долго он не отвечал; то, что не писал сам; «увольняться после отпуска», «у меня друзья сейчас живут», «все спят давно, а я не могу»… Дело раскрыто, Холмс. Элементарно, Ватсон.

Вот только легче от этого почему-то не стало. Ноэль даже не помнит, рассказал ли ей. Он действительно совсем, совершенно не придаёт ей значения. Плотское влечение, приятная болтовня – и только.

Или нет?

А впрочем, какая разница. Зачем думать об этом сейчас – когда им обоим так хорошо?

– А вы вчера не ходили смотреть салют?

– Не-а. Хотели, но не успели. А ты ходила?

– Ходила. Очень понравилось. Самый красивый фейерверк из всех, что я видела.

– Ну, супер… Давай укроемся, – пробормотал Ноэль, с по-детски очаровательным удовольствием ныряя под одеяло. – Офигеем от жары, конечно, но что-то я замёрз.

– Да, конечно. Тут вообще холодно, в этих старых домах.

– Мм.

Это «мм», очевидно, значило согласие. Ноэль прижался к её спине, улёгся на её волосы – и уютно вздохнул. Так, будто не было этих дней, в которые они не виделись и едва общались; будто не изменилось вообще ничего. История о Малефисенте началась, но Алиса почти не замечала её, барахтаясь в сладко-тягучем море ощущений: его дыхание на её затылке, его пальцы на её бедре, равномерное биение его сердца…

– Кажется, кто-то опять заводится, да? – шёпотом промурлыкал Ноэль; Алиса вдруг поняла, что выгибается и трётся об него совсем не как во время спокойного просмотра фильма, – и вспыхнула от стыда и удовольствия. – Ты так легко возбуждаешься.

– Мне трудно сдерживаться, – призналась она, оборачиваясь. – Ты такой…

Серебристо-голубые глаза Ноэля были так близко – и улыбались.

– Какой?

– Красивый. Но… не только. Не знаю, как сказать.

Он тихо хмыкнул.

– Спасибо. Я могу скоро уснуть, ты не против?

– Нет, конечно, – заверила Алиса, скрывая разочарование. – Спи. Во сколько тебе надо встать?

Разумеется, ей эгоистично не хотелось, чтобы он засыпал. Хотелось говорить с ним, целовать его, заниматься с ним любовью, насытиться им сполна за те несколько часов, что у них есть – и дать ему насытиться собой (тем более – раз уж он считает её «слишком вкусной»); но она видела его зевки, красные чёрточки лопнувших сосудов – и альтруизм перевешивал.

Сокрушённо вздохнув, Ноэль нащупал под брошенной на кровать рубашкой телефон и проверил время.

– Ну, в двенадцать или чуть позже надо уже там быть. Друзья проснутся… – (Новый тяжкий вздох). – Не хочу никуда идти. Хочу просто лежать и чиллить с тобой. Но надо.

«…я ненавижу делать то, что не хочу».

Алиса улыбнулась: она соскучилась и по «чиллить», и по бескомпромиссной силе его детского «хочу».

– Я разбужу тебя в двенадцать, если уснёшь… А надолго к тебе друзья приехали? – как бы между прочим спросила она.

– До следующей среды, – выдохнул он, утомлённо закрывая глаза.

– Понятно.

Сегодня тоже среда. Значит, ещё неделю Ноэль не найдёт на неё времени (скорее всего, не найдёт – если мыслить трезво и не взращивать в себе лишние надежды). Друзей он воспринимает как важное Дело, долг и необходимость; её – как сиюминутную приятную прихоть, без которой легко можно обойтись. Интерес к ней как личности в нём выражен слабо; фразы вроде «я по тебе скучаю» и «я хочу к тебе» для него значат, прежде всего, «я хочу тебя, твоё тело». Ему не так уж интересно с ней разговаривать; он забывает то, что уже знает о ней, и явно не жаждет узнать больше. Всё это – сугубо прагматически, если отвлечься от эмоций – значит только одно: пока с ним друзья, у неё нет шансов побыть с ним, нет шансов ещё раз его зацепить. Без друзей шансов тоже мало, но они хотя бы есть.

Её работа по проекту заканчивается в пятницу, но…

Но она ведь не обязана уезжать сразу, правда?

Слушая сонное сопение Ноэля, Алиса смотрела, как Малефисента отправляется в город людей, на ужин к королю и королеве, благоразумно спрятав рога под шалью. Прямо как она – приехала поработать в Гранд-Вавилон, установила Badoo; жалкие попытки притвориться нормальным, не искалеченным человеком. Спрятать рога.

Но всё равно все боятся Малефисенты. Люди всегда боятся того, чего не понимают. Крики паники, вилы (как канонично); Алиса убавила звук, чтобы фильм не разбудил Ноэля. Да, она останется подольше – останется на сколько угодно, пока хватит денег, лишь бы иметь шанс побыть с ним ещё. Безумие, глупость – да, ну и что?.. У неё есть целое лето в запасе. Лето, полное настоящей жизни. Вечность.

Как в прошлый раз, она лежала, боясь пошевелиться – стерегла по-измождённому крепкий сон Ноэля, – и город замер вокруг них. Укус на шее приятно саднил.