Гранд-Вавилон

Глава десятая (часть седьмая)

– ...А ты всегда слушал рэп? – спросила Алиса – неожиданно даже для себя. Пауза затянулась, Ноэль явно скучал – а ей ужасно хотелось сменить тему.

– Нет, не всегда, – задумчиво хмыкнув, ответил он. – И я же не только рэп слушаю, а вообще… Всё подряд. Всё, что прикольно звучит.

Кажется, он уже произносил точно такую же фразу. Алиса глотнула вина, чувствуя, что сегодня измучает себя навязчивым дежавю.

– Да, я помню. Но именно рэп?

– Ну, в школе в основном рок слушал. И родители у меня любили панк-рок. – (Поставив клип на паузу, он построил из пальцев тот же прелестный домик – и, чуть оживившись, повернулся к ней на стуле. Наконец-то). – А рэп слушало большинство моих одноклассников. В ту пору это было как деление на какие-то… эм, касты, что ли. Ты, типа, должен был слушать либо то, либо другое – иначе становился отщепенцем.

Он всё ещё не улыбался – но уголки губ многообещающе подрагивали; Алиса счастливо выдохнула. Её переполняло сладкое, томящее торжество: наконец-то удалось хоть немного увлечь его, хоть немного пошатнуть стену холодного, отстранённого отчуждения между ними.

Всё-таки он очень привязан к эпохе школы. Привязан – и скучает по ней, по беззаботным (и в то же время – по-своему – очень непростым) подростковым годам. По мемам, мультикам и сериалам, по пиву в подъездах с разрисованными стенами, по онлайн-стрелялкам с друзьями, по краснеющим девчонкам в коридорах. Может, отсюда и этот стиль шестнадцатилетнего подростка, который проявляется во всём: от его одежды и манеры говорить до профиля в f*******:, сохранившейся близости с друзьями-одноклассниками и псевдо-маргинальной жизненной позиции. Всё, что после – армия, попытка университета, курсы, работа – было сложнее и скучнее школы. И – не превзошло её. Видимо, он из тех, кто рано раскрывается – и так же рано отцветает.

Алиса решила отсечь знание о том, кто такой Ноэль (по крайней мере, на этот вечер), и думать о нём как о человеке. Так было проще. И, кроме того – ей всё больше казалось, что в нём преспокойно живёт и то, и другое. Она не понимала, как такое возможно, – но чувствовала, что это так.

– Да, помню. – (Она улыбнулась). – У нас в школе тоже было что-то подобное. И с тех пор рэп у меня, к сожалению, ассоциируется с тупыми одноклассниками.

– Я раньше тоже так думал, – усмехнувшись, сказал Ноэль. – А потом передумал.

– Нет, не спорю: и в рэпе есть хорошие вещи. Как во всех жанрах, – поспешно добавила Алиса, на секунду испугавшись, что он обидится. – Но как-то всё… слишком «в лоб», что ли. Слишком грубо – по крайней мере, на мой вкус.

– Ну, возможно, – без выражения протянул он – и вдруг щёлкнул пальцами. – О, слушай, давай я тебе покажу…

Алиса хотела спросить, о чём речь, – но он уже вскочил и исчез в коридоре.

Пластинка, догадалась она. Он забыл, что уже показывал ей пластинку The Clash, которую купил для отца. Забыл, как принёс ей своё сокровище. Такой остро-тонкий, нервный, душевный момент, навсегда в неё вре́завшийся, – но он забыл.

Грустно до горечи, но и – почему-то – до горечи мило. В этом весь Ноэль – в забывчивой томной лёгкости, в спонтанных пьяных порывах. Они меряют эту историю разными, слишком разными мерками, насыщают её разной глубиной.

Ну и пусть. По крайней мере, у неё есть эта ночь. Есть шанс закольцевать композицию.

Ноэль и правда принёс ту самую серо-жёлтую коробку с пластинкой – и заговорил куда энергичнее, чем раньше. Судя по всему, музыка – одна из немногих тем, способных расшевелить его в такой вот апатичной хандре.

– Купил вот отцу за дикие деньги, а потом прочитал, что…

– …что этот альбом считается худшим в их карьере, и после него даже группа распалась, – закончила Алиса. И зачем-то бережно дотронулась до старой коробки, стараясь не думать о том, как мягко – и в то же время по-собственнически – её держат тонкие пальцы Ноэля. Всё та же обманчиво-нежная, беззащитная невинность котёнка. Котёнка, который из пушистого комочка в любой момент может превратиться в рысь. – Ты говорил. И пластинку показывал.

– Да? – озадачился Ноэль – впрочем, без смущения. Ещё пару секунд растерянно повертел винтажную ценность в руках – и положил её на книжную полку, больше заваленную всяким хламом, чем книгами. – Блин, а я и не помню. Я тебя не заколебал этим в тот раз?

Алиса грустно улыбнулась. Ей нравилось смотреть на него вот так – снизу вверх; на его лицо, залитое жёлтым ламповым светом, на линию узкого подбородка, на тёмные росчерки ресниц и бровей… Какой же он всё-таки высокий. И как он далеко от неё – во всех возможных смыслах.

А я ведь до сих пор даже не знаю твою настоящую фамилию, – вдруг пришло ей в голову. Почему-то уже и не хочется знать. Полноценная Terra Incognita; роза без имени. Тайна.

– Нет, не заколебал. Всё было хорошо.

На самом деле – всё было невероятно, не по-земному хорошо; он вряд ли представляет, насколько. Хуже стало на следующее утро – когда он признался, что помнит ту ночь лишь «урывками». То есть – в сущности – что и их упоительно-долгий разговор взахлёб, и то, что они занялись любовью, вызвано только его пьяным угаром. Оказывается, даже момент с пластинкой – одна из высших точек напряжения – стёрся из его памяти; просто и безжалостно смыт – как следы на песке смываются волнами. И все «я хочу облизать каждый твой сантиметр», «хочу прийти к тебе на всю ночь», «хочу всегда быть с тобой» – тоже только пустые слова. Их можно произнести – швырнуть в потоки гранд-вавилонского ветра – и потом не нести за них никакой ответственности.

В Ноэле много женского, но это – очень по-мужски. Типичное поведение мужчины-эгоцентрика, чей мир вращается вокруг всевластного «хочу». Если «хочу» часто меняются, все люди в жизни мужчины вынуждены либо подстраиваться под них, либо остаться где-то позади. На обочине.

Помнится, перед тем её приездом Луиджи постоянно звонил и писал ей, требовал фотографии, выводил на жаркие разговоры до утра, многообещающе твердил, как ни на минуту не выпустит её из постели, как доведёт до изнеможения, – только бы, только бы она приехала; а в итоге…

В итоге.

Но почему она сегодня так много думает о Луиджи? Из-за того, что Ноэль холоден к ней? Идиотизм. Глупое, несправедливое сравнение. Луиджи годами истязал её – а Ноэль попросту не подпускает так близко, чтобы можно было начать хоть какое-то толковое истязание.

И не подпустит. Может, это и к лучшему.

– О чём задумалась? – спросил Ноэль, снова повалившись на стул. К его изысканной худобе, конечно, странно применять слово «повалившись» (если бы он рухнул на стул всем весом – и то не произвёл бы почти никакого шума), но выглядело это именно так. Алиса улыбнулась, опомнившись.

– Да так, ни о чём… Немного жаль, что ты столько всего не помнишь о той ночи. Было очень здорово.

Напрасный ход; ох, напрасный. Он может принять это за упрёк.

– Ну, что есть, то есть, – с жестокой беспечностью пробормотал Ноэль, открывая вторую банку пива. Раздалось тихое манящее шипение. Алиса уже заметила, как медленно он пьёт – по-птичьи мелкими глотками; будто правда боится опьянеть. Боится снова разоткровенничаться, подпустить её ближе и всё усложнить? – Слушай, может, посмотрим что-нибудь?

Предложение посмотреть фильм – верный признак того, что разговор себя исчерпал (по крайней мере, для него). Сегодня – исчерпал в десятки раз быстрее, чем прежде. Алиса вздохнула.

– Давай.

– А что?

Он равнодушно посмотрел на неё из-под тёмных прядей чёлки; взъерошенная, хмурая птица на жёрдочке. Птица, которую так хочется приласкать, согреть на груди, спрятать от злой зимы – но она почему-то не даётся.

Наверное – потому, что чувствует: человек всё-таки всегда остаётся хищником.

– Не знаю. Что хочешь. Мне кажется, ты видел всё из того, что я могу предложить, – помедлив, сказала Алиса.

Ноэль дёрнул плечом и лениво стал гуглить новинки, мимоходом ответив кому-то на ещё одно сообщение. Алиса случайно заметила женскую фотографию на аватаре – и отвернулась.

Может, сегодня он должен был утешать в баре подружку, ввязавшуюся в нездоровые отношения с каким-нибудь эгоистом, которому на неё наплевать и который лишь иногда, «под настроение», использует её ради секса? Должен был утешать – но вместо этого играет ту самую, обратную, роль?..

Обратная, тёмная сторона луны. Ни к чему себе врать: скорее всего, ему пишет совсем не подружка.

– Это что, на немецком? – спросила Алиса, прислушавшись к песне: пока Ноэль искал фильм, на фоне, на вкладке с YouTube, по-прежнему бесновалась танцевальная электроника. – Никак не могу узнать язык.

– Нет, на английском, – на миг переключившись на клип, сказал он. – Это те же ребята.

– Понятно… Настолько необычное произношение, что профессиональный переводчик не узнал, – не выдержала Алиса – и тут же пожалела. Какая неуместно-неуклюжая ирония. Ноэль никогда не улыбается в ответ на такое.

И сейчас – тоже не улыбается.

Она невольно вспомнила, как Хосе, Конрад, Эрик и другие персонажи из Badoo восхищались её переводческими и лингвистическими способностями – например, тем, как она легко и не занудно размышляет о происхождении слов, о ругательствах в разных языках или о переводе смысловых нюансов. С каким интересом они слушали её, когда она рассказывала истории из своей переводческой практики.

От Ноэля такого не дождаться. Вообще. Никогда. И не потому, что он глуп: он гораздо умнее каждого из них. Просто он не желает ничего знать о ней и о её жизни. Всё, чем она может поделиться, для него не имеет значения.

– Ну, может, у неё такой акцент. – (Ноэль рассеянно поболтал ногой, улавливая знакомый ритм – и явно не задумываясь над глупеньким, состоящим из одних клише текстом. Алиса, впрочем, не могла не признать, что ритм действительно цепляет и затягивает; но ей всегда было трудно отвлекаться от текстоцентричности своего мышления. Даже рядом с таким воплощением музыки, как Ноэль, – по-прежнему трудно). – Хотя не. Тут скорее не акцент, а просто сам текст такой.

– Ну да, – согласилась Алиса. – И ещё обработка. Я и на нашем-то языке не всегда понимаю, что поют, если честно.

Что ж, она укрепляет свой образ ретроградно настроенной, критикующей молодёжные вкусы бабушки. Так держать.

– Да уж. – (Ноэль хмыкнул). – Чудеса наложенных эффектов.

Чудеса. Его пальцы вновь запорхали над клавиатурой; Алиса взволнованно перевела дыхание.

– А ты веришь в чудеса? В смысле, во что-то сверхъестественное, мистическое?..

Она попыталась придать голосу мягко-насмешливую, небрежную интонацию – интонацию разговора о пустяках. Никакой серьёзности, никакой напряжённой дрожи.

Ноэль посмотрел на неё – снова как-то странно. С выражением, не поддающимся переводу и дешифровке.

– А почему ты спрашиваешь? – быстро и тихо проговорил он.

– Просто так, – солгала Алиса.

– Ну… Я верю, что многое может быть не тем, чем кажется сначала. И что не всё можно объяснить.

– Понятно, – хрипло сказала она – хотя понятно ей не было.

Ноэль мельком оценил её побледневшее, «загруженное» лицо – и, естественно, перевёл тему.

– Ты Гранд-Вавилон-то весь посмотрела? Или ещё нет?

Какой приятный и неожиданный интерес – даже если это просто вопрос из вежливости. Его телефон опять засветился, но на этот раз почему-то не получил внимания; в Алисе зашевелилась робкая надежда. Может, он всё-таки не уйдёт? Может, останется с ней на всю ночь – хотя бы на эту, последнюю?

Да, глупо и бессмысленно; да, завтра будет только больнее. Но – может, всё-таки?..

– Думаю, посмотреть весь Гранд-Вавилон – это слишком масштабная задача даже для пары месяцев, – улыбнувшись, отметила она. – Но я многое успела, да. Сходила уже почти во все музеи, куда хотела, много гуляю…

– Ну, круто, круто, – не глядя на неё, одобрительно обронил Ноэль. – А в «Феерии» была?

– В парке аттракционов? Видела его, но мне больше понравилось гулять у залива, чуть дальше. Я вообще люблю красивые и не очень людные места. Например, просто влюбилась тут в один сад.

Алиса назвала сад с прудом и ивами, где вечно кто-нибудь рыбачил: в погожие дни ей по-прежнему нравилось бродить там, вокруг белого дворца с колоннами, вдыхая строгую тишину. Возможно, в том числе потому, что там она впервые рассказала о Ноэле Полю. Впервые хоть отчасти сбросила с себя груз смятения, растерянности, недоутолённого желания – груз, который таскает уже несколько недель.

Прекрасный, упоительный груз. Груз, который дал ей снова почувствовать себя живой.

– О, там очень классно! – оживившись, закивал Ноэль. – Я раньше работал недалеко от него и часто ходил туда обедать… Вот, нашёл фильм, про который думал. Почитай описание – как тебе?

Алиса попыталась сосредоточиться на описании – но из головы у неё теперь не выходил образ Ноэля, обедающего в саду. Какая болезненно-тонкая, одухотворённая красота; к такой робеешь прикасаться, на такую робеешь долго смотреть. Трапеза под симфонию деревьев, воды и земли; филигранно-тонкое созвучие с мгновением. Сплошной фэн-шуй.

В Гранд-Вавилоне много мест, подобных саду камней, – тех, после встречи с которыми уже никогда не станешь прежним; что-то в тебе бесповоротно изменится. А может быть, весь Гранд-Вавилон – такое место.

Ей нравилось разделять с Ноэлем любовь к тому саду; их будто связала ещё одна невидимая ниточка. Всё-таки он восхитительно чувствует этот город.

Хотя чему тут удивляться. Он так на него похож.

– Давай, – легко согласилась Алиса, дочитав описание. Что-то антиутопическое: мир будущего, биороботы и, разумеется, Избранный главный герой. Возможно, такое пришлось бы по вкусу Полю – но точно не ей; а впрочем, какая разница? Вопрос о выборе фильма волнует её сейчас так же, как вопрос о выборе музыки. То есть – ни капельки не волнует.

– Там прикольная съёмка, – сказал Ноэль, ставя фильм на загрузку. – Тот тип, который играет главного героя – известный такой, как же его?.. Забыл. В общем, не суть. Он же там – и режиссёр, и оператор, и автор идеи. И вот бо́льшую часть фильма он снимал, надев камеру на голову, прикинь?! То есть такой эффект – типа, всё видишь как бы его глазами. Очень здорово.

С чего он так оживлённо, почти взбудораженно тараторит? Эти заблестевшие глаза, и румянец, наметившийся на бледных щеках. Вряд ли дело в алкоголе: слишком уж мало и медленно он выпил; значит… Что-то внутри Алисы туго сжалось: может, ему всё-таки стало хоть чуть-чуть приятно находиться с ней рядом? По крайней мере – приятнее, чем одному?

А может, он неосознанно «ест» её – так же, как «ел» Луиджи. Ну и пусть. Она отдаст ему столько энергии, столько красоты и силы, сколько нужно, – чтобы он исцелился от своей тоски, чтобы стал хоть немного счастливее.

По крайней мере, сегодня – отдаст.

«…Смертный, вступивший в связь с инкубом или суккубом, может утратить волю и душу. Изредка – разум». Глубокий, звучный голос Евы среди гербер, нарциссов и колючих алоэ в горшках, под журчанье фонтанчика. И Ева, и Горацио постоянно твердили ей, что нужно быть осторожной, что Ноэль может вытянуть из неё… Что? Саму её суть? Ту, что пишет, переводит и думает; ту, что дышит влажными ветрами Гранд-Вавилона?

Почему же ей совсем не страшно? Почему кажется, что эту суть он уже никогда у неё не отберёт?

– Хм, ну… В такой съёмке даже самый обычный день самого обычного человека мог бы выглядеть как жутковатый триллер, – заметила Алиса, на секунду представив операторский приём, описанный Ноэлем. Он снисходительно улыбнулся.

– В принципе, да. Сейчас увидишь. Я его раза три смотрел, реально стоящий фильм.

– А тебе не будет скучно пересматривать?

Он покосился на неё с чем-то вроде досады.

– А у тебя есть другие предложения?

Да, есть. Например – поговорить о том, почему ты то тянешься ко мне, то не тянешься. И о том, правда ли ты соблазнял девушек в средневековой Европе, чтобы принести их души дьяволу. И, кстати, какой он – дьявол?.. И попаду ли я в ад из-за того, что сижу здесь с тобой, – и не в соседний ли котёл с Луиджи? Сколько тебе на самом деле лет, в каких городах и странах ты был, какие кофейни и бары в Гранд-Вавилоне ты любишь, о чём ты думаешь перед тем, как уснуть? Не был ли ты хиппи в их пору – очень уж ты похож на этих беззаботных детей солнца? Долго ли ты учился вот так стильно укладывать волосы, и откуда эти белые пятнышки на твоей коже?

А ещё можем заняться любовью. Как вариант.

– Нет, – сказала Алиса вслух. – Нет других предложений.

…Съёмка и правда оказалась эпатажной, даже немного шокирующей: камера, показывающая всё глазами героя, создавала чувство погружения – позволяла нырнуть в события, по-детски бездумно отдаться им, как в компьютерной игре. Как и предполагала Алиса, сюжет был безжизненно-анимешным, полным крови и экшна. Она быстро запуталась в плохо прописанных персонажах, но наблюдать за их приключениями всё равно было довольно увлекательно. Хотя она, конечно, не могла удержаться – и больше смотрела на Ноэля, чем на экран.

А Ноэль оживлялся всё сильнее: улыбался, часто пересаживался поудобнее, отвечал на комментарии Алисы, изредка шутил. И – уже совсем не прикасался к телефону. Его румянец разгорался всё ярче, вытесняя фарфоровую бледность – мягко, постепенно, как рассвет вытесняет тьму, проколотую звёздами. Алиса жадно глотала его по-кошачьи плавные, отточенные жесты, линии спины и шеи, повороты головы, его мурчаще-вкрадчивый, чуть усталый голос. К середине фильма ей было уже почти больно от желания – но в неутолённости этого желания билась какая-то своя, извращённая прелесть. Будто восторг от этого становился только отчаяннее – сиял ночными огнями Гранд-Вавилона, грохотал пульсом клубной музыки, не угасая ни на секунду.

– О, а вот на этом моменте мне было бы дико страшно, – задумчиво признался Ноэль, когда герой очутился на крыше небоскрёба и смотрел на город сверху вниз, пытаясь устоять под порывами ветра. – Всегда боялся высоты.

– Да? – (Алиса улыбнулась; какая странная деталь. Странная – но драгоценная, как каждое новое знание о нём. Она бы никогда не подумала, что он боится высоты: слишком уж чуется в нём любовь к полётам – пусть и не буквальным). – А я не сказала бы, что боюсь. Раньше жила на пятнадцатом этаже – в общаге – и даже немного скучаю по виду оттуда.

Кажется, Горацио говорил, что живёт на тринадцатом… К чему тут эта мысль? Алиса встряхнула отяжелевшей головой – и вдруг поняла, что бутылка вина почти иссякла. Почему же она совсем не чувствует себя пьяной?

Или – всё-таки чувствует?

– Виды-то красивые, не спорю. Но именно крыши или там смотровые площадки – нет, не моё, – промурлыкал Ноэль – и гибко потянулся, зевая; бледные руки над головой, похрустывание пальцами, на миг задравшаяся футболка обнажает беззащитно-нежную полоску кожи на животе… Алиса сглотнула в пересохшее горло. – Пойдём полежим?

Неужели?

Она растерялась, потому что уже совершенно не ждала такого предложения. Прошло часа полтора или два (кстати – и правда, сколько прошло?) – но за всё это время он даже ни разу не попытался к ней прикоснуться, что уж говорить о…

Или может, полежать – это просто, буквально полежать? Почему же тогда он так серьёзно и цепко смотрит – так, что она робеет взглянуть в ответ?

– Давай, – хрипло выдавила Алиса, вновь не к месту вспоминая Ту Ночь. Тогда началось так же, но было более понятно; сейчас – непонятно совсем. Тогда они оба напрягались, оба желали и стеснялись; сейчас он вял и апатичен, и не скрывает, что она уже успела ему надоесть, – а она…

Что – она?

Подойти, лечь с ним рядом на смятую простыню (в этот раз – без котят; просто какие-то узоры из кругов и треугольников – царство абстракций). И такое же царство абстракций – здесь: ряды символов, ряды мельчайших знаков, которые ни к чему не ведут, которые шепчут о чём-то на тысяче непонятных наречий – не под силу ни одному переводчику. Его узкая рука с выступающими косточками обнимает её – такая горячая рука, будто в лихорадке; его грудь тяжело вздымается и опадает, он пахнет ягодами и дымом, и чуть-чуть – по́том. Смотрит – остро и внимательно, почти укоризненно; всё же какое тонкое лицо – не по-человечьи тонкое, сияющее холодным стеклянным светом.

И какие тонкие, горячие губы. И жадный язык – язык змеи, дотянувшейся до кролика. Язык из мириадов языков Вавилона; имя, уходящее в никуда; молчание луны, до которой никогда не докричаться.

…В этот раз всё было как-то более отстранённо: она будто наблюдала извне – с высоты – за прихотливым, размеренным обрядом. Обряд состоял из множества мелких деталей, множества скрупулёзно исполняемых ритуалов; скрупулёзно – по жестокой логике мифа, где нет правых и виноватых, жертв и хищников. Где всё происходит так – просто потому, что так нужно.

Они ткали гобелен с островами, лесами и морскими чудовищами; рисовали узор из тел друг друга на влажных от пота простынях. Ритм касаний, поцелуев, шлепков и покусываний – то быстрее, то глубже; всё шло в ход, дополняя тягучесть обряда, всё захватывало их время тугой прозрачной петлёй. Комната плыла в золотистом мареве; плыл и дом с кариатидами, и улица Революции, и весь Гранд-Вавилон – плыл в неведомые края солнца и юности, в Каза-делла-Луче. А может – в края тьмы и смерти; Алиса не знала. Она знала лишь вкус губ Ноэля, и его кожи, и его соли там, внизу, и его тихие, почти затравленные стоны, когда что-то удавалось ей особенно хорошо, и нежные, не по-мужски нежные, благоухающие средневековой аскезой линии его талии и бёдер. Как в любом обряде, всё расходилось постепенно – и даже степенно, с театральным достоинством; а потом – опять затухало, чтобы после разойтись вновь. Круги и спирали, чёрно-белые клеточки шахмат, в которых никто не выигрывает, – и высота, которой боишься; минуты отстранённого, плавного покоя сменяли зубы Ноэля, рвуще-царапающие ногти Ноэля, воздушная пушистость его волос. Он весь был воздушен и лёгок, как сильф, – Алисе казалось, что она может всю ночь пролежать под ним, не чувствуя ничего, кроме того, что она абсолютно и окончательно на своём месте; но – и совсем не по-сильфийски жесток. В этот раз он брал её сильнее и дольше, именно жестоко, почти озлобленно, – и улыбался, но улыбка походила на яростный оскал; жемчужно-белая кожа скоро стала липкой от пота, и Алиса снимала пальцами капли с его выпирающих позвонков – словно играла на пианино. Она кричала так, как никогда не кричала, и чувствовала то, что никогда не чувствовала; никто никогда не старался с ней так – так долго и отчаянно, до перенапряжения, до загнанно колотящегося сердца. Точно они оба долго бежали – или долго взбирались на гору, которую не покорить, ползли к недостижимой, сияюще-белой вершине на границе земли и неба.

Ноэль постоянно, с каким-то жадным упорством смотрел ей в лицо – сверху, снизу, отовсюду, что бы они ни делали; ловил её пристыженные крики и стоны, упивался тем, как она задыхается; и однажды – на секунду прервав свирепый поток толчков, нависая над её растерзанным телом, – прошептал:

– Ты знаешь, да?

– Да, – выдохнула она – хотя совсем не была уверена, что они говорят об одном и том же.

– Тогда почему?..

Сколько горечи в этом вопросе – не его горечи, не юно-легкомысленной; тяжёлой и древней, как уродливая, изрытая оспинами скала. Серебристо-голубые глаза впились в неё – остро, зло, с той самой извечной, требовательной горечью. Алиса захлёбывалась в волнах этого взгляда, тонула в оттенках воды, отражающей небеса, барахталась в холодных кусочках разбитого зеркала, расцарапавших её в кровь, – и не знала, что отвечать.

Поэтому вместо ответа поцеловала его ещё раз.