Гранд-Вавилон

Глава десятая (часть восьмая)

***

Утром Алиса снова проснулась раньше Ноэля – и снова на цыпочках прокралась в ванную, стараясь его не разбудить. Ледяные доски пола обожгли ей ноги, ледяная вода из-под крана – лицо. Она со вздохом посмотрела на себя в зеркало; размазанная тушь, волосы, сбившиеся в один огромный колтун, синячки на шее, царапины…

Прекрасно. Прекрасно – без иронии.

Тело приятно ныло, а в сознании всё ещё царил похмельный сумбур – последние отзвуки лихорадки, последние языки огня. Алиса, как могла, привела себя в порядок и вернулась в постель к Ноэлю, тщетно пытаясь понять, что же она чувствует.

Триумф? Удовлетворение? Нет, скорее – тихое счастье и такую же тихую благодарность. Тихую и грустную – как что-то сладкое, но облитое горьким, очень горьким шоколадом. Как печальная красота некрополя.

На миг достигнутая – и вновь утраченная Terra Incognita. Прыжок в красные воды.

Она прижалась лбом к бледной спине Ноэля (он спал, отвернувшись от неё, и ни разу не попытался её обнять – с тех пор, как всё закончилось) и закрыла глаза, считая медленно-вязкие, будто капли мёда, секунды тишины.

Вот и всё. Совсем скоро он уедет; а значит, на этом – всё.

Но боль не отменяет громадности подарка. Он так громаден, что его не измерить земными, человечьими мерками; этой ночью они пробили воздушный купол над землёй и устремились к звёздам – в их холодную, безмолвно мерцающую вечность. Важно ли перед лицом этой вечности то, что она всё-таки совсем не нужна Ноэлю, что он желает лишь её тело?

Неважно. По крайней мере – сейчас. Чтобы так желать, тоже нужен полёт – и силы, и вдохновение. Слушая глубокое, размеренное дыхание Ноэля, Алиса понимала, что больше совершенно не обижается на него; и даже ревнивые мысли больше её не мучают.

Ревнивые… Она вспыхнула, вспоминая.

«…Не знаю, смогу ли кончить, – шипя и кусая губы, признался Ноэль, когда она замерла внизу – и упивалась тем, как он дрожит и выгибается от каждого удачного аккорда в её этюде. – Извини. Просто я сегодня уже много раз…»

«Много раз – один или с кем-то?» – ревниво уточнила она – раньше, чем успела подумать. Откуда эта злобно-кокетливая, чувственная хрипотца в её голосе – и почему она так дерзит? Что вообще происходит?

«Один, конечно», – улыбаясь, спокойно ответил Ноэль.

Почему он улыбался? Ему понравилось, что она впервые открыто показала свои подозрения и своё неуместное жадное собственничество?..

Ноэль пошевелился, зевнул, упруго потянувшись, – и сразу взял телефон, даже не взглянув на неё. Алиса прикусила губу. Вот и всё: наваждение кончилось. Настала полночь, так что карета должна превратиться в тыкву, а прекрасное платье – в лохмотья служанки.

– Доброе утро, – нерешительно сказала она.

– Угу.

И опять – ни взгляда, ни движения в её сторону; если не движения страсти, то хотя бы доброй, приветливо-прощальной признательности, – но и этого нет. Его спина словно окаменела – стала не метафорически, а буквально мраморной. Леденея, Алиса всё чётче понимала: он хочет, чтобы она поскорее ушла.

Да, всё можно оправдать усталостью, плохим самочувствием по утрам, хандрой – но в прошлые разы Ноэль вёл себя совсем иначе. Потому что в прошлые разы их история ещё не завершилась.

Или всё-таки?..

– Ты так красиво спишь, – прошептала она, нежно взъерошив его волосы. – И очень крепко.

Ни ответа, ни какой-либо другой реакции.

– Ноэль?

– Мм?

– Я ещё полежу с тобой?

– Да, конечно… Не надо, – вдруг тускло велел он, почувствовав её руку внизу. Алиса вздрогнула и отстранилась.

– Хорошо. Извини.

Закончив немой диалог с телефоном, Ноэль перевернулся на спину и стал смотреть в потолок – пустым взглядом, почти не моргая. И по-прежнему ни разу не взглянул на неё – даже мельком, искоса; будто он один в комнате. Будто она – сбившееся в валик одеяло, или футболка, или забытые на постели наушники.

– Выспался? – почти обречённо спросила Алиса.

– Угу.

– Я так и думала, что мы уже не осилим «Читая мысли». – (Вчера после фильма, предложенного Ноэлем, они включили её любимый триллер – о странной дружбе, мрачной частной школе, наследии тамплиеров и смерти. Алиса несмело улыбнулась). – Ты уснул, как раз когда там началась кульминация.

Тишина. Ни один мускул не дрогнул на лице Ноэля; спокойная радость Алисы медленно, но верно превращалась в отчаяние.

Вот оно – то самое, страшно-бесповоротное. Равнодушие. То, что хуже злости или отвращения. Краткая вспышка его оживления уже прошла, и теперь она снова не представляет для него никакого интереса, никакой ценности. Досадная помеха. Надоедливый рекламный звонок – или зубная боль, или внезапный ливень. То, что нужно просто перетерпеть.

– Как тебе вообще фильм? – выдавила она после очередной полуминутной паузы – уже не пытаясь коснуться его. Ноэль неопределённо дёрнул плечом.

– Да норм.

– Понятно. – (Её вдруг пронзила ещё одна догадка: может, он так мрачен из-за того, что сегодня у него всё-таки не выходной? Может, он с грустью ждёт конца короткой передышки в беге колеса 5/2, в затравленно-дымном ритме мегаполиса?). – А тебе сегодня на работу?

– Угу.

– Ох… Я не знала. – (Молчание). – А во сколько?

– Часа в четыре уйду.

– Понятно, – снова пробормотала Алиса – и сжалась в комок, всё острее чувствуя его холодное отчуждение, свою беспомощную неуместность. Нужно встать, срочно встать и уйти; проклятье, с какой стати у неё щиплет глаза? Только этого не хватало. – Я… В общем, я очень рада, что увиделась с тобой. Пойду собираться.

– Угу, – опять промычал Ноэль, разглядывая свои аккуратные ногти; и зачем-то добавил: – Ты будешь завтракать?

– Н-не знаю. – (Алиса замерла на краешке дивана, пытаясь подобрать правильный ответ на эту неожиданную задачку. Он предложил только из вежливости – и она всё равно должна отказаться и уйти? Или он всё же не так жаждет выставить её за дверь, как ей показалось?). – В принципе, можно… Наверное. Спасибо.

– А чем?

– В смысле, чем завтракать?

– Ну.

Он впервые посмотрел на неё – студенисто-холодным, мутным взглядом, словно не видя. Алиса растерялась ещё сильнее. Ей никогда не предлагали поесть в чужом доме, при этом требуя указать конкретный набор блюд или продуктов. Обычно в такие моменты люди всё-таки озвучивают возможности: «Будешь хлопья / яичницу / бутерброды?»; разве нет?.. Максимально неловкая ситуация; хуже просто некуда. От такого не спасут никакие амулеты.

Она потёрла занывшую шею, опустила глаза и сказала:

– Ну, наверное, я бы выпила чаю. Или кофе. Если ты не против.

Чай-то у него точно есть, ведь так?

Ноэль кивнул, со вздохом перекатился набок и слез с дивана. Потом, не одарив её больше ни словом, направился в ванную.

Он так сильно жалеет о том, что произошло; о том, что пустил её вчера? Или вспомнил что-нибудь неприятное? Или…

А впрочем, что толку гадать. Итог один: ей и правда нужно как можно скорее избавить его от своего присутствия. Уйти – как уходят шлюхи, выполнив свою работу. Уходят, как только ими воспользуются.

Какое дурацкое сравнение. Дрожа, Алиса провела рукой по лицу.

Что ж, она уже согласилась, сделанного не исправишь. И, в конце концов, чай действительно не помешает: ужасно хочется пить.

…Пока Ноэль плескался в ванной, Алиса почти бездумно, будто в приступе лунатизма, собрала свои пожитки, выбросила мусор и застелила диван; её снова начинало нервно потряхивать. Когда она мыла свой бокал, Ноэль пришёл на кухню – и от его хмурого лица веяло таким арктическим холодом, что она сумела только промямлить:

– Да я бы могла сама…

Подразумевалось «Могла бы сама поставить чайник», – но Ноэль, никак не отреагировав, снял с полочки над микроволновкой старый чайник, наполнил его водой и нажал на чёрную, как пузатый жук, кнопку – раньше, чем она успела закончить фразу. Не удостоил её даже чем-нибудь вроде «Да не, не надо». И – в том же ледяном молчании ушёл в комнату, не взглянув на неё.

Господи, Господи, Господи, неужели всё настолько плохо? Из последних сил растягивая тугую петлю паники, обхватившую шею, Алиса стала мыть остальную посуду и протирать стол – просто так, чтобы хоть чем-нибудь заняться. Стоять без движения посреди кухни ей было неуютно: казалось, что каждый предмет, от грязной вилки до холодильника, косится на неё с враждебностью и мечтает, чтобы она ушла; а идти в комнату к Ноэлю… Нет уж. Только не сейчас.

Он устал, не хочет на работу, возможно, жалеет, что вчера поддался слабости, – да, конечно, всё это можно понять. Но откуда такой холод – почти до грубости? Он смотрит на неё, как на пустое место. Или нет – ещё хуже; потому что пустое место хотя бы не раздражает. Все его вялые движения, все подавленные вздохи твердят: «Ради всего святого, прекрати свою глупую трескотню и проваливай. И лучше никогда больше не попадайся мне на глаза, навязчивая идиотка».

И самое страшное – так ли уж он неправ? Разве она не навязчивая идиотка? Разве она этого не заслуживает?

«…Ты знаешь, да? Тогда почему?..»

Значит, то, что было вчера – весь жар, всё сияние, вся сладко-обманчивая, недолговечная иллюзия близости, которую не разорвать, – всё это – снова не более, чем порождение банальной скуки и похоти? Значит, она действительно даже нисколько не нравится ему – не говоря о большем?

Алиса глотала слёзы над раковиной, чайник весело бурлил, из комнаты Ноэля уже доносился рэп – всё тот же, вчерашний. Снова что-то про «сучек» и про то, как они «тащат на дно». “I’m not in love, so don’t forget it…” Может быть, эта жестокая холодность – для того, чтобы она не забыла? Превентивная мера, так сказать? Отстранюсь-ка я от этой доверчивой дуры, пока она не напридумывала себе лишнего, не начала надеяться невесть на что. А то потом проблем не оберёшься.

Кнопка-жук громко щёлкнула, возвещая, что кипяток готов к употреблению. Алиса до боли прикусила щёку изнутри. «Если заметите что-то «странное или пугающее» – лучше просто бегите», – грустно посоветовал ей Горацио.

Так грустно, будто знал, что это её вечная проблема. Она не понимает, когда именно нужно убегать. А ещё точнее – понимает, но отказывается верить в очевидное.

Вот только Горацио вряд ли предполагал, что «странное и пугающее» – это вовсе не чары инкуба, не пытки, не одержимость и не сексуальное р*****о, а всего-навсего до оскомины ей знакомые перепады настроения мужчины-эгоцентрика. Так обычно, что даже обидно, – после всего, что она пережила в Гранд-Вавилоне.

Да и до Гранд-Вавилона, собственно.

Чуть позже, когда Алиса уже почти закончила нервное мытьё посуды, Ноэль снова появился на кухне – так бесшумно, что она вздрогнула. Неторопливо налил в кружку кипятка, поболтал в нём чайный пакетик… Молчи, – строго приказала себе Алиса, спиной чувствуя его тяжёлый взгляд. Молчи и отчищай сковородку.

– Да зачем ты моешь-то? Не надо.

И опять дежавю: в утро после их первой ночи он с тем же полубезразличным недоумением спрашивал, зачем она убирается. Закончив со сковородкой, Алиса вымученно улыбнулась.

– Ну, просто подумала – раз я пока здесь…

Она обернулась, стараясь не дрожать. Ноэль уже держал бутылку молока, и чай в его кружке медленно становился светло-бежевым. Похожий оттенок был у его брюк, когда он пришёл к ней в прошлый раз…

Так, стоп. Хватит.

– Очень по-британски, – произнесла она. Не глядя на неё, Ноэль вопросительно вскинул бровь. – Ну, чай с молоком. Необычно. Ты всегда так пьёшь?

– Угу. – (Он отправился в комнату, не отрываясь от кружки и телефона. Ни предложения сесть за стол и позавтракать вместе, ни даже прохладного приглашающего кивка с посылом «Пошли со мной». Разумеется). – А что?

– Да ничего. Просто я, кажется, никогда такое вживую не видела, – призналась Алиса. Наконец-то: первая естественно возникшая, непринуждённая тема. Ещё бы голос так не дрожал. – Чтобы чай пили с молоком.

– Да? – равнодушно обронил Ноэль – уже из полумрака прихожей. – Странно. Я, наоборот, очень редко видел, чтобы его пили просто так.

Надо же – его первая развёрнутая реплика за утро. Но и (к чему себе врать?) наверняка последняя. Ещё одна милая и бесполезная подробность, которую она сохранит; ещё один осколок зеркала, которое никогда не показывает правду.

Нужно уйти. Она допьёт чай – и уйдёт, и постарается не делать из этого драму. И навсегда отпустит его. Как и предсказала та старая гадалка, она слишком глубоко нырнула в красные воды; пора выплывать. Ничего не ждёт её на дне.

Ничего, кроме новых оттенков боли.

Собрав остатки храбрости и силы, Алиса налила себе чаю и всё-таки пришла к Ноэлю в комнату. Она, конечно, любитель унижений – но не настолько, чтобы в одиночестве позавтракать на кухне, а потом сразу тихонько уйти. Тихонько – лишь бы не потревожить господина, который не в духе.

Вместе с чаем она принесла и набор пирожных, который захватила вчера; но Ноэль, едва взглянув на него, покачал головой и сказал: «Не буду». Алиса вздохнула.

– Ну, как хочешь. Тогда я оставлю в холодильнике… Ты что-то совсем ничего не ешь.

Он не ответил, и она обругала себя за это неуместное замечание. Тоже мне – заботливая бабушка, укоризненно пытающаяся накормить худенького внука. Бабушка у него уже есть, она вкусно готовит рыбу, и в других исполнителях этой роли он явно не нуждается.

А в ней – не нуждается вообще ни в какой роли. Извините, сейчас у нас нет вакансий; мы Вам перезвоним. «У меня просто нет времени на то, чтобы добавлять нового человека в свою жизнь».

Дура.

Интересно, а бабушка на самом деле существует – или это лишь часть легенды, которую Ноэль-инкуб рассказывает о Ноэле-человеке тем, кого не подпускает близко к себе?.. Хотя – какая разница. Она уже никогда не узнает.

Началось самое абсурдное чаепитие в жизни Алисы: она прихлёбывала чай, сидя рядом с Ноэлем – там же, где вчера, – а он перебирал однообразные, полные какой-то бессильной злости рэп-треки, листал новости в f*******:, переписывался с кем-то в мессенджере – и по-прежнему не смотрел на неё, и не пытался завести разговор. И не поддерживал: она обречённо затронула ещё несколько простеньких тем – но не получила ничего, кроме «Мм», «Угу» или напряжённой тишины. Между ними выросла гладкая стеклянная стена; за этой стеной Ноэль был уже в одиночестве, и Алиса ему не мешала.

Почему-то она вспомнила одну свою одноклассницу – очень полную девочку, которая вечно стеснялась своего веса и весьма скромной успеваемости, почти ни с кем не общалась, часто конфликтовала с мамой и учителями – и периодически начинала считать своей лучшей подругой её, Алису. Их общение строилось странно, подчиняясь прыжкам настроения этой девочки: она то взахлёб щебетала с ней, дарила ей шоколадки, присылала картинки с цветущей сакурой и предлагала обмениваться дисками – то охладевала и отмалчивалась неделями, точно так же не отвечая ничего, помимо «Угу», и не заводя разговоры первой. Однако и в периоды «похолодания» она исправно таскала Алису к себе домой после уроков. Там совершалось причудливое действо: девочка садилась за компьютер и начинала молча, без каких-либо комментариев или сопутствующей болтовни, заниматься своими делами – листать соцсети, играть, смотреть YouTube или проходить тесты в духе «Кто ты из персонажей сериала «Баффи – истребительница вампиров»?», – а Алиса сидела рядом, решительно не понимая, зачем она тут нужна. Но, стоило ей заикнуться о том, что пора бы домой, – «подруга» принималась удерживать её, уговаривать посидеть ещё и уверять, что она по ней скучает. Лишь спустя годы Алиса поняла, что той девочке не помешал бы курс бесед с психологом.

«Бывают странные сближенья», – как сказал бы профессор Базиле. Поведение Ноэля сейчас мало чем отличается от поведения той девочки, – каким бы древним всемогущим инкубом он ни был. Извечный порыв «Хочу чего-то – не знаю, чего; хочу хоть как-то спастись от одиночества – но ты недостаточно меня развлекаешь» свойственен, наверное, всем – не только людям.

И главное, объясняла свои перепады та девочка так же: настроением.

– Ох уж эти алкодрамы… – пробормотала Алиса, прислушавшись к тексту очередного рэпа из разряда: «Во мне два литра водки – ну и что?! Это не твоё дело, я в норме, сука, вали из моего дома!» Весьма символично, если подумать. – Знаешь, кажется, я поняла, что именно мне не нравится в рэпе. В нём агрессивно и напрямую проговаривается то, что в других жанрах уходит в подтекст или выражается образами.

На этот раз Ноэль не удостоил её даже «Мм» или «Ну да, наверное» – в отличие от вчерашней дискуссии; только мышца раздражённо дёрнулась на его скуле. Увидев это, Алиса вдруг поняла, что комната неотвратимо плывёт перед глазами, – и отставила кружку.

– Ладно. Я, пожалуй, пойду.

Он кивнул и поднялся, чтобы проводить её. Конечно, смешно было бы ждать предложения остаться ещё – хотя бы для виду, из вежливости: он всё-таки не та девочка. Алиса почти бегом устремилась в коридор; вешалка с одеждой, полка для обуви и привалившийся к стене велосипед превратились в размытые цветные пятна. Только бы, только бы он не заметил; потише шмыгать носом; вот так. У неё с собой был пакет, Ноэль говорил, что не будет пиццу, – забрать её из кухни; проклятье, где же?.. Коробка. Пакет. Обувь. Комок жара бьётся под невидимой плёнкой, и эта плёнка расходится – расходится по швам, неудержимо, бездумно; это уже не остановить – она сгорит или разорвётся на клочки, как лопнувший шарик, если не скажет хоть что-нибудь, если…

– Ты чего, плачешь?

Уже стоя у двери, Алиса повернулась к нему – к бледному силуэту, недоумённо застывшему в дверном проёме. Она больше не может притворяться.

Плевать.

– Я… Я просто не понимаю, если честно. Прости, но правда не понимаю. Знаю, это всё не к месту, и ни к чему, и вообще – но такое ощущение, что тебе просто пофигу на меня, и…

Захлёбываясь, она говорила ещё и ещё – что-то очень неправильное, крайне глупое, тотально проигрышное, честное до разрыва грудной клетки; говорила, путаясь и глотая слова. Говорила всё, что звенело и кипело в ней в последние дни – плескалось, как волны в каналах Гранд-Вавилона, не находя выхода; говорила всё, что он не хотел слушать – и чему никогда не смог бы помочь. Говорила, ненавидя себя, понимая, что делает самое ужасное, непоправимое – заставляет его чувствовать себя виноватым, требует чего-то, чего не имеет права требовать; говорила – как воет и стонет зверь, загнанный на охоте; говорила, ломая эту холодную, бессмысленно-тупую немоту; говорила, чтобы мир наполнился чем-то – хотя бы болью; чтобы пустоты больше не было. Говорила кровью и чернилами, стеклом и болотными огоньками; говорила, обречённо зная, что это – наверняка Последний Разговор. И что он никогда не услышит и не поймёт её, никогда не разделит её боль или её счастье; что он – такой же, как те, другие, как весь этот нормальный, тусклый, лицемерно-поверхностный мир разноцветных клипов; что он видит в ней юродивую, измучившую его ненужными абстракциями и – словами, словами, словами.

Алиса говорила. Ноэль молчал.

– В смысле? Мне самому скоро уходить, – ошеломлённо произнёс он, когда она выдала что-то совсем бредово-беззащитное – что-то вроде «Ты даже не смотришь на меня, и сегодня даже меня не обнял». Именно ошеломлённо – хоть и на грани с неприязненным раздражением, с жаждой защититься; он смотрел на неё так, будто встретил призрака. И – Алиса впервые видела у него такое живое, настоящее, мыслящее лицо. – И, блин… Я же уже говорил, что у меня мало времени. И настроение часто меняется. Я не могу это контролировать.

О, какое измызганное, банальное самооправдание. Если бы Алисе не было так больно – до выбитого из лёгких воздуха, – она бы расхохоталась. Жизнь научила её тому, что все могут «контролировать» всё – и на всё находить время. И свой сбивчивый монолог она не собиралась оправдывать потерей самоконтроля; о нет.

Она делает это осознанно. Осознанный грех. В бездну шагают, когда терять уже нечего.

– Я понимаю, – устало сказала она, подавив очередной всхлип. – Прости. Просто, хоть это и глупо, и хоть мы совсем мало знакомы, я успела… – (Проклятье, как же это назвать? Успела выстрадать тебя, выучить тебя наизусть? Успела воскреснуть – вернуться оттуда, откуда не возвращаются?). – …к тебе привязаться.

– Зачем ты успела ко мне привязаться? – успокаиваясь, спросил Ноэль – с холодной рассудительностью, почти методично.

Алиса перевела дыхание, чтобы не рухнуть в новый виток истерики. Боже, как хорошо, что его лицо тонет в полумраке – что на него необязательно смотреть. Какой простой, резонно-логичный вопрос. Жестокий, как пинок по рёбрам.

Как невозможно на него ответить.

– Ты же знала, что всё это ненадолго, что ты уедешь, – продолжал он, словно не понимая, что примеряет одеяние палача. Алиса опустила глаза, ощущая себя почти пристыженной; разве не он спрашивал её, почему она всё время извиняется?.. Вот поэтому, дорогой Ноэль. Потому что я виновата. Mea maxima culpa – я тереблю людям души, я заставляю их чувствовать то, что они не хотят, не умеют чувствовать. Я сборище изъянов. Я урод. – Так зачем?

– Не знаю. – (Улыбнувшись сквозь слёзы, Алиса пожала плечами). – Думаю, в таких случаях никогда нельзя понять, зачем. Такое просто происходит. Или не происходит.

Ноэль растерянно помолчал. Она считала удары сердца; каким же будет приговор? Каким – за эту ужасную вину, за то, что она сделала самое худшее, самое обескураживающее, досадное, утомляющее из того, что можно сделать при мужчине: расплакалась?

– Ну, я не могу тебе ничего обещать, – наконец сказал он. Алиса покачала головой и выдавила:

– Мне и не надо ничего «обещать». Просто я надеялась, что в эти недели… Что в то время, которое у нас есть, ты будешь… Теплее ко мне.

Финальный аккорд жалкой беспомощности. Вот и всё.

Помолчав, Ноэль шагнул вперёд и обнял её – скорее шокированно, чем с лаской. Что ж, это лучший из возможных аргументов.

– Но, мне кажется, ничего плохого не случилось… – прошептал он.

Звучит уже не обвинительно – а беззащитно, почти по-детски: «Это ведь просто плохой сон, да, мам? Это ведь скоро закончится?» Спрятав лицо у него на груди, Алиса почувствовала, что её снова душат рыдания, – и поспешно отстранилась. Хотя бы здесь – маленькая победа: она отстранится раньше, чем он её оттолкнёт.

Смешно. Смешно и глупо.

– Ладно, давай, – отводя глаза, пробормотал Ноэль – и открыл ей дверь. Спасибо, что не вытолкал. – Я правда ничего не могу сказать. Может, ещё увидимся.

– Ладно. Пока.

– Пока.

Дверь, грохнувшая за спиной; темнота парадной; жаркий солнечный день, уже успевший раскалиться. Алиса не помнила, как дошла до поворота, как попала на улицу Гофмана. Её трясло.

Больше ничего нельзя было писать – но она достала телефон и написала. Вечное проклятье тех, кого распирают неска́занные, ненаписанные слова; тех, чья душа не умеет прятаться в ночных закоулках Гранд-Вавилона.

«Пожалуйста, извини меня за то, что расплакалась, Ноэль. Это было глупо, и мне правда жаль. Хочу, чтобы ты ни в чём себя не винил. Мне просто бывает трудно сдерживать эмоции рядом с людьми, которыми я восхищаюсь. А тобой я восхищаюсь по-настоящему. Я очень рада, что встретила тебя и побыла с тобой хоть какое-то время; общение с тобой многое во мне возродило и стало для меня большой радостью. И ты, можно сказать, многому меня научил. Например, я убедилась, что нет смысла пытаться заменить общение с людьми, которые восхищают меня, общением с кем-то другим. На какое-то время я отступилась от этой мысли, но благодаря тебе убедилась в ней заново. Спасибо тебе за всё. И особенно – за то, что обнял меня сегодня: это было действительно нужно. Желаю тебе всего самого хорошего – и хорошо отдохнуть в Каза-делла-Луче».

Отправить – после трёх сокращений и двух упрощений стиля. Высморкаться. Зайти в отель, чтобы принять душ.

«Хорошо, – вскоре ответил Ноэль. Алиса была уверена, что он уже не ответит, – и на секунду ей стало страшно читать дальше. – Но я всё равно не совсем понимаю. Типа, мы же просто немного общались, смотрели фильмы – ничего такого вместе не делали, чтоб ты прям восхищалась мной. Вот и не могу понять, что ты имеешь в виду».

Боже, как же я его измучила, – подумала Алиса, глядя в стену. Измучила ни в чём не повинного, милого паренька – пусть даже и инкуба. Измучила незаслуженно.

Монстр. Вот кто настоящий монстр; возможно – единственный, главный в Гранд-Вавилоне. Надо как можно скорее переубедить Горацио.

«Мне кажется, ничего большего и не нужно, чтобы начать восхищаться кем-то, – осторожно ответила она. Тому, кто уже прыгнул со скалы, нет смысла бояться. – И я правда очарована тобой с первой встречи – и внешне, и как личностью… Как угодно. Прости, что загрузила сегодня. Ещё раз хорошо тебе отдохнуть».

Прочитано. Холодное, краткое «Спасибо». Удивительно, что он ещё не заблокировал её.

Алиса легла, свернулась калачиком и закрыла глаза. Вот теперь – действительно всё.

И красные воды, терпко благоухающие вином и кровью, накрыли её с головой.