Гранд-Вавилон

Глава одиннадцатая (часть третья)

...Разговор перетёк в краткий шутливый диспут об изменяемости и неизменности мира – а потом весёлым водопадом рухнул в какие-то более приземлённые материи. Горацио всё глубже погружался в зудяще-щекотную, золотистую реку нектара, всё хуже улавливал логические связи и иногда терял целые куски беседы – зато иногда, наоборот, мыслил неправдоподобно быстро и острил, вызывая смех Сильвии и Евы, одобрительную ухмылку Бахуса, непереводимые взгляды Катрины и даже (изредка) проблеск снисхождения в лице Тильды. Какой-то учёный, кажется, доказал, что скорость мышления и, соответственно, интеллект напрямую связаны с чувством юмора? Неудивительно, что Алиса жаловалась на то, что многие парни из этого приложения не понимают её шуток или иронии, и приходится объяснять. Самое нелепое – ведь в такой ситуации глупо и неуютно себя чувствует как раз тот, кто объясняет, а не наоборот.

Прямо как в той ситуации, когда автор не может «раскрутиться» и найти читателей. Это он чувствует себя неуместным, невезучим, ненужным; хотя – не читатели ли, в сущности, должны переживать за себя?..

Горацио не знал, почему задумался об этом. Монологи Алисы снова всколыхнули в нём что-то странное – что-то болезненно важное; какую-то нездоровую перевозбуждённость, в которой он так нуждался в последние дни. Гранд-Вавилон нашёптывал эту перевозбуждённость своими фонарями, тенистыми садами, богемными барами и мертвенно-белыми, залитыми мягкой подсветкой фасадами, которые так грустно и величаво подпирают ночные небеса; кричал, заклинал водой и камнем: живи, страдай, чувствуй, пей меня, пока не захлебнёшься. Здесь почти не получалось работать системно, обдуманно, как он привык, – зато отлично получалось «взахлёб», истеричными ночными наскоками. Хотелось набрасывать всё, что он видел, слышал и вкушал. Всё – и сразу.

Хотелось – хоть в чём-то – стать таким же, как они. Его чарующие и ужасные собутыльники.

– …Вот именно. Мне кажется, проблема многих современных мужчин – именно в том, что они не взрослеют, – спокойно и серьёзно сказала Катрина, когда Горацио вернулся с улицы: выходил подышать. Грудь распирало нектарным жаром, под кожей зудело желание срочно куда-то идти, ещё лучше – бежать. Было всё сложнее сосредоточиться и усидеть на месте. Видимо, пока он выходил, разговор перекинулся на межличностные отношения; что ж, неплохо. Если, конечно, речь об отношениях между людьми. – Они инфантильны и поверхностны не только в двадцать, но и в тридцать, и в пятьдесят. Потом такой мужчина женится, заводит детей, покупает машину, может быть, создаёт свой бизнес – но, тем не менее, не перестаёт быть мальчиком. Так и будет гулять и «чудить», а жена – закрывать на это глаза. Женщины и в целом раньше взрослеют, а уж если мужчина не взрослеет никогда…

– Ну, ведь не все же такие! – почувствовав себя чуть уязвлённым, воскликнул Горацио. Искоса он посмотрел на Алису; та сидела молча, отчего-то поникнув. – И к тому же, разве это так ужасно – до старости сохранить в себе ребёнка? Живость мышления и эмоций, живость души?

– Да и у женщин эти «мальчики» пользуются гораздо бо́льшим успехом, – улыбаясь, заметила Сильвия. – Потому что со «взрослыми» неинтересно. Ну, бизнес у него, гольф или рыбалка по выходным, солидное брюшко, вечером новости по телевизору или на YouTube – и что? О чём с таким разговаривать, что чувствовать, о чём жить?

– Пусто, – тихо сказала Алиса. Её глаза странно сверкнули; Горацио понял, что она уже не раз об этом думала. – В «мальчиках», при всей их ненадёжности, есть какой-то… огонь. Страсть, красота, харизма. Даже не знаю. Со «взрослым» мужчиной можно строить семью – но влюбиться в него, чувствовать рядом с ним какое-то вдохновение, какой-то полёт? Мне трудно такое представить.

– Просто, если женщина зрелая, она думает не о влюблённости, когда заводит семью, – проворчала Тильда. Вадим, нахмурившись, кашлянул в кулачище, но благоразумно промолчал. – И не о страсти, и не об «огне». Если женщине-человеку нужны брак и продолжение рода, она выбирает разумом, а не сердцем.

– По списку каких-то рациональных критериев? – едко уточнила Алиса. – «Заработок не меньше стольки-то в месяц» – галочка, «личное авто» – галочка, «хорошая репутация» – галочка, «отсутствие вредных привычек» – половина галочки, потому что курит и иногда пьёт пиво? Так, что ли?

– Звучит угнетающе, – оценил Бахус. Он сам – даже при своём колоссальном возрасте – явно относится к вечным «мальчикам». Горацио казалось, что этот женский разговор забавляет его, но мало волнует.

Он предпочёл не задумываться о том, к какому разряду можно отнести его самого. Хотя – собственно, и так понятно.

– А почему бы и нет? – с вызовом спросила Тильда. – Вопрос о будущем супруге и отце детей – это серьёзный вопрос для любой смертной женщины. Продолжение рода – её основной инстинкт. Как и стремление к спокойному, защищённому существованию. Примерно то же самое, кстати, относится и к мужчинам. Они при выборе спутницы жизни тоже не будут смотреть на то, насколько хорошо она пишет стихи или печёт оладьи.

– Ну и соотнесение, – пробормотала Алиса.

– Мужчина будет ориентироваться на то, станет ли эта женщина хорошей женой и матерью, – невозмутимо продолжала Тильда. – Иногда – обычно в качестве приятного бонуса – ещё любовницей. А уж для смертной женщины выбор мужа – это вообще задача номер один. Если она останется с «огненным мальчиком» – не сожжёт ли он всю её жизнь? Не расшатает ли ей психическое здоровье, не оставит ли без гроша?

– Такое вообще никому нельзя позволять, – сказала Катрина – под возмущённое восклицание Сильвии, которой определённо хотелось защитить нестабильных «мальчиков». – Если бы я была смертной, я бы рано пришла к выводу, что моё душевное здоровье и спокойствие мне важнее любого Джона, Иоганна или Джованни. Я бы никогда не пожертвовала ради мужчины чем-то значимым – особенно если он ничего не готов дать мне взамен.

Суждение, разумеется, здоровое – но есть какая-то отчуждённая притянутость в том, как она это говорит. Будто это не её мысль, а что-то заученное; цитата с каких-нибудь модных курсов личностного роста. Вряд ли сверхъестественные существа Гранд-Вавилона посещают такие курсы; хотя – кто знает?

Та же неестественность слышалась во всех высказываниях Катрины о мужчинах. Почему-то Горацио был уверен, что у неё уже давно – по крайней мере, лет пятьдесят – не было никаких отношений, что она шарахается от этой стороны жизни, как испуганная птица – от кошки, но любит о ней порассуждать. Надеть маску «взрослого» цинизма, «взрослого» скепсиса – и сказать: мне никто не нужен, я лучше займусь спортом или почитаю. Он уже встречал таких девушек – мягких внутри, но окруживших себя бронёй жёсткости, чтобы испытывать поменьше боли; встречал – но не думал, что они есть и среди тех, кто прожил много веков.

– Но в чём тогда смысл? Если не быть готовой на всё или почти на всё ради Джона, Иоганна или Джованни – зачем вообще быть с ним? – сурово спросила Алиса. – Чтобы смотреть сериалы и есть пиццу на диване? Чтобы просто не остаться в одиночестве?

Тильда уже закатила глаза, готовясь выплюнуть новую порцию ядовитых речей об идеализме и максимализме, – но Катрина вдруг предложила:

– Алиса, не хотите выйти на минуту? Мне нужно кое-что Вам сказать. Лично Вам.

Алиса настороженно ссутулилась, но кивнула. Вместе с Катриной они двинулись к выходу из бара – к скрипучей лестнице наверх. Остальные продолжали непринуждённо болтать, будто ничего не случилось.

Чёрт возьми, с какой стати?.. Горацио с трудом подавил порыв броситься следом. Можно ли доверять этой Катрине до такой степени, чтобы оставить Алису с ней наедине?

Голубое – яркое-яркое, до радостной рези в глазах, как июльское небо, – пятно джемпера Алисы, пропавшее в тенях на лестнице; точечка сливочного крема и прилипшие к ней крошки на подбородке Сильвии (откуда она взяла это пирожное?..); сухой шорох потемневших лепестков в венке Евы – когда она поворачивает голову и они падают, осыпаясь вокруг неё; кроваво-красная полоска на воротничке рубашки-поло Вадима – будто кто-то полоснул ему стилетом по горлу; а вон та татуировка на предплечье Бахуса что, похожа на лягушку с кошачьей головой? Сегодня у него, кажется, стало больше татуировок: в прошлый раз заметна была только та, на запястье, – или нет?.. Воронка, вихрь, вертлявое ведьмовство; Горацио прижал ладони к вискам, уже не надеясь спастись от болезненно-острого, напитанного нектаром восприятия цветов, звуков и запахов. Почему он уже не думает об уходе Алисы – так, словно она ушла давно, несколько часов назад? Или – всё-таки думает, раз сейчас спросил себя?

Алиса. Вот, вот мышиный хвостик ускользающей мысли: Ноэль. Снова он. Он подумал о нём, когда Катрина рассуждала об инфантильных безответственных мужчинах; подумал, но поспешно отодвинул эту мысль подальше и вглубь. Потому что уже глупо, в самом деле, соотносить всё подряд с этим Ноэлем. И глупо предполагать, что Катрина намекала на него.

Хотя – на кого ещё она могла намекать? Может, всё это и затевалось ради Алисы – один большой жестокий спектакль, чтобы вывести хрупкого человечка из игры нечеловеческих сил? Может, им нужно было натолкнуть её на размышления об исполненных огня и страсти мальчиках – мальчиках-ветре, мальчиках-облаках, которые приходят из мрака, очаровывают, а потом исчезают, как сон, ненароком проглотив чью-то душу; натолкнуть – а после привести к какому-то другому огню?

Позвать наружу. К сфинксам-кроликам, загадывающим загадки.

Горацио не заметил, как всё-таки встал, – и чья-то сильная, неженская хватка удержала его за локоть.

Вадим.

– Лучше сядь, – тихо пробасил он. – Если Катрина так решила, им и правда надо поговорить наедине. Она в безопасности.

В серых глазах, окружённых сетью морщинок, горела уверенная настойчивость – такая уверенная, что Горацио всё-таки повиновался и сел. А потом запоздало заметил, что Вадим впервые обратился к нему на «ты». Без угрозы, но с подчёркнутым сокращением дистанции.

– Катрина часто приносит дурные вести, – со вздохом сказала Ева, увидев слабое сопротивление Горацио. – Тут уж ничего не поделаешь.

– Дурные? – хрипло переспросил он.

– Она – своего рода воплощение неотвратимости, – объяснила Тильда, как-то слишком пристально вглядываясь в лицо Горацио. Он стойко выдержал её высокомерный лисий прищур. Нет, правда: ей бы джаз, вуаль и тонкую сигарету. Это было бы совершенство. – Или, возможно, судьбы. Она появляется редко, и всегда – в момент, когда кому-то необходимо узнать что-то важное или принять какое-то судьбоносное решение. Её присутствие нельзя оспорить. Поэтому мы никак не отреагировали, когда она пришла, хоть её никто и не приглашал.

– Мда уж. Но я всё равно не в восторге, – с досадой признался Бахус, покачивая бокал, чтобы лучше распробовать ягодный аромат вина. Горацио казалось, что бутылка Санджовезе уже опустела, но сейчас она почему-то снова была полна по самую пробку. – Всё равно что мириться с присутствием полицейского в своём баре… Да, это тоже мой бар – один из многих, – с гордой ухмылкой добавил он, заметив недоумение Горацио. – А ты, кажется, перебрал с нектаром, дружище. Может, воды?

Горацио хотел отказаться, но еле слышный шёпот благоразумия – и ещё, пожалуй, укоризненно-строгий взгляд Тильды – заставили его выдавить:

– Давай.

Что ж, теперь он на «ты» не только с загадочным «посредником», но и с древним богом вина. О чём ещё можно мечтать?..

Кстати, к вину Алисы графин и маленький гранёный стаканчик с водой прилагались сразу – именно так, как полагается в хороших винных барах. Интересно, Бахус хотел подчеркнуть этим свою галантность – или то, что дамы более хрупки и проще поддаются напору алкоголя?

А ещё Алиса больше не удивляется общепринятому выражению «повторить вино», как в начале поездки. Мысль об этой смешной детали почему-то обдала его чем-то тёплым – почти трогательным.

– Выходит, Катрина – тоже демон? – спросил Горацио, когда хрустальная прохлада воды чуть облегчила жизнь его обожжённому горлу. Он мог бы поклясться, что все заговорщицки переглянулись, – но специально опустил глаза, чтобы не видеть этого.

– Можно и так сказать, – ответила Тильда. Он вспомнил, что точно так же – и с той же интригующей таинственностью – она сказала об Адриане на Летнем празднике.

Адриан. Боль, выворачивающая нутро наизнанку. Ох, а что, если…

– Катрина совсем не такая, – мягко заверила Ева, будто (а может, и без «будто») прочитав его мысли. – Она полна здравомыслия.

– О да, иногда даже слишком! – фыркнув, проворчала Сильвия. – Смерть с косой. Горацио, Вы у нас эрудит: когда там появились первые поверья о том, что смерть приходит именно с косой?

– Понятия не имею, – устало сказал Горацио. Проклятье, почему же они так долго не возвращаются – и почему не гаснет этот надоедливый жар в груди и под веками?.. – Наверное, ещё раньше, чем поверья об инкубах.

Он знал, что это вызовет несколько секунд неловкого молчания. Оно началось – и он услышал заветный хлопок стеклянной двери и шаги наверху.

Наконец-то.

Только вот почему это шаги кого-то одного?

– Кажется, я немного расстроила её, – виновато сказала Катрина, спрыгивая с последней ступеньки. Подошвы её кроссовок мягко спружинили, сделав прыжок почти бесшумным. – Она сказала, что хочет ещё пройтись.

– Я пойду к ней, – тут же подобрался Горацио. На этот раз его никто не удерживал.

Снаружи было удивительно тихо по меркам Гранд-Вавилона; волна затаившейся ночной прохлады ударила Горацио в грудь, как только он прошёл между сфинксами. Припозднившаяся компания курит в конце улицы, пожилой китаец говорит по телефону у соседнего бара с атмосферно-итальянским названием «Моцарелла»… Всё же довольно туристические, «барно-ресторанные» места – но без лишних толп. Разглядывая мягкие штрихи подсветки на фасадах напротив – лимонно-жёлтом и нежно-зелёном, – Горацио невольно предположил, что «очистка» улицы – дело рук Тильды или Бахуса.

Подсветка отражалась в мокрых плитах мостовой – вместе с бледными ликами фонарей и редкими звёздами. Исторические дома сплошными рядами высились с двух сторон – пышно-кружевные стражи, гордые громадные звери, освещающие ночь мертвенной жемчужной белизной мрамора и гипса, косточками балюстрады, кокетливыми кексами балкончиков. Припаркованные машины, замершие вдоль тротуара, отражения домов во влажно-зеркальных плитах, вывески баров – всё текло сверху вниз и в стороны потоками сияния, всё сливалось в круги и спирали, как на картине Ван Гога. Горацио пьяно и счастливо замирал, ныряя в это сияние, – и чуть не забыл, что ищет Алису.

Почему-то он знал, что найдёт её за следующим перекрёстком – там, где Западный проспект пересекает одна из самых широких рек города. На мосту. Красивая ночная меланхолия – и двоящиеся фасады набережной; тягуче-медовые потоки слабо мерцающего золота, убегающие вдаль, к горизонту – вслед за водой. Вдаль, далеко-далеко, к тёмному и холодному исходу вселенной, к границам города и моря, где царит вечный далёкий рокот – и вечная тишина. Горацио вспомнил сцену из «Стеклянных пророков» и вдруг понял, что вид отсюда ужасно похож на вид на Большой канал с моста Риальто в Венеции.

Почему-то – именно ужасно. Как искажённое кошмаром отражение сладкого сна.

– Не замёрзли? – спросил он, вставая рядом с Алисой. Тоже облокотиться о перила, тоже смотреть вдаль – вдаль, а не на неё. Она мельком взглянула на него – и тут же отвернулась.

– Вы же не об этом хотели спросить.

– Нет, не об этом.

– Тогда спрашивайте, о чём хотели.

Горацио вздохнул. Какой колючий тон; колючий – и одновременно усталый. Вряд ли она получила от сегодняшней встречи то, что хотела. И поведение Тильды, похоже, всё-таки сильно задело её.

Ветер шевелил распущенные волосы Алисы; Горацио пытался – и не мог понять, плакала ли она, по её бледному профилю. Пару минут они смотрели на реку молча. Без лодочек, катеров и дневных скоплений туристов здесь было пусто почти до жутковатости.

– Что сказала Катрина? – наконец поинтересовался он. Всё равно она будет упрямиться до последнего и сама не расскажет.

– Что один из парней, с которыми я познакомилась и гуляла здесь, попал в больницу, – ровно ответила Алиса, по-прежнему не глядя на него. – Конрад. Прямо на улице с ним случился какой-то приступ. Резкая боль во всём теле, а потом – обморок. Кто-то из прохожих вызвал «скорую». Врачи удивляются, потому что он не страдал никакими болезнями, которые могли бы вызвать такое. Но боль чуть не довела его до реанимации. – (Она провела рукой по медным завитушкам на перилах. Какие тонкие, бледные пальцы; кажется, что светятся в темноте. Светятся, отражая луну, которой сегодня не видно). – Это я виновата.

Горацио поперхнулся кашлем.

– Простите?!

– Я. Я уверена. Конрад очень настойчиво ухаживает за мной в последние дни – и они не могли не знать об этом. – (Алиса грустно улыбнулась). – Вы разве ещё не поняли, что они всегда всё знают?

Горацио растерянно смотрел то на неё, то на фасады, вырванные из мрака подсветкой и фонарями. Вон там он, помнится, заметил над входом забавные медальончики с совами; а там три арки подпирают дивные, стройные, как девушки, колонны из крапчатого мрамора. А вон тот особняк похож на дворец в Венеции, где, по легенде, ревнивый мавр задушил Дездемону. Как же он называется?..

Так, стоп. Собрать разбегающиеся мысли. Он сам не понимал, отчего так разволновался – от откровенной чуши, в которую почему-то верит Алиса, или от отзвуков нектара, всё ещё звенящих в голове.

– Послушайте, я не понимаю. Это же бред. Зачем им вредить Вам – или, тем более, этому Конраду? Мне, конечно, жаль, что он в больнице, я искренне соболезную. Если нужно, могу помочь деньгами. Но Вы же ничего никому не сделали, Вы просто…

– Просто нарушила их неписаное правило. Вы до сих пор не понимаете, правда? – (Улыбка Алисы стала ещё более горькой. Она говорила так тихо, что он едва мог разобрать слова). – Смертная женщина не может вступать с инкубом в какие бы то ни было отношения. Даже то, что я виделась с Ноэлем больше одного раза, уже их напрягает. И к тому же они поняли, что я в какой-то степени важна для Вас, что Вы обо мне беспокоитесь… Я уверена, что так этот Адриан хотел насолить Вам. Отомстить за ваш конфликт. Если верить тому, что Вы мне о нём говорили, – это очень в его духе.

Тут не поспоришь. Горацио покачал головой, с каким-то мертвящим холодком внутри представляя больничную койку – вроде той, на которой умерла бабушка Ревекка, или той, на которой лежала мама, когда его впервые пустили к ней после инсульта. А на койке – Алису. Алису, а не этого невзрачного Конрада (хотя с чего он взял, что тот невзрачен?). Бледную, осунувшуюся Алису, в больничной шапочке, без этих длинных волос…

Он опять заставил себя смотреть на реку. Мелкая рябь – будто складки на шёлке; и в ней дробятся приглушённые, вкрадчиво манящие огни. Подсветка похожа на потёки краски, медленно бегущие сверху вниз, искажающиеся по пути – то у́же, то шире, то прямее, то волнистее. Жидкий свет ниспадает с классицистических плоских крыш и треугольных фронтонов – а потом продолжается под водой. Если смотреть на это долго, начинает казаться, что между набережной и отражением набережной нет границ.

Прямо как между Гранд-Вавилоном и их Гранд-Вавилоном. Наверное, Алиса права – как ни страшно это признать.

– Думаете, Адриан хотел показать, что может добраться до Вас? – спросил Горацио. Холодные рыбьи глаза, псевдо-харизматичная щетина… Он не заметил, как до боли стиснул челюсти. Надо было всё-таки врезать этой твари тогда, в парке; не было бы чувства неудовлетворённости. – Припугнуть меня?

– И меня. Катрина довольно прозрачно намекнула, что он в этом замешан. – (Алиса пожала плечами). – Мы видели духов огня, когда гуляли с Конрадом. Ева сказала мне, что они правда существуют, что я не сумасшедшая… Может, это они ему донесли.

– Да, она рассказывала мне. – (Горацио невольно улыбнулся). – Пожар в секс-шопе. Жестоко так говорить, но это забавно.

– Мне тоже так показалось. Но в том, что Конрад попал в больницу, ничего забавного уже нет. Он ни в чём не виноват. – (Алиса прерывисто вздохнула, глядя на гранитные ступени, ведущие с тротуаров набережной вниз, ближе к воде. Горацио помнил, как там затхло, влажно пахнет – и как волны ритмично, почему-то чуть смешно бьются о камни: плюх, плюх). – Хотя… Всё это, наверное, уже не так важно. Послезавтра мой самолёт. Я улечу и перестану приносить им проблемы. И лишу их возможности добраться до Вас через меня. – (Она покосилась на Горацио). – Правда, это вряд ли Вас обезопасит. Мне кажется, Адриан теперь не оставит Вас в покое. А может, и кто-нибудь ещё.

– Ну да. Я же постоянно «лезу туда, куда лезть не следует», – смятенно пробормотал Горацио. Алиса с такой болью говорила о своём отъезде, что ему стало жаль её; но, с другой стороны… С другой стороны. Может ли жизнь какого-то жалкого, несуразного, глупенького Конрада быть ценой игр нечистой силы с такими, как они? С двумя одинокими, страдающими от скуки интеллектуалами? До чего гадкая – и до чего логичная мысль. – Но я не понимаю, почему они разводят такую панику из-за Вашей, извините, романтической истории. Это ведь никого не касается. Это не нанесло никакого вреда их сообществу. А он не нанёс никакого весомого вреда Вам… По крайней мере, я на это надеюсь.

– Он уехал, – сказала Алиса, не дождавшись продолжения его сбивчивых смущённых рассуждений. – Улетел в Каза-делла-Луче. Сегодня.

– В Каза-делла-Луче? – глупо переспросил Горацио.

Мост на секунду покачнулся и ушёл у него из-под ног – отправился в путешествие вдоль набережной, небрежно снося дома. Каза-делла-Луче. Надо же. Какой ловкий, продуманный ход – и, главное, какой человеческий. Свойственный инфантильным «огненным» мальчикам, вечным детям с такими милыми – и такими жестокими – чёрточками нарциссизма. Если возникают трудности, если ты создал сложную, двусмысленную ситуацию – просто исчезни со сцены, чтобы её не решать. Беги. Уезжай на курорт. Зачем озвучивать своё решение, завершать или продолжать какие-то отношения, осознанно брать на себя ответственность? Уезжай – к морю, пальмам, коктейлям, разогретому солнцем песку. Винить его в этом вроде бы и нельзя – особенно если он планировал эту поездку до встречи с Алисой, – но всё-таки…

Всё-таки выглядит мерзко. Почему-то – до беспределья. А ещё – это до беспределья в духе Ди.

Горацио долго не знал, что сказать, – и попытался представить, что сам бы сделал на его месте. Если бы у него уже был билет на курорт, но в городе он встретил девушку, к которой его бы сильно влекло. Что бы сделал? Да и раздумывать нечего: сдал бы этот билет, не сомневаясь. Или позвал бы девушку с собой.

Но – куда уж ему сравнивать себя с бессмертными и могущественными. Он ведь просто жалкий человечишка; муравей на чьей-то ладони. Горацио с усилием подавил закипающий гнев, чтобы тут же не покрыть Ноэля какими-нибудь не особенно изысканными оскорблениями.

– Это… довольно неожиданно, – признался он.

– Да уж. Весьма неожиданно, – сказала Алиса. В её голосе зазвенели непривычные, иронично-злые нотки. – Он сообщил мне об этом несколько дней назад. Потом мы виделись, и всё прошло… В общем, далеко не прекрасно. Я расплакалась, ухитрилась сказать ему, что «привязалась», он был, эмм, в справедливом недоумении. Короче говоря, я облажалась. – (Она хмыкнула, опустив голову). – По всем фронтам. Если уж говорить честно.

– И Вы жалеете, что увиделись с ним? Это плохо? – спросил Горацио, чтобы увести её от оценочности к фактам. Или – хотя бы – от самооценки к оценочности. Успокоить. Иначе – он чувствовал – этот напускной циничный холод может сорваться в истерику. В полноценную, каноничную истерику – с криками, выдиранием волос и швырянием предметов. Почему-то Горацио был уверен, что Алиса на такое способна.

– Нет, конечно, – без колебаний ответила она. – Это было нужно, чтобы… чтобы закончить историю.

Она отвернулась, слегка дрожа. Горацио очень хотелось обнять её, но он понял, что почему-то не может.

– Мы никогда не знаем, как именно закончится история, – сказал он. – Это может быть «ложный» финал. Или один из нескольких финалов.

– Нет. Ни к чему тешить себя надеждами. – (Она ещё крепче вцепилась в перила. Волны боли, бегущие от неё, были ощутимы, туго били – как те, на воде внизу. Горацио смотрел на её измученное, перекрученное судорогой тело, на ободранные заусенцы на пальцах – и хотел поймать самолёт с Ноэлем в небе и повернуть его назад. К чёрту все эти идиотские правила, все горделивые речи о «без обязательств» и о том, что «никто никому ничего не должен»; он не имел права обходиться с ней так. Никто не имеет права). – Пусть отдыхает в Каза-делла-Луче. Послезавтра я улечу, и всё закончится.

– Или не закончится, – упрямо повторил Горацио.

– Или не закончится, – измождённо согласилась Алиса.

[1] «О времена, о нравы» (лат.).