Весна раньше календаря

Глава VII

VII

В понедельник занятия отменили из-за прорыва теплоцентрали. Во вторник и в среду Саша вела в десятом классе Чернопрудненской школы уроки русского языка. Вопреки её беспокойству, уроки прошли вполне сносно. Сносно, конечно, по сравнению с первым; более точным определением было бы «ни шатко ни валко». Саша дала себе зарок не обращать ни малейшего внимания на смешки, выкрики и прочие фокусы и в основном следовала своему зароку. Дисциплина, конечно, хромала на обе ноги, по-настоящему вовлечена в учёбу была одна первая парта, за которой сидели Ромашовы, брат и сестра. Прочие её почти не слышали, впрочем, обходясь без откровенно хамских выпадов в её адрес. Девчонки не таясь листали журналы. Парни играли в игрушки на своих телефонах или разговаривали. Спрошенные о чём-нибудь, они даже не сразу понимали, что их спрашивают, и либо выполняли упражнение с грехом пополам, либо отвечали вовсе невпопад, лепили несусветную чушь на общую потеху. Сашу это не заботило, и почему её должно было это заботить, если её жених прекрасно, умно, блестяще объяснил ей, что педагогика — улица с двусторонним движением, что воспитание не совершается без доброй воли воспитанника? Совсем равнодушной, впрочем, не стоило быть, иначе они забывали о её существовании напрочь. В какой-то момент беседа между Болотовым и Озеровым накалилась, так что первый встал с места, подошёл ко второму и отвесил тому затрещину с каким-то нелестным комментарием. Второй тоже вскочил на ноги. Лишь громкий Сашин окрик с угрозой выставить немедленно «два» за урок и «два» за четверть, а также вышвырнуть за дверь обоих предотвратили дальнейшее столкновение, и после ритуальных криков вроде «Нет, Алексан-Васильевна, а чё он первый возбух?», «Хорош уже, да? Я сказал, хорош, да?» и т. п. оба наконец расселись по своим местам. Следовало сочетать равнодушие с нажимом так, чтобы нажим, не слишком большой, всё же не ослабевал и постоянно чувствовался. Впрочем, русский язык по сравнению с литературой — почти ремесло, в котором нужно лишь чётко, внятно объяснять правила и следить за выполнением упражнений. В среду даже маленький диктант написали, и вполне удовлетворительно. То есть справился с диктантом класс безобразно, но Саша всё равно была довольна: пока писали, сидели тихо, и со стороны вполне походило на «настоящий» урок.

А в четверг снова была литература, но Саша уже оказалась морально готовой и к литературе. Да, её не слушали или очень мало слушали, настолько мало, что Кряж с Мякиной даже достали карты и шлёпали ими втихаря, забавляясь какой-то примитивной игрой вроде «Фараона»: Кряж «метал банк», поочерёдно выкладывая карты из колоды налево и направо, а Мякина следил, слева или справа окажется «его» карта, до того выбранная им из колоды и лежащая рубашкой вверх. Играли на щелбаны и временами издавали приглушённые восклицания. На откровенную демонстрацию неуважения, впрочем, не походило, просто забавлялась молодёжь.

Спросив пару человек у доски, она перешла к изложению новой темы, что, кстати, вызвало одобрительный гул: писать — не языком ворочать. Писали почти все, кроме Мякины и Кряжа, конечно.

— Олег, Максим, может быть, вы отвлечётесь от вашего увлекательного занятия? — обратилась Саша к ним. — Эй, я вам говорю! Могу я вас попросить если не писать, то хотя бы послушать меня вместе со всеми?

— Можете, — спокойно ответил Максим, глянув на неё мельком.

— Так я прошу, вот, прямо сейчас!

Максим усмехнулся.

— Я же сказал, что м-о-ж-е-т-е попросить, Александра Васильевна, — пояснил он, отложив карты на секунду. — Это не значит, что можете заставить. — И прибавил с недоброй усмешкой: — Вы же педагог. Вот и заинтересуйте нас. Пробудите в нас зов к доброму и вечному, как умеете.

— Да? — крикнула Саша, тут же вскипая. — Может, мне ещё сплясать перед вами? На шесте станцевать, чего доброго? («Спокойней, спокойней, — охладила она себя. — Что за вульгарщина лезет из тебя, Сашенька?») Не дождётесь! Плевать я на вас обоих хотела! Продолжаем, ребята. Мы остановились на том, что м-а-л-е-н-ь-к-и-й человек Достоевского — это, в отличие от маленьких людей Гоголя, не обязательно ж-а-л-к-и-й человек…

Саша в основном придерживалась методических материалов, но в какой-то момент почувствовала, что рассказывает очень хорошо, убедительно, не по учебнику, и что одновременно её слегка заносит в сторону от темы.

— Если мы, словесники, — вещала Саша, сплетя пальцы в замок на груди и прохаживаясь перед первым рядом, — говорим вам, что вопросы, поднятые Достоевским, — это универсальные вопросы, вопросы общечеловеческие, вопросы на все времена, то мы не лжём вам. И это потому, что сам Достоевский огромен! Я не хочу унизить Некрасова, Гончарова или Чернышевского, ребята, но даже по количеству уроков, отведённых на «Преступление и наказание», вы можете понять…

— Почему Вы не хотите унизить Чернышевского? — требовательно и проворно спросила Маша Кац. — Он ведь был либерал, а Вы патриотка?

Саша растерянно улыбнулась.

— Это же не значит, что нужно всегда унижать политических противников, — только и нашлась она. — И потом, это не женское дело…

— Я с Вами не согласна! — тут же ввернула Кац.

— Очень хорошо, Маша, поспоришь, когда дойдём до дискуссий, я сейчас не о том. Достоевский — вершина или, как минимум, одна из вершин не только русского, но и мирового искусства. Он равновелик Шекспиру, Эсхилу, Бетховену…

— А Бетховен здесь при чём? — снова выскочила евреечка.

— А я вообще не с тобой говорю, — отмахнулась Саша от неё с досадой и вопреки педагогической этике.

— Про Бетховена писать, Александра Васильевна? — вежливо спросил Алёша Ромашов.

— Пишите что хотите… Равновелик Шекспиру, и это не квасной патриотизм! Вы только посмотрите, кого читают в мире, кем восхищаются, кого переводят, кого экранизируют!

— Да, конечно, так пендосы и читают его, рассказывайте! — выкрикнул с места Болотов.

— Читают, да, Коля, читают!

— И переводят на английский язык эту муру, шестьсот страниц, про вша я дрожащая или х*р моржовый? Не, не верю! — продолжал изумляться Болотов.

— Переводят, да, Коля, переводят! И, кстати, я бы предпочла без моржей.

— Пардоньте. Нет, ну они придурки тогда! Бли-ин! — Болотов хлопнул себя по лбу на общее веселье.

— Шекспир, — вдруг вслух произнёс Кряж ни к селу ни к городу. Саша поймала его взгляд. Максим, оказывается, к неудовольствию своего соседа прекратил метать банк и теперь слушал её, откинувшись на спинке стула, чему она втайне порадовалась, пожалуй, даже больше, чем было бы правильно.

— Что «Шекспир», Максим?

— В России вообще много писателей, которых полагается сравнивать с Шекспиром, Александра Васильевна?

— Что значит «полагается»? — возмутилась Саша. — Мне никто ничего не полагал!

— А то, может быть, Вы так с каждым, — упорствовал Кряж. — Дойдёте до Толстого — и будет: «Я, ребята, конечно, не хочу унизить Достоевского, но Толстой — это глыба!»

— Толстой — тоже вершина, — неуверенно призналась Саша.

— Во-во, я о чём и говорю! — обрадовался Кряж под общий смех. — Потом Лесков какой-нибудь, и Вы так: «Я, конечно, не хочу худого слова сказать о Толстом, но Лесков — это моща!»

— Давайте не доводить до абсурда, Максим, ладно?

— В двадцатом веке много было таких авторов, которых сравнивают с Шекспиром? — спросил Кряж, слегка подавшись вперёд. — Нет, я серьёзно?

Саша пожала плечами.

— Двадцатый век вообще бедней, это правда, — призналась она. — Кроме того, не существует ведь этого мерила, этой линейки, которой можно померить…

— Померить можно у Кряжа с Мякиной, гы-гы! — развеселился Озеров. — У них и линейки никакой не хватит!

— На, лови леща, — Кряж слегка свесился вперёд и отвесил Озерову, сидящему перед ним, вторую затрещину (первую сегодня выписал Болотов).

— Офигел, собака?! — взвился Озеров на месте.

— Что это такое, тихо!! — почти взвизгнула Саша. Кряж вдруг резким движением сдёрнул Озерова вниз, заставив того сесть.

— Борзый, да? — проговорил он вполголоса, перегнувшись через парту вперёд, с шальными искрами в глазах, поигрывая желваками. — Борзый? Щас лежать будешь мордой в тэйбл. Молчи, тля дрожащая. — И отпустив одноклассника (Болотов перестал вопить, внушение подействовало), вновь поймал взгляд учительницы, широко осклабился. — Виноват, Александра Васильевна! О чём мы говорили?

— С вами очень сложно говорить нормально, ребята! — пожаловалась Саша вслух. — Как будто я укротительница диких зверей и выступаю на арене в цирке!

— А Вы привыкайте, — прохладно посоветовал Максим. — Закаляйтесь. Про двадцатый век.

Саша развела руками:

— «Красное колесо» Александра Исаевича Солженицына, к примеру, — это эпопея, сравнимая с «Войной и миром» не только по объёму, но и по детальности, по тщательности прорисовки характеров, по замыслу…

— У нас Солженицын будет в программе, Александра Васильевна? — задал вопрос Ромашов.

— Солженицын был либерал или патриот? — это одновременно с ним выскочила Маша Кац.

— Да, будет, в одиннадцатом классе, а кем он был — я не знаю, честное слово, — отмахнулась Саша, ловя себя на мысли о том, что быть учителем — это ещё и отвечать на тысячу плоских вопросов, любой плоский ответ на которые упрощает жизнь, неся в себе лишь половину правды (и вторую половину лжи).

— Негусто, — резюмировал Кряж, который всё это время не терял нить разговора. — И Солженицын — как бы не Шекспир, или?

— Ах, да! — Саша заулыбалась светлой улыбкой. — Есть повесть Галины Щербаковой, она называется «Вам и не снилось». Повесть о современных Ромео и Джульетте, о ней ещё сняли фильм в восьмидесятом году. Говорите мне что угодно, но я не вижу, чтобы этот фильм был хуже или менее значителен, чем, например, знаменитый фильм Дзеффирелли по «Ромео и Джульетте», тоже совершенно гениальный, кстати…

— Я его видел, — вдруг сказал Максим.

— Кого: Дзеффирелли? — поразилась Саша.

— Нет, «Вам и не снилось». Там ещё Никита Михайловский играет Ромку, да?

— Д-да, — неуверенно подтвердила Александра Васильевна (она и сама не помнила отчётливо имени актёра). — А ты почему помнишь, то есть почему это для тебя важно?

— У меня мама его фанатка, — лаконично сообщил Максим. — Была, то есть, пока он не помер.

(Класс, кстати, попритих и не без любопытства слушал их диалог.)

— Так он умер! — огорчилась Саша.

— Да, в девяносто первом, от лейкемии. А я… Александра Васильевна, а я могу сделать сообщение о Михайловском на следующий урок?

Саша только рот открыла, а про себя лишь подумала: «Всё чудесатее и чудесатее». Произнесла наконец:

— Сообщение?

— Да: типа презентации, Power Point и прочая лабуда, — пояснил Максим как можно небрежней.

— Это совсем не по нашей теме, то есть даже и близко не лежит! — с некоторым огорчением призналась девушка.

— Нет, пусть сделает! — оживилась Маша Кац. — Это интересно!

Все остальные молчали, не выражая ни одобрения, ни осуждения.

— Если только Никита Михайловский снимался в той или иной экранизации Достоевского, — поддалась Саша. — Тогда это имеет какой-то небольшой смысл…

— Погляжу. Так я делаю доклад? — громко уточнил Кряж.

— Я спрошу у Людмилы Григорьевны, можем ли мы себе позволить отступление от темы, — капитулировала Саша. — И если да, то хорошо… Хорошо…

Она задумчиво вернулась к учительскому столу и села за него, замечая краем сознания, что не слышит ни разговоров, ни смешков, ни выкриков.

— Кряж! — в тишине неприязненно зазвучал голос Маши Кац. — Хорош строить глазки молодой учительнице!

— Что-о?! — протянул Кряж, приподнимаясь, вложив в своё длинное «Что-о?» богатую палитру значений. — Кац, морда жидовская, хошь, я тя повешу на ремне, а?

— Александра Васильевна, помогите, убивают! — завизжала Маша, но без настоящего страха, а так, в ритуальных целях. Класс снова загудел, радуясь очередной порции бесплатного веселья. Саша закрыла глаза и тяжело вздохнула. Ещё одиннадцать уроков, не считая этого.