Весна раньше календаря

Глава VI

VI

Дмитрий Сергеевич Терехов был очень положительным человеком. Трезвенник, немного спортсмен (в тридцать восемь фигура как у мальчика), интеллектуал, умеренный патриот, умеренный православный, он, что важней всего, относился к тем людям, которых в Америке называют a self made man, то есть людьми, сделавшими себя сами. Он сам, без родительской помощи, одолел тяготы обучения; самостоятельно до последней точки написал кандидатскую диссертацию по педагогике (дело нудное и тягомотное); сам с натугой кропал сейчас собственную докторскую; сам исхитрился закрепиться на кафедре своего вуза в качестве ассистента, вырасти до старшего преподавателя и до доцента; сам догадался воспользоваться крохотным окном возможностей, ведущих к заместителю директора вуза по воспитательной работе, и бесстрашно шагнул в это окно; сам не противился тем событиям и малозаметным течениям, которые в результате позволили сменить эту хлопотливую должность на должность декана Института педагогики и психологии Ярославского педвуза. (Институт педагогики и психологии только назывался так для пущей важности, а на деле был структурным подразделением педуниверситета с правами факультета, оттого его руководитель именовался не ректором и не директором, а просто деканом.) Поэтому вечером, когда он поднялся к Синицыным (увидев гостя в видеофон, ему открывали подъездную дверь и дверь квартиры оставляли, конечно, открытой), когда Саша, его чудесная, прекрасная, невинная Саша в нарядном кремовом платье с почти открытыми плечами, вышла к нему первая и, озарившись улыбкой, пробежала через огромный холл их пятикомнатной квартиры, встала перед ним сияющая и, преодолевая секундную робость, обвила его руками за шею, — Дмитрий Сергеевич почувствовал: он этого достоин. Стоило корпеть над диссертацией, стоило отказывать себе в сомнительных знакомствах, стоило вести полуаскетическую жизнь до тридцати восьми, всё это того стоило. Вот его дар и награда.

Василий Аркадьевич тоже вышел поздороваться, вальяжный, с роскошными усами, в стёганом халате, делающим его похожим на барина девятнадцатого века, и протянул будущему зятю руку. С Синицыным Дмитрий Сергеевич ещё и раньше был знаком по городскому муниципалитету, куда он после того, как стал деканом, на неспадающей волне административного дерзания почти неожиданно для себя и как-то уже быстро избрался. Сам Василий Аркадьевич как патриот, как русский человек и как главный режиссёр городского академического театра тоже посчитал бы для себя зазорным не избраться в городскую думу. Именно его стараниями, точней, незаметными движениями Дмитрия Сергеевича ввели в дом, и после всё тоже достаточно быстро и счастливо сложилось. Если быть точней, никаких формальных предложений пока не было сделано, и даже никаких окончательных слов ещё не было сказано, но всё продвигалось в нужном направлении быстро и ко всеобщему, включая родителей, удовольствию.

— Вернётесь не поздно? — только и спросил он, улыбаясь, и тут же пояснил: — Да хоть бы и поздно, вы оба люди взрослые. Если рано закончится, возвращайтесь лучше домой, не мёрзните.

До филармонии доехали за пять минут на серебристом «Рено» Дмитрия Сергеевича, а дошли бы пешком за десять: Синицыны жили в центре города. Всё же оказалось, что машина имеет свои преимущества, когда удалось встать почти напротив входа и Саша первая предложила, сумасбродно, но и мудро, оставить верхнюю одежду в машине, чтобы не стоять в невыносимую очередь в гардероб. До входа добежали за несколько секунд; в холле Саша, раскрасневшаяся, сбросила с голых плеч его пиджак и поблагодарила с ласковой улыбкой. Как же она ему нравилась, его умница!

В первом отделении давали Третий и Четвёртый квартет Бетховена. Дмитрий Сергеевич украдкой поглядывал на невесту. Саша слушала внимательно, с тем тонким, одухотворенным выражением, которое свойственно внутренне музыкальным людям. Он себя к таким не относил, но весь час высидел честно, даже получал временами удовольствие. Красиво, да, но антракт был бы ещё лучше. Опера, как известно, — это такое мероприятие, которое начинается в шесть вечера, а когда через час смотришь на часы, видишь, что прошло только двадцать минут. Дали антракт наконец.

— Хочешь в буфет? — предложил Дмитрий Сергеевич.

— Нет, не хочу, спасибо. Там очереди, я их терпеть не могу. Давай погуляем просто. Я тебе… — Саша улыбнулась. — Видишь, я до сих пор не привыкла к тому, чтобы тебя звать на «ты», мне сложно! У тебя могла бы быть дочка моего возраста, подумать только!

— Если бы я стал отцом в шестнадцать, — отшутился Дмитрий Сергеевич. — Невероятно, знаешь ли.

— Конечно! Правда, Ромео было шестнадцать…

— Может быть, — с легким неудовольствием отозвался он, — только я не Ромео, я русский человек, Дмитрий Сергеевич Терехов.

— Я знаю, знаю, что ты Дмитрий Сергеевич! Если бы я училась на твоём факультете, я бы, встретив тебя в коридоре, говорила, потупив глазки: «Здравствуйте, Дмитрий Сергеевич!» А ты бы отвечал, барственно так: «Здравствуйте, деточка, как-бишь-вас-там?»

— Я не разговариваю со студентами барственно.

— Да, я наговариваю на тебя, и ты меня прости, пожалуйста…

— Присядем? — предложил Дмитрий Сергеевич, которому надоело ходить.

Они присели на банкетку в фойе.

— Ты читал «Эффи Брист», Митя? — продолжила Саша.

Внимательный наблюдатель заметил бы, что Саше всё ещё нелегко давалось называть жениха просто по имени (но, уж если называть по имени, старомодное «Митя» она решительно предпочитала общераспространённому «Диме»). Дмитрия Сергеевича всегда заставали врасплох такие вопросы, даром, что он был кандидатом наук и себя считал интеллектуалом. Саша этими невинными вопросами нечаянно открывала себя если не более умной, то более тонкой, более начитанной. Впрочем, так оно и должно быть, пожалуй?

— Не читал, — признался он честно. — Не читал, и даже автора такого не знаю.

— Это не автор, а роман про молодую девушку по имени Эффи Брист, немецкий. Автора зовут Теодор Фонтане. Мне не семнадцать лет, разумеется… но ты немного похож на Геерта, ты знаешь?

— Как же я могу знать, если не читал? — улыбнулся Дмитрий Сергеевич. — Это не главный злыдень, надеюсь?

— Нет, что ты! Симпатичный человек, человек долга…

— Надеюсь, мне не возбраняется то, что я не знаю этого Геерта? — усомнился Дмитрий Сергеевич, чувствуя в Сашиных словах какую-то нотку сомнения, какой-то подвох, и пытаясь отыскать, где он.

— Что ты! — улыбнулась Саша. — Не возбраняется, само собой. В конце концов, никто не обязан читать всё подряд и знать всех писателей…

— …Кроме учителей литературы, — закончил он.

— Кроме учителей литературы, — согласилась девушка. — И я как раз об этом тебя хотела спросить. Здесь хрустальные люстры, паркет, музыка, вечерние наряды. Сегодня вечером я снова не раз пожалела, что не выбрала музыку как профессию. Хотя нет, к лучшему! Это волшебство, и я даже не хочу знать, как оно творится, а когда волшебство становится ремеслом — нет, скверно, не надо! Так вот, здесь волшебство, а утром я стою у доски и…

— Да, ты же вышла на практику! — улыбнулся он. — И как впечатления?

— Я как раз и рассказываю о них! Стою у доски и прошу десятый класс пересказать роман Достоевского…

— …А они молчат как брёвна, — предположил он.

— Нет, они пересказывают, Митя! Но какими словами, слышал бы ты! Какими словами! Мармеладов у них становится «алканом», Сонечка — «шалавой», а Порфирий Петрович — «следаком» из «Бандитского Петербурга». Что бы они ни прочитали, они будут скользить по поверхности и видеть только самое грубое, — с усилием выговорила Саша. С усилием — потому что сама уже не была до конца уверена в том, что говорит совершенную правду: последний разговор с десятиклассником оставил несколько другое впечатление. И всё-таки была эта грубость, и равнодушие, и лень ума, очевидные, зримые, не померещились же они! — Что мне делать? — закончила она.

Дмитрий Сергеевич поморщился, ему не очень приятен был этот разговор и сама мысль о том, что его невеста борется с неприятностями, даже, не дай Бог, с унижениями, от которых он сам был давным-давно защищён силой своей должности и авторитета.

— Я же говорил тебе, Саша, что тебе надо было идти в городскую школу, лучше всего в одну из гимназий, — ответил он кисло.

— Меня направили…

— Но вопрос решался звонком! Одним моим звонком Жигулёву, понимаешь? В конце концов, зачем я достигал всех этих положений, если мои близкие люди не могут ими воспользоваться? Это глупо просто!

— Мне было неловко пользоваться… Нет, Митя, нет, дорогой человек! — Саша взволновалась, глаза у неё расширились. — Не решался бы так вопрос, потому что не я — другая бы пошла в эту школу! Ты кандидат педагогических наук и, наверное, в будущем доктор…

— Через два года, надеюсь, — скромно уточнил он.

— Вот! А я двадцатидвухлетняя дурочка…

— Я бы не сказал так…

— …И поэтому я тебя спрашиваю, — продолжала Саша, даже не обратив внимания на куртуазность, — спрашиваю: что я должна делать? Как мне открыть им мир, о котором они ничего не хотят знать? Их окружает красота, а они предпочитают сидеть в помойной яме!

Дмитрий Сергеевич нахмурился:

— То есть как пробудить мотивацию к познанию…

— Не только к познанию!

— Да, то есть к познанию духовного мира. Хороший вопрос… И что: ты именно как кандидата наук спрашиваешь меня? — уточнил он с подозрением.

— Разумеется!

— Я думаю, — с облегчением сообразил он, — что педагогика бессильна здесь, потому что педагогика — это движение в обе стороны. Ты не можешь пробудить мотивацию в одностороннем порядке.

— Очень утешительно! — воскликнула Саша. — И главное… прости меня, пожалуйста, Митя! Главное, что я в это не верю! Был Макаренко — разве он не умел?

Дмитрий Сергеевич хмыкнул, нехотя соглашаясь.

— Макаренко был гением, — добавил он, уже зная, как отвечать, и зная, что этот ответ — хороший, положительный, грамотный, безопасный. — Как любой гений, или почти любой, Макаренко не вписывается в формат. Феномен гения антинаучен, увы. Наследие гения осмысляется постфактум, но это не значит, что оно освоено и тем более присвоено, потому что будь оно присвоено, оно было бы воспроизводимо, понимаешь? Макаренко что-то там ловил своей педагогической интуицией — и достигал результатов, положим, даже выдающихся результатов, но они не технологизируемы. Ты не можешь заучить все реплики Макаренко и пойти сражаться со своими уголовниками, Саша, у тебя не получится то же самое, что у него, даже если наденешь поверх платья кобуру с наганом, как он. Потому что ты не Макаренко, а Саша Синицына! И я не Гербарт…

— Геерт, — поправила она.

— Я имел в виду Иоганна Гербарта, педагога — но да, и не Геерт тоже, и не Ромео, и не Печорин, и не Алексей Вронский, а совсем другой человек. Твоя беда, если ты мне позволишь, — в том, что ты всё время оглядываешься на кого-то другого, прикладываешь к себе моральную линейку. («И ко мне», — добавил он про себя, но не произнёс вслух.) Забудь про эту линейку, её не существует в природе!

— Но что же, и морали нет? — потерянно пробормотала Саша, неуверенно улыбаясь. — И зачем тогда школьная литература без этой линейки?

Дмитрий Сергеевич тяжело вздохнул. Это были слишком «возвышенные» вопросы, на которые он не знал, как отвечать, точно так же, как не знал бы, что сказать о нравственном влиянии на человека квартетов Бетховена, которые он слушал десять минут назад.

— Смотри: первый звонок, надо возвращаться в зал… Есть другой ответ на твой вопрос, и ты его сама знаешь.

— Какой? — осветилась Саша радостным ожиданием.

— Такой, что зимняя практика на четвёртом курсе — всего месяц, и из него одна неделя уже прошла, Сашенька. (Краем глаза он заметил, что девушка поникла, и даже «Сашенька» её не обрадовало.) В конце года ты получаешь диплом бакалавра, и два года — если ты идёшь в магистратуру, конечно, — два года в твоей жизни не будет никакой школы. И, может быть, её вообще больше в твоей жизни не будет! Мы все прошли через педпрактику! Все, — он перешёл на шёпот, так как они уже заняли свои места и громко говорить было неприлично. — Думаешь, я не проходил практику, в девяносто каком-то лохматом году? Ты можешь представить себе, какая тогда была школа, и ты мне поверь, я свой класс расстрелять хотел! Из пулемёта! — Дмитрий Сергеевич улыбнулся. — А они — меня. Ничего, выжил как-то. Теперь вспоминаю как сон. И ты забудешь. Бог мой, какая ты молодая, Сашенька! — прибавил он с чувством, неожиданно для себя. — У меня голова кружится от того, какая ты молодая…

Саша положила свою руку поверх его.

Всё второе отделение она так и не отняла руки, но, кажется, о нём совсем забыла, вся ушла в слух. Давали Тринадцатый струнный квартет того же Бетховена, а после — «Большую фугу» (он так и не разобрался, была ли эта фуга частью квартета или её пристегнули в качестве довеска). Эта «Большая фуга», всё время будто силящаяся сказать слушателю что-то очень важное тысячью разных тем и всё время бросающая эти темы на полпути, нимало не заботясь об их недосказанности, измучила его вконец, в чём он честно признался уже в машине:

— Невозможная музыка!

— Говорят, поздний Бетховен — это непревзойдённая вершина европейского романтизма, — задумчиво отозвалась Саша.

— О, вершина! — пробурчал он и добавил потише, но всё же различимо: — Совсем оглох к концу жизни Бетховен ваш, старый чёрт…

Саша рассмеялась и вовсе неожиданно чмокнула его в щёку. Затем почему-то снова стала задумчивой.

— Не знаю, подниматься ли мне, — признался Дмитрий Сергеевич, когда машина остановилась во дворе дома Синицыных.

— Митя… — отозвалась Саша очень негромко и как бы невпопад. — Митя, мы… Я помню, ты упоминал, что в основном, за редкими исключениями, не считаешь определённые… определённый род отношений между мужчиной и женщиной правильными до брака. И, наверное, ты нас имел в виду тоже… Ох, как мне трудно говорить! — Говоря, она ощутимо краснела, вот, уже покраснела вся, явно не от духоты. — Прости, пожалуйста, что я первая упоминаю о браке, хотя ты ещё не слова ни сказал, но я ведь не слепая, я ведь вижу, к чему всё идёт, и я рада — но это не значит, что я тебя хочу ограничить, или повязать, или принудить, да ты ведь и сам знаешь, что я не стала бы, правда? — Дмитрий Сергеевич ласково покивал; ему было тоже очень жарко. — Но если ты всё-таки думаешь, что это должно между нами быть раньше, — я готова. Вот, — девушка бесстрашно повернула голову и поглядела ему в глаза.

Дмитрий Сергеевич зябко поёжился, вдруг на секунду подумав, что, может быть, эта девушка всё-таки слишком хороша для него, слишком умна, слишком бесстрашна. Это что же, Бетховен её натолкнул на такие мысли? Вот так классик, вот так х**н замшелый… Поди её разбери, эту музыку. А что за предложение, жуткое, сладкое! Настолько сладкое, что и сердце заходится, и кровь стучит в висках. Но… как же так, без ведома Сашиных родителей? Как это будет воспринято, как он будет чувствовать себя, если вдруг это нечаянно откроется? А что религия говорит по этому поводу, ему, если он в какой-то мере православный человек, то есть не в какой-то, а в полной мере православный? И, наконец, где? Дмитрий Сергеевич строил из своих средств загородный дом и ожидал завершение строительства уже к лету этого года, но до тех пор продолжал жить с мамой. Конечно, и мама могла бы понять, и можно даже снять квартиру на месяц-другой, хоть на все пять месяцев, но это лишние расходы, которые так некстати были бы сейчас, и потóм… Самое важное в ряду всех соображений было, что любая из возможностей близости до брака рано или поздно заставляла бы столкнуться с неловкостью, если не за одно, то за другое, а Дмитрий Сергеевич крайне не любил чувствовать себя неловко. С трудом он мог бы назвать что-то, что он ненавидел так же, как чувствовать себя не в своей тарелке.

— Я очень благодарен тебе, Сашенька, и очень ценю твоё доверие, — выдавил он с трудом. — Я думаю, что нам в этом вопросе следует… всё же руководствоваться… нормами нашей православной религии.

Саша, светло улыбнувшись, легко, быстро кивнула, будто и не ждала другого ответа, ещё раз легко коснулась губами его щеки и, попрощавшись, выскочила из автомобиля.

— Не выходи, не мёрзни! — крикнула она уже снаружи. — Папа увидит твою машину в видеофон и будет спокоен, этого достаточно.

«Обиделась всё-таки? — подумал Дмитрий Сергеевич, глядя ей вслед. — Нет, не могла обидеться, а главное, что не на чем тут обижаться. И нормы религии, опять же… Как с ней хорошо, но всё-таки как сложно! “Ах, Дима, почему ты не Ромео!” Ромео этот ваш, скажем честно, был просто мальчишкой, который ничего и не мог предложить женщине, кроме своих гормонов, а я вот дом закончу к лету, если Бог даст. Если бы жениться в двадцать пять, то было бы проще, нет? Дурацкий вопрос, однако. Примерно такой же дурацкий, как тот, что она мне сегодня задавала, про Макаренко. О чём бишь был вопрос-то? И ещё, как звали ту девушку в романе про Герберта, нет, не Герберта, Геерта, который я никогда не прочитаю, впрочем? Фанни? Энни? Забыл… А разве должен помнить?» И всё равно ему было досадно от этой своей забывчивости.