Весна раньше календаря

Глава XI

XI

Они ещё разговаривали какое-то время, и Саша наконец успокоилась. Она действительно вначале увидела в этих «лубках» нечто страшное и непоправимое; действительно думала, что урок литературы — храм и что в этом храме ныне совершено кощунство. Но уразумев, что Людмилу Григорьевну произошедшее особенно не рассердило, не огорчило, а даже позабавило (позабавило?!), Саша сказала себе: а я зачем казню себя? Или я добровольно подвизалась быть великомученицей? Всё же нелегко ей было себе сказать это, потому что в таком отношении содержалась, как виделось ей, как она была уверена раньше, и доля предательства к профессии. Виделось, верно, но, может быть, исключительно наивно виделось?

Вопреки всем ожиданиям, Максим и в этот раз ждал её на школьном дворе, правда, стоял спиной к выходу.

— Здравствуйте, Максим Владимирович, — поприветствовала его Саша с почти ядовитой вежливостью, не останавливая шага. Имена родителей учеников она из классного журнала тоже добросовестно выписала себе в тетрадку и заучила. — Забыли здесь кого-то?

Выйдя за калитку школьной ограды она, впрочем, остановилась, обернулась и ещё раз на него посмотрела. Максим, будто этого и ждал, подошёл к ней, и они вновь пошли рядом.

— У Вас после всего ещё духу хватает идти рядом? — поинтересовалась Саша.

— После чего «всего»? — глухо буркнул школьник.

— После той пошлости, которую Вы нам представили.

— Пошлости, Александра Васильевна? — ответил Максим почти дерзко. — Знаете, это ещё не настоящая пошлость. Вы настоящую пошлость-то хоть видали? Так подождите, я Вам сейчас покажу…

— С ума Вы сошли! — воскликнула Саша, даже сжимаясь от ужаса: чтó он ещё может учудить?! А Максим ей уже протягивал какой-то журнальчик. Саша опасливо взяла его и несколько секунд бессмысленно глядела на обложку, не понимая, чтó он ей даёт и зачем. Это был журнал «Тайны звёзд», «полуглянец» из тех, что продаются в ларьках «Роспечати», с заголовками вроде следующих:

Звёзды шокированы катастрофой!

Стас Садальский

Как хрупка жизнь, как прозрачен и беспомощен человек!

4 EXTRA-страницы 2-5

Филипп Киркоров

Зачем он отвёл своих маленьких детей

В… СЕКТУ?!

Стр. 8-9

Первая фотография после комы!

Андрей Кончаловский и Юлия Высоцкая

ЧУДО СВЕРШИЛОСЬ! БОГ УСЛЫШАЛ ИХ ГОРЯЧИЕ МОЛИТВЫ!

Стр. 10-11

Ревность или сочувствие?

Прохор Шаляпин

Мне жаль бывшую жену!

Она прыгает на всех прохожих мужиков и бегает голой по помойкам!

Стр. 24-25

И т. д.

— Вот глядите, — тихо пояснил Максим. — У меня на слайдах было слово «х*р», а здесь слово «Бог» на обложке. А теперь скажите: пошлости где больше?

Саша сжала губы: он был прав.

— Да, — призналась она так же негромко. — Здесь больше. («Это ведь и умно, и очень справедливо, — подумалось ей. — Отчего мне самой не пришло в голову?») Откуда это у тебя?

— На скамейке нашёл, для печи взял, на растопку. Александра Васильевна! Если Вы сами признаёте, что здесь — больше, то ведь эту дрянь на каждом углу продают. Вы меня на уроке задушить хотели, шнуром от компьютера, я видел. Что же Вы и-м стёкла не бьёте и их не хотите задушить, если Вы такой… принципиальный человек и так пошлость ненавидите?

— Потому что за продавцов макулатуры я не отвечаю, а за вас всех — отвечаю! — воскликнула Саша. — Профессия это моя!

— Нет! — тоже крикнул Максим.

— Что «нет»?!

— Нет, не отвечаете! Нам по шестнадцать лет, мы уже выросли, поздно! Девицы на уроках примерно такие журналы и глядят, будто Вы не видели, — прибавил он тише.

И в этом он тоже был беспощадно прав, конечно.

— У меня руки опускаются от того, что ты говоришь, — призналась Саша.

— Я рад, что Вы перешли на «ты».

— Не думай, что я перестала сердиться на тебя! Понять, зачем ты это сделал, я всё равно не могу.

— Что сделал: картинки с ху…?

— Хватит, хватит! Ведь хороший был доклад! Зачем в конце надо было ставить отвратительную жирную кляксу?

Максим усмехнулся:

— Позабавить Вас решил. Точней, приземлить немного.

— Приземлить?!

— А то Вы так сладко на уроке нам пели про советских Ромео и Джульетту. А Ромео-то тоже человеком был.

— Ты напоминаешь европейца, Максим.

— Какого европейца?

— Современного. Которого в гении Чайковского интересует только то, что композитор был гомосексуалистом, а больше его ничего не интересует, понимаешь?

— А он был? — Кряж фигурно присвистнул. — Не фига ж себе кино!

— Не прикидывайся Колей Болотовым! — звонко, гневно крикнула Саша. — Тебе не идёт!

— Я ему передам. Ему будет лестно.

— «Передам»… Ты не приземлить меня решил, а тебе просто зави́дно! — Саша кипела, не очень отчётливо понимая, что говорит. — Посмотрел ты фильм и увидел, что у тебя такого не будет, никогда! Вот и решил забросать их грязью, чтобы самому на их фоне выглядеть не так убого! Что ты молчишь?! Нечего тебе сказать?! Ещё бы было что!

Саша, развернувшись прямо, энергично, быстро прошла несколько шагов вперёд, прежде чем поняла, что Максим не идёт рядом. Обернувшись, она увидела, что оставила его уже метрах в десяти за собой: школьник стоял у берёзы, опираясь спиной и затылком о её ствол, позволив рукам безвольно висеть вдоль тела. Саша вернулась к нему стремительным шагом.

— Что с тобой такое? — испугалась она. — Плохо тебе, Максим?

— Нет… Да. Попала, Александра Васильевна.

— Куда попала?

— В точку попала. «Завидно, завидно…» Конечно, мне завидно! — крикнул Максим с неожиданной силой. Дышал он тяжело, глаза у него сверкали. — Я это кино поглядел — ревел как баба! Смешно, да? Не потому, что эта Катя уж такая раскрасавица, а потому что они

н-а-с-т-о-я-щ-и-е оба, понимаете Вы?! «В твоей жизни так не будет…» Конечно, не будет! Где у меня это будет?! С кем у меня это будет?! С Машей Кац?!

— Хоть бы и с ней, — растерянно пробормотала девушка.

— Не хочу сына — еврея и либерала, мерси боку.

— Бредовый национализм какой-то…

— Вот такой я примитивный фашист. Пардоньте, мадмуазель, другие тут не вырастают.

— Ты знаешь, — вдруг сказала Саша совершенно искренне, — я когда первый раз вошла к вам в класс, отчего-то ту же самую мысль и подумала.

— Какую мысль?

— Про вас и про ваших девочек.

— Правда? — недоверчиво переспросил Максим и изобразил подобие улыбки.

— Не знаю, зачем я это сказала… — стыдливо призналась Саша.

— Пойдёмте, — сухо обронил Максим. — На автобус опоздаете.

В паре десятков метров от шоссе он снова заговорил, глухо:

— Знаете, Александра Васильевна, я, когда готовился, уйму материала посмотрел. Девочку Юлю, которая в фильме Катя, играет Татьяна Аксюта. Сколько ей было тогда, как Вы думаете?

— Понятия не имею! — улыбнулась Саша. — Столько же, сколько Михайловскому, наверное. Ну, или на год помладше…

— Не угадали, ей было двадцать три.

— Не может быть! — поразилась она искренне.

— Может быть, может. На целый год старше Вас, забавно, правда? Она была студенткой четвёртого курса театрального вуза и уже замужем, кстати.

— Зачем ты… мне это говоришь? — неловко спросила Саша, только чтобы что-то спросить: она уже всё понимала.

— Просто так. Для сведения. Теперь представьте себе положение молодого Никиты Михайловского, которому об этом нужно было помнить всегда. Он в неё влюблен был, говорят… Всегда, понимаете? Про двадцать три, про «замужем» и про свои шестнадцать. А Вы на него ещё обижаетесь, что парнишка картинки рисовал всякие. Тут, знаете, начнёшь не только картинки…

— Нет, я не могу так больше! — выдохнула девушка. — Максим! Я…

— Простите, — отчётливо, громко и неожиданно сказал Максим. — Я веду себя как мудак полный. Как этот… Печорин Ваш. Развожу Вас на жалость. Тут большого ума не надо. Всё, кончили. Больше слóва от меня не услышите, никогда. И да: Вам тут уже недалеко осталось до остановки, Александра Васильевна. А мне надо там… по делам. До свиданья.

Он развернулся и пошёл прочь, грузно ступая. Саша смотрела ему вслед секунд пять, затем сорвалась с места и, догнав его, схватила его за руку.

— Максим, послушай меня, Максим, — зашептала она жарко, взволнованно, увлекая его прочь с дороги, в сторону, туда, где лежал рыхлый предвесенний снег (в тени снег был сизого, почти фиолетового оттенка). Юноша смотрел на неё расширившимися глазами и весь побелел. — Ты очень хороший, ты замечательный, ты умнейший парень, учись дальше, поступай в вуз в городе, и у тебя будет тогда сто девочек, тысяча! Лучше меня, красивей меня, честней меня. Что это, зачем ты это всё себе придумал?

Максим закрыл глаза: он стоял перед ней как изваяние, как статуя какого-то древнего белого бога, которая, прослужив тысячу лет недвижным истуканом, вдруг ожила, и вот, статую трясло от холода. Саша протянула руку и провела ею по его коротким волосам, по щеке.

Она тут же отдёрнула эту руку и, сдавленно шепнув: «Я пойду», бросилась прочь. Сердце стучало звонко и не могло успокоиться ни на остановке, ни в автобусе.

Уши у неё горели от стыда. Что-то п-о-в-т-о-р-н-о случилось очень важное, что-то е-щ-ё хрустнуло — так примерно она могла бы назвать всё это, если бы в ясном уме села писать письмо или дневник. Только ясного ума не было — были клочки мыслей. «Я не виновата, — приговаривала Саша про себя. — Кто угодно, но не я. Я-то за что? Что я сделала плохого? Я что-то плохое разве сделала? О, что я сделала! Это было просто сочувствие, просто сестринское, сестринский такой жест. Да. Сестринский жест. Ещё можно было бы на шею кинуться ему, тоже был бы сестринский жест. Да. Он это именно так и понял. Наверняка. И что дальше? Как можно теперь жить дальше по-прежнему?»