Гранд-Вавилон

Глава одиннадцатая (часть вторая)

– Но почему же тогда философию называют «над-наукой», «сверхнаукой», матерью всех наук? – рассудительно осведомилась Ева, втихомолку сталкивая со своего колена ладошку страстной Сильвии. Алиса, кажется, заметила их возню под столом – потому что проницательно покраснела. – Разве она и правда не породила все науки, от естествознания до социологии, когда появилась в античности? Это первая попытка людей осмыслить мир и себя в нём, понять, как и зачем мир возник…

– Карл Поппер сформулировал чёткие критерии научности. Он, конечно, озвучил очевидное – но спасибо ему и за это, – прохладно отозвалась Тильда. – И философия им не соответствует. В частности, «фальсифицируемость». Как философские утверждения можно доказать или опровергнуть? «Бытие определяет сознание» или, не знаю, «Я мыслю – следовательно, существую». Что в них научного?

– Если так – выходит, наукой не является вообще всё, что не является прикладным. Всё, что нельзя доказать экспериментально, – улыбнувшись, сказал Горацио. Он далеко не впервые участвовал в подобных спорах, но таких интересных и умудрённых веками оппонентов у него не было ещё никогда. – Сейчас и филологии достанется, я правильно понимаю?

– С филологией сложнее. У неё есть хоть какая-то прикладная значимость: переводы, редактирование, когнитивная лингвистика… Но насчёт философии вы меня не переубедите, – поджав губы, заявила Тильда. Кисти на её шали топорщились агрессивно, как шерсть разозлённой кошки. – Это не наука.

– Но разве наука – это только что-то прикладное? – впервые вмешалась Алиса. Горацио ликующе выдохнул. Наконец-то расслабилась. – Ведь изначально наука – это о том, как осмыслить мир и себя в нём… Как сказала Ева. Осмыслить мир, его фундаментальные законы, а не эффективнее и быстрее смастерить глиняный горшок. – (Она нерешительно улыбнулась. Улыбка смотрелась на её бледном измождённом лице странно, как что-то чужеродное). – Горшок – это уже ремесло, технология, инженерное дело… Но не наука в фундаментальном понимании. Разве нет? У фундаментальной науки необязательно есть прикладная, практическая значимость – по крайней мере, та, которую можно увидеть сразу. И у философии тоже.

– Неплохо! – хмыкнул Бахус, совсем не изысканно опрокидывая в себя остатки вина в бокале. А потом – вдруг – по-свойски подмигнул Горацио. – Знаете, теперь я понимаю, почему вы спелись.

– А Поппер – редкостный зануда! – фыркнув, вставила Сильвия. – Я не читала его, знаю только понаслышке.

– Я – не только понаслышке, – без снобизма, чуть взволнованно сказала Алиса – и, словно для убедительности, снова надела очки. – Но то, что по его критериям философия не является наукой, не делает это истиной в последней инстанции. Философия задаёт наши представления обо всём метафизическом, законы нашего мышления. Влияет, в конце концов, на идеологии государств: вспомните марксизм и социалистические страны или монархии в Эпоху Просвещения. На культуру в целом. Я думаю, её просто нельзя оценивать так же, как другие науки, но это же не подразумевает, что…

– У Вас с Ноэлем был секс? – перебила Тильда.

Горацио замер – и, глядя на Алису, впервые полностью понял смысл избитой фразы «измениться в лице». Она изменилась настолько, что, кажется, на секунду перестала быть собой – побелела, с ног до головы прошитая невидимой молнией.

Болтовня смолкла. Ева теперь смотрела на Тильду с ужасом, Сильвия и Бахус – с порицающим недоумением. Вадим хрипло зашептал что-то не то по-русски, не то по-чешски. Серый и карий взгляды скрестились над столом – и где-то вдали, над городом, им отозвался разряд грома; или гром лишь померещился Горацио?..

– Почему Вы спрашиваете? – замороженно произнесла Алиса.

– Матильда, зачем… – начал Бахус, но Тильда прервала его властным взмахом руки. Его бокал с тихим хрустом покрылся трещинами, звякнув, опали осколки – и остались лежать на столе беспомощной кучкой, будто погибшие воины после битвы. Горацио вдруг понял, что не дышит.

Встать, схватить Алису за руку и увести. Просто увести – наплевать, куда. Он успеет, если это будет необходимо. Он должен успеть.

– Это важно. Был или нет? – напирала Тильда.

– Я не понимаю, зачем Вам это, – выдавила Алиса. Её глаза за стёклами очков оскорблённо сверкали – глаза человека, который переживает предательство. Человека, который поддался иллюзии покоя – и вновь обманулся.

Господи, какой я идиот, – скорбно подумал Горацио. Зачем я вообще привёл её сюда? На что надеялся?

– Значит, был, – спокойно заключила Тильда, опуская голову. – Это очень плохо, милочка. Вам следует уехать – и чем скорее, тем лучше.

Милочка. До чего мерзкое слово. Горацио ждал от Тильды чего угодно – но не такого унизительного высокомерия. Он покачал головой, с усилием усмиряя колотящееся сердце.

– Алиса, хотите уйти?

– Нет, – неожиданно твёрдо отрезала она. И одарила Горацио взглядом, от которого он опять прикусил язык. – Я хочу остаться.

Воздух снова будто затрещал ворчливым громом от напряжения – только уже не вдалеке, а рядом, прямо под низким потолком бара; Горацио поёжился, ошпаренный мурашками. Впервые в Алисе золотилось что-то царственное – совсем не потерянное и неприкаянно-беспомощное. Игнорируя встревоженный взгляд Евы и сердитые перешёптывания Тильды и Вадима, она повернулась к Бахусу. Свет от тусклых ламп всё ещё плясал и дробился в осколках бокала – беззащитных, как обнажившиеся внутренности. Нащупав в себе такое сравнение, Горацио поёжился ещё раз – и сделал ещё глоток. Что ж, если Алиса решила пройти до конца испытание инквизиторской суровостью Тильды, он не имеет права ей запрещать.

Для Тильды союз смертной и инкуба – каким бы он ни был и к чему бы ни привёл; даже если это просто интрижка, недолговечная и хрупкая, как бабочка, – есть грубое нарушение миропорядка. А ей претит всё, что нарушает миропорядок. Она должна пить кофе по утрам, съедать яблоко в пять часов вечера и переходить дорогу на зелёный свет. Люди должны жить и умирать, а те, кто сильнее людей, – жить и если не беречь их, то хотя бы им не вредить. То, что происходит между Алисой и Ноэлем, – аномалия. Более омерзительная, чем любые сексуальные или духовные извращения, выдуманные людьми за долгие века.

Горацио впервые всерьёз задался вопросом, считает ли так же он сам, – и не смог ответить.

– Вы вот говорили, что философия – «мёртвая» наука. Что она не развивается и не даёт миру ничего нового – даже если когда-то и имела значение, – между тем, произнесла Алиса – обращаясь, видимо, к Бахусу. Она говорила совершенно спокойно – словно раздражённой бестактности Тильды просто не было, – но Горацио слышал, что её голос звучит выше, нервознее, чем обычно. Фальшивая нота в мелодии; одна-единственная, та, которую трудно уловить нечуткому уху. Искажение. Огненная грань гнева – или слёз. – Но, извините, а Хайдеггер и Фромм? А экзистенциалисты? А, в конце концов, постструктурализм, который создал философские основания всей культуры постмодерна? Это всё двадцатый век. С какого же момента, на Ваш взгляд, философия «умерла»?

Алиса сделала строгую паузу, чуть по-учительски приподняв бровь, но Бахус только улыбнулся и развёл руками. Ещё бы: пить вино, резвиться на лужайках с вакханками разных эпох и бросаться парадоксами ему явно проще, чем системно аргументировать свою точку зрения – или хотя бы в таких деталях помнить собственные слова. Горацио сделал ещё один искрящийся жгучий глоток, с облегчением чувствуя, что ситуация вновь становится забавной.

– Да если бы не этот постструктурализм – и, соответственно, не этот постмодерн, – какой-нибудь глупенький провинциальный паренёк, хихикающий над постироничными мемами, просто не мог бы хихикать над ними, потому что их бы не существовало! – продолжала Алиса. – Философия влияет на повседневную жизнь гораздо больше, чем принято думать.

– Наверное, Бахус имел в виду философию именно как способ изучить мир, – мягко, как всегда, вмешалась Ева. От выходки Тильды цветы в венке, украшающем её густоволосую голову, грустно потемнели и съёжились – будто чужая злоба вытянула из них жизнь. Она определённо была рада возможности сменить тему; и ещё больше – тому, что Алиса сама сориентировалась и использовала эту возможность. Горацио видел, что теперь от всех участников беседы (конечно, кроме Тильды, которая строптиво скрестила руки на груди и откинулась на спинку дивана – в тень, – ещё больше замкнувшись в себе) исходят волны удивлённого уважения. Это уважение захлестнуло и его – не только потому, что Алиса с таким достоинством вышла из очень сомнительного положения, но и потому, что в очередной раз доказала: она в любом волнении и на любой стадии опьянения способна говорить вот такими красивыми, изысканно-сложными конструкциями, не «воткая» и не «нукая». Потрясающе. – Ту, изначальную, древнюю философию. Которая пыталась объяснить, почему день сменяется ночью, а отливы на море – приливами. Или зачем нужно государство. Или как функционирует человеческое тело.

– Ну, всё это потом «отпочковалось» от философии, разве нет? Стало географией, физиологией и так далее, – сказала Сильвия, задумчиво подперев щёку ладошкой. Горацио вдруг заметил, что её розовый коктейль, на весь зал благоухающий вишней, выпит едва ли наполовину; странно. На Летнем празднике она пила гораздо непринуждённее. – А Алиса говорит о «чистой» философии. О том, что так философией и осталось. И развивалось, менялось с течением времени, как и другие науки…

– Ладно-ладно, сдаюсь! – (Смеясь, Бахус примирительно поднял руки). – Пусть философия живёт и процветает. У меня это просто импульсивно вырвалось – про «мёртвую» науку. Для участия в диспуте, так сказать.

Сильвия по-кошачьи фыркнула, взглянула на осколки его бокала – и они, похрустывая и позвякивая, сами собой собрались в прежнее целое. Тонкая изящная ножка, округлая выпуклость, прозрачная линия дна… Границы осколков, ещё не приросших друг к другу, переплела виноградная лоза – Горацио не заметил, как она появилась, – и бокал, теперь похожий на какой-то подарочный кубок ручной работы, вновь наполнился вином. На лозе подрагивали крошечные листочки; Бахус довольно хмыкнул. Горацио посмотрел на Алису – и увидел, что она наблюдает за превращением, как заворожённая.

– Красиво, – выдохнула она.

Сильвия ответила чем-то благодарно-шутливым – но параллельно с ней вдруг подал голос Вадим. Горацио даже вздрогнул – так отвык слышать его густой, низкий басок; фраза звучала странно, чуть диковато, с пугающе-варварским шипением в середине – как всё, что сказано…

– По-русски? – с азартом переводчика спросила Алиса. Вадим кивнул. Горацио почему-то впервые заметил, какой у него смешной нос – вздёрнутый, неопрятной «картошкой», типично славянский.

Нет, всё-таки это необъяснимый союз. Хотя, может, Тильду, с её вечной интеллигентской изысканностью, в какой-то момент потянуло к неотёсанной простоте?

Ведь сложность правда тянется к простоте – хотя бы потому, что простотой легче управлять. В этом смысле – не управлял ли он Ди, пусть и не полностью?.. Нет. Глупая мысль.

– Так говорят по-русски. Лес рубят – щепки летят, – перевёл Вадим. Тильда молча, с лицом мученика-стоика, возвела глаза к потолку; впрочем, спасибо, что хоть не цокнула языком в праведном возмущении. Горацио иногда удивлялся, как Вадиму удаётся (а судя по всему, вполне удаётся) сохранить нормальную самооценку и вообще самоуважение. Это довольно непросто рядом со спутницей, повседневный стиль общения которой – снобистский сарказм. Он бы, по крайней мере, не смог. – Это значит, что где-то происходит что-то плохое – и косвенно влияет на всё, что вокруг… Например, какой-нибудь переворот в столице влияет на всё государство. А чьи-то чувства – на вещи. – (Он кивнул на бокал, уже уютно устроившийся в смуглых пальцах Бахуса, покрытых вязью татуировок). – Хотя вещи ни в чём не виноваты.

– Рубят лес… И почему ко всему нужно приплетать рубку леса? – скорбно вздрогнув, прошептала Ева. Сильвия вздохнула, выражая древесно-лесную солидарность с этим вопросом. Бретелька её безумно нереалистичного платья, сплетённого из травинок и камышей, сползла с плеча. Горацио отвёл взгляд, отчего-то смутившись.

– У нас в языке тоже есть похожие пословицы, – с любопытством дослушав, сказала Алиса. Интересно, в этом приложении для знакомств ей попадались парни, напоминающие Вадима? Хотя – что за бред лезет в голову? – А…

– Думаю, они есть во всех языках, – произнёс девичий голос из-за другого столика. – Как и большинство пословиц.

Все сразу повернулись к молчаливой девушке со стрижкой под мальчика; Горацио уже почти забыл о ней. Беседа была сбита – так плотина прерывает плавно-мощное течение реки. Девушка вытащила из ушей наушники и смотрела на их компанию прямо, спокойно и просто, будто участвовала в разговоре с самого начала. Горацио вдруг подумалось, что она весьма гармонично вписывается в интерьер бара: эти тёмно-синие стены с бугристыми камнями, аутентично потёртые столики, громоздкие шкафы, чёрные прозрачные дверцы холодильников для вина… Кажется, что она всегда была здесь – бледным безмолвным призраком, порождённым тоской и винными пара́ми. Сфинксом – сестрой тех, на входе.

Какой вздор.

– Катрина, – с непонятным выражением процедила Тильда. Странно: он-то думал, что теперь она за весь вечер обиженно не проронит ни звука. Ему померещилось, что во взгляде Тильды на девушку дрожит смесь почтения с неприязнью. Примерно так же она смотрела на Адриана; плохой знак. – Добрый вечер. Ты наконец-то решила присоединиться?

– Почему нет? – (Девушка невозмутимо пожала плечами – и пересела к ним. Простенькая белая футболка, джинсовые шорты; по лицу, абсолютно лишённому следов косметики, её можно было принять и за шестнадцатилетнюю школьницу, и за тридцатилетнюю одинокую женщину со скучно-правильным образом жизни, – неясно. Впрочем, по настороженным взглядам всех присутствующих Горацио давно понял, что ей не шестнадцать и не тридцать). – Когда-то я немного занималась фольклористикой. Но в целом не могу сказать, что люблю гуманитарные науки. Всё слишком размыто. Даже эти «критерии научности», о которых вы тут говорили… Что там вообще можно определить, что доказать? Сплошная субъективщина. Мне ближе что-то техническое.

Короткие и простые – почти рубленые – фразы, эта чуть неуклюжая мальчиковатость облика и одновременно – огромные, псевдонаивные иконописные глаза. Чем-то она похожа на…

На старшеклассницу-девственницу. До чего скабрезное сравнение; Горацио мысленно поморщился от отвращения к себе.

И всё же – всё же так и есть. Эта Катрина – кем бы она ни была: вампиром, ведьмой или демоном; а может, кем-то другим – кем-то из тех, кого Горацио ещё не довелось встретить, – могла бы быть воплощением чистоты. Невинной весталкой. В этой напускной рациональности, конечно, есть нечто общее с Тильдой – но в Тильде больше чего-то тонкого, образованно-искушённого, скептического на грани с цинизмом. Например, разве не-циник смог бы спросить у Алисы сегодня то, что спросила она?

Горацио одёрнул себя, возвращаясь к реальности из пёстрого потока ассоциаций. Кажется, Ева робко вставила что-то о соотношении технических и гуманитарных дисциплин, а Тильда язвительно поинтересовалась, не увлеклась ли Катрина модными нынче IT-технологиями.

– Почему нет? – снова спросила Катрина. Тусклый свет ламп делал её по-детски округлое лицо почти золотым – тоже как на православных иконах. – Мне нравится рационализировать знания. В образовании, например. Подчинять проверку знаний и донесение информации каким-то алгоритмам… И всё чаще мне это интереснее, чем сама информация.

– О да. Скажи ещё, что скоро все эти компьютерные приспособления вытеснят бумажные книги и устные лекции в университетах, – со скучающим презрением обронила Тильда. Скука, однако, вряд ли была искренней: Горацио видел, что из тени она вкрадчиво наблюдает за каждым движением Катрины. – В последние двадцать лет люди любят твердить об этом.

– А по-моему, так и есть, – с тем же флегматичным спокойствием отозвалась Катрина. – Зачем отрицать очевидное? Я не вижу смысла держаться за пыльные фолианты из какого-то пиетета перед ними, если флэшки могут содержать тот же объём информации и выполнять те же функции. Особенно с учётом того, что флэшки куда удобнее. Рано или поздно это случится, и не нужно делать из этого трагедию.

– Но при чтении и письме от руки задействованы совершенно особые отделы мозга, особые аспекты личности, – чуть разволновавшись, сказала Ева. Горацио вспомнил, что когда-то она работала учительницей; видимо, поэтому её очень по-человечески цепляет всё, связанное с детьми и образованием. – И та эмпатия, тот эмоциональный контакт преподавателя и ученика, который возникает при личном общении…

– …вполне сохраняется, например, в формате видеолекций, – улыбнувшись краешком губ, закончила Катрина.

Ева, Тильда и Сильвия принялись спорить хором; поднялся жуткий гвалт – если, конечно, можно так непочтительно назвать квартет прекрасных женских голосов. Горацио, Бахус и Вадим переглянулись с усталым пониманием. Алиса молчала, как изваяние, глядя в бокал вина.

– Катрина, тебе чего-нибудь налить? – спросил Бахус, бесцеремонно прерывая педагогическую дискуссию.

Катрина покачала головой, протянула руку и придвинула к себе откуда-то с края стола – из тени – стакан джин-тоника с каноничной долькой лайма. Горацио мог бы поклясться, что секунду назад его там не было.

– Я просто останусь при своём мнении, – произнесла она, глядя, как недовольно вертится и фыркает Сильвия, стол под руками которой медленно покрывается мхом. – Если, условно говоря, флэшки заменят фолианты – заменят функционально, как феномены, – то ни наука, ни образование, ни сознание людей не понесут никакого ущерба. Феномен останется тем же – только изменит форму.

– Феномены, сознание… – с улыбкой протянул Горацио – раньше, чем успел оценить свои шансы на успех. Кем бы ни была Катрина, ему хотелось вовлечь в это действо Алису. Хотелось, чтобы она забыла – хоть ненадолго – о том, что произошло. Чтобы нырнула в меланхоличную, подпольно-подвальную атмосферу этого бара так же, как она обычно ныряет в свои страдания. Ведь тогда, в некрополе, у него получилось; почему же не получается сейчас? – Вы точно уверены, что отрицаете философию?

– Смело, – одобрительно пробормотал Бахус, хлопнув в ладоши. Даже он смотрел на Катрину почтительно – как на ровную, туго пульсирующую силу, которую не сокрушить напором вина и чувственности; на силу древнее и могущественнее, чем он сам. Встретившись с Катриной взглядом, Горацио снова ощутил, как по спине бегут мурашки – и струйки пота. Этого ещё не хватало.

– Я не отрицаю философию, – спокойно ответила Катрина. – Но, мне кажется, нет смысла спорить о том, является она наукой или нет, «умерла» она или жива. Это в принципе недоказуемо. За это я и не люблю гуманитарные знания – за недоказуемость и неточность. Всё равно что выяснять, подлинна ли картина, когда сама картина давно утрачена.

Алиса вздрогнула – всем телом, так, что Горацио увидел эту дрожь.

– Я… Однажды я именно этим и занималась. Устанавливала подлинность одной картины Тициана, которую якобы реставрировал художник из моей страны. В девятнадцатом веке. Это нужно было для научного проекта нашей кафедры, я там помогала с комментированием и переводом писем, и… – (Она оборвала себя и переплела пальцы в замок, тщетно стараясь подавить волнение. Катрина смотрела на неё, терпеливо ожидая конца тирады). – Откуда Вы знаете?

Горацио ждал, что сейчас Катрина таинственно улыбнётся и ответит что-нибудь вроде: «Ниоткуда. Это просто случайная аналогия. Совпадение». Так делают все они.

Но вместо этого она, нисколько не смутившись и не разыгрывая загадочность, сказала:

– Я довольно многое о Вас знаю. И ещё – Вы недавно думали об этом. Здесь. Когда начали рассуждать о философии, это воспоминание пришло Вам в голову.

– Катрина – прекрасный телепат, – отметила Тильда, демонстративно взглянув на наручные часы. – Сообщаю просто так. К Вашему сведению.

Алиса покраснела (надо признать – очень мило), опустила глаза, и Горацио понял, что она мучительно перебирает в памяти свои мысли в тот момент, когда Тильда с грубым напором блюстителя нравов спросила: «У Вас с Ноэлем был секс?»

Бедная Алиса. Не вечер, а цепь обидных неловкостей. При всей своей заочной антипатии к Ноэлю и лёгком ужасе перед этой историей, Горацио не мог не вмешаться.

– Наверное, это тяжело и неприятно – читать чужие мысли?

Катрина дёрнула плечом и раздавила дольку лайма трубочкой.

– Скорее скучно. Люди думают достаточно однообразно. Мне кажется, сочинять их мысли гораздо интереснее. – (Она посмотрела на Горацио – и вдруг улыбнулась одними глазами). – И это, кстати, имеет мало общего с философией. Писатели – на редкость антифилософские, эмоциональные существа.

Весьма изящный переход. Горацио хмыкнул.

– Почему же? Ремесло писателя порой требует рациональных решений – например, когда выбираешь издательство. – (Проклятый «Пятый угол». Почему теперь кажется, что всё началось с него?.. Он вздохнул). – Или когда продумываешь композицию.

– Или едешь в Гранд-Вавилон, – хихикнул Бахус.

Тильда, судя по всему, хотела предложить собственное обличающее «или» – но Вадим осторожно коснулся её предплечья, останавливая этот порыв.

И хорошо. Горацио совсем не хотелось, чтобы Алиса выслушала подробный отчёт о его поведении на Летнем празднике.

– Насчёт издательства – даже не знаю, – беспечно зевнув, сказала Сильвия. – Вроде нет ничего сложного и особо рационального в том, чтобы посчитать, кто предложит больше денег?

– Ах, ну зачем же так?! – (Ева сокрушённо всплеснула длинными, как ветви молодой осинки, руками). – Не всё дело в деньгах. Творчество – это большая работа, даже если писатель или художник не получает за него ни гроша.

– Приятно слышать, – не выдержал Горацио. – Это мало кто понимает. Очень часто, когда кто-то спрашивает меня о том, что я делаю, я слышу слова «развлечение» и «досуг». Мол – надо же, как тебе повезло, сделал свой досуг источником дохода!

– Ещё «хобби», – с улыбкой отметил Бахус, подливая себе Санджовезе. – Часто слышу в таверне, причём от образованных людей. O tempora, o mores[1], как говорится.

– Хобби, – презрительно – почти с отвращением – повторила Алиса; будто выплюнула что-то гадкое. У Горацио надсадно кольнуло в груди: как же глубоко она понимает. Как глубоко – и как странно. Он думал, что один такой. Точнее – она, конечно, не такая же, не настолько больна его вечной хворью, но… Но. – Такой тяжёлый, выстраданный труд – и хобби… Знаете, однажды я попала на какой-то редакторско-писательский круглый стол. В университете. – (Она нервно перевела дыхание. Бахус, ловко вытянувшись, уловил момент и подлил вина в её опустевший бокал. Сильвия и Ева уже отвлеклись и шептались о чём-то своём – но Горацио напрягся, приготовившись слушать. Хмельной приступ откровенности у Алисы, сейчас? Необъяснимо. А в чём-то – очень логично). – И там все так много рассуждали о том, что книжный рынок в наше время – это тоже рынок, ориентированный на спрос, что литература стала частью индустрии развлечений и требует соответствующего подхода… Что нужно переводить книги в развлекательные интерактивные издания, аудиосериалы, видео с игровыми элементами, чтобы заинтересовать читателя.

– Это и так понятно, – бесстрастно кивнула Катрина. – Что есть, то есть.

– Но все так давили на это, будто ничего другого в писательском труде вообще не имеет значения! – словно не слыша её, взволнованно продолжала Алиса. Она смотрела куда-то в пространство – на тёмную спинку дивана между Вадимом и Тильдой или в клубок мрака позади них. Её щёки раскраснелись ещё сильнее, а пальцы теребили край потёртой столешницы. – Будто всё, что нужно, – это привлечь внимание, заработать, а там уж, как иногда выражаются, «народ схавает». И никто не видит ничего страшного в том, что сейчас, если ты не вписываешься в «поп-формат», не подходишь под требования серий, где издают то, что «хавают» – какие-нибудь, знаете, дамские и девчачьи романчики о любви с вампиром или властным миллионером… – (Сильвия сдавленно хихикнула в кулачок; видимо, подумала о Ноэле. О том, что собственный сюжет Алисы так похож на те цинично-коммерческие, штампованные под копирку сопливые сюжеты, которые она критикует. Ева сердито шикнула на подругу; Бахус спрятал улыбку). – …или, допустим, тупые боевички о героях-«попаданцах», которые рубят монстров направо и налево и спят с пышногрудыми эльфийками… Если ты пишешь сложнее, тоньше того, что «хавают», и если у тебя при этом ещё и нет денег, и связей, и оплаченной рекламы, – тебя просто не заметят, сколько ни лезь из кожи вон, сколько ни публикуйся в Интернете и ни жди отклика! И говорить, что это нормально, – это просто… просто…

Алиса задохнулась и, устыдившись жара своей речи, поспешно сделала глоток вина. Тильда задумчиво цокнула языком.

– Милочка, Вы мыслите слишком идеалистически. Нет ничего чудовищного в том, что…

– Не называйте меня так, – вдруг перебила Алиса – очень спокойно, но с какими-то пугающими нотками. Тильда вскинула бровь.

– Прошу прощения?

– «Милочка». Не называйте меня так, пожалуйста.

Тильда пытливо прищурилась, поджав губы. Её узкое вытянутое лицо почему-то озарилось лукавством.

– Хм, запоздалый бунт? Интересно. Ладно, извините, что вмешалась в Вас страстный монолог. Это крайне увлекательно.

– Можете иронизировать сколько угодно, – сказала Алиса, сжимая ножку бокала так сильно, что Горацио показалось: сейчас она переломится пополам. – Это просто моё мнение… Так вот: если у тебя нет всего этого, если ты не можешь достучаться до «народа», который «схавает», – ты никому не нужен. Ни «бумажным» издательствам, ни читателям в Интернете. Ты вынужден писать в стол – и страдать из-за того, что всю жизнь, по сути, кричишь в пустоту. Когда я обмолвилась, что пишу, мне на том круглом столе советовали, например, завести канал на YouTube или блог в i********: – ведь, мол, «иначе о Вас никто не узнает, нужно делать себе имидж, вести блоги, тренинги»… – (Горько улыбнувшись, Алиса покачала головой). – А если я не хочу вести блоги и тренинги? Не хочу и – главное – не умею этого делать? Я умею переводить, исследовать и – смею надеяться, хотя бы чуть-чуть – писать. Всё! Я не воспринимаю себя как блогера или тренера по саморазвитию и не хочу лезть в сферы, к которым не имею никакого отношения. Я не хочу «делать себе имидж», не хочу «накручивать популярность» – или как там сейчас говорят?.. Не хочу, чтобы мои книги когда-нибудь читали из-за того, что моя, простите, физиономия примелькалась кому-то в соцсетях или на YouTube. Я хочу, чтобы меня читали из-за того, что я хорошо, достойно пишу. Читали из-за моих текстов – и только. Писатель должен быть писателем, а не размениваться на эту мишуру. Иначе за всеми этими блогами, тренингами и интерактивными изданиями мы потеряем саму суть искусства, вам так не кажется?

Алиса непривычно бурно жестикулировала. Горацио стало почти стыдно за своё везение – за то, что он заслужил и внимание к своим текстам, и популярность самими текстами, не прибегая к пошлой «мишуре». Он дождался, пока Алиса наберёт в грудь побольше воздуха для новой гневной тирады (вклиниться в эту реку лавы было нелегко) – и сказал:

– Вы совершенно правы. И я тоже проходил через все эти мысли и чувства, поверьте. Думаю, мудрость в том, чтобы всю жизнь балансировать на грани – на грани искусства и коммерции. Сейчас у того, кто хочет и зарабатывать писательским трудом, и быть услышанным, нет другого выхода. Да и, пожалуй, никогда не было. Увы.

– Может быть, – то ли с облегчением, то ли с досадой согласилась она. – Но как её найти, эту грань? Сколько времени нужно отобрать у самой работы – во имя этого глупого «раскручивания»?

– Видите, Горацио, не у всех есть свой Артур, – насмешливо пробормотала Тильда. Алиса нахмурилась в недоумении.

– Артур – это мой агент, – объяснил Горацио. – И друг… Давний друг. Мне, на самом деле, и правда безумно повезло. Чем больше я слушаю Вас, тем больше это понимаю. Стыжусь – но я, наверное, уже к этому привык и почти не замечаю своего счастья.

– Я Вас не упрекаю, – смягчившись, заверила Алиса. – Вы, конечно, заслуживаете всего, что получаете. Но это не значит, что заслуживают все.

– Ну, знаете ли, жизнь вообще несправедлива, – равнодушно вставила Тильда.

– Несправедлива – сама по себе или потому, что люди несправедливо поступают? – запальчиво спросила Алиса. И, не дождавшись ответа, снова бросилась в реку лавы: – Там был один местный писатель – не буду называть имени, но Вы, Горацио, наверняка его знаете. И он делился своим опытом. Опытом этого самого «раскручивания». Рассказывал, как он нанял команду программистов, которые сделали игровой сайт из его книги о путешествиях, как заработал первые евро с продаж и так далее. У него очень мощная деловая хватка – хотя пишет он слабо, по-дилетантски, я потом посмотрела… И вот этот писатель, аргументируя свою позицию, рассказал историю, которая, без преувеличений, привела меня в ужас. Когда у него вышел первый тираж книги, кто-то из друзей в шутку спросил его: «Ну, и где мой экземпляр?» А писатель ответил: «В каком смысле «где»? Заплати, и будет!»

Алиса деловито протянула вперёд открытую ладонь, холодно приподняла бровь, будто ожидая оплаты, – и по этим скупым жестам Горацио почему-то догадался, о ком она говорит. Странно – но догадался; и был уверен, что прав. Федериго с его «Записками о Средиземноморье». Конечно. Тот ещё хлыщ; из бизнесменов, которые, впервые в жизни связав пару строк, мнят себя тонкими натурами и людьми искусства. И ходят по всяческим мастер-классам, курсам, семинарам и круглым столам.

Ходят – гораздо больше, чем пишут.

– Меня это шокировало, – продолжала Алиса. – Я промямлила что-то вроде: «Ну, как же, ведь это же друг…» Для меня дать прочесть что-то своё другу или родственнику всегда было чем-то естественным, понимаете? Потому что – а как же иначе?.. Наоборот, когда меня читают, когда как-то отзываются о моих текстах, я чувствую огромную благодарность этому человеку, я готова сама об этом просить, а не брать за это деньги! А тут…

– Дайте угадаю. Он начал нести что-нибудь про «интеллектуальную собственность» и про то, что для него «книга – это как ребёнок»? – вспоминая повадки Федериго, спросил Горацио. Ему было и грустно, и смешно; он не знал, чего больше. Алиса возмущённо закивала.

– Вот именно! «Книга – это для меня как ребёнок, моё дитя! Я вложил в неё столько труда – а теперь должен отдать её тебе бесплатно? По какому праву ты этого требуешь?! Будь любезен, заплати! Имей уважение!» Уважение. – (Алиса беспомощно посмотрела на Горацио; её глаза за стёклами очков теперь казались почти чёрными, как у птицы. Как странно и глупо, подумалось ему: выходит, по логике Федериго отдать ребёнка бесплатно нельзя, а вот за деньги – пожалуйста). – Сжечь книгу – это неуважение. Или получить и не прочесть. Или прочесть – и проигнорировать автора, который с трепетом ждёт реакции. Но если друг подарил её бесплатно, что неуважительного в том, чтобы принять подарок? Некоторые мои тексты висят в Интернете, совершенно бесплатно – бери не хочу, – но никому не нужны! И я говорю это не для того, чтобы себя жалеть, – строго уточнила она. – Там тоже очень многие, кажется, жалели меня – мол: «Бедная девочка, сидит себе и пишет, никому не нужная, неизвестная!» А меня… – (Она рвано перевела дыхание. Тильда деликатно кашлянула – будто желая, но опасаясь вмешаться). – Меня, честно говоря, бесила эта жалость.

– Я мог бы подыскать Вам агента, – сказал Горацио, невыносимо стыдясь того, что не предложил этого раньше. И правда – почему? Это ведь так очевидно; так очевидно, что это важно для неё, – гораздо очевиднее многого из того, что он уже понял. Идиот. – Или ещё как-то помочь найти читателей и напечататься. Мне не нужны деньги, это совершенно бескорыстное предложение, и…

– Да ведь не в этом дело, – тоскливо перебила Алиса. – Вы же понимаете, о чём я. Вы можете помочь мне напечататься, но никто не поможет мне распродать тираж. И переделать этот мир – тоже.

– Переделывать мир – вообще крайне глупая затея, – вновь колюче вмешалась Тильда. – Ни у кого ещё не получалось, знаете ли.