Весна раньше календаря

Глава III

III

«Яна Башкирева. Коля Болотов. Таня Егорова. Амина Ероян. Оля Задонская. Маша Кац. Максим Кряж. Таня Лапшина. Олег Мякина. Миша Озеров. Алёша Ромашов. Лена Ромашова», — перебрала в уме Саша имена учеников, идя по коридору. На прошлой неделе она сидела на всех уроках русского и литературы на задней парте и примерялась к тому, какой класс хочет взять. Возможность выбирать класс — для студентки на практике дело не такое частое, но, видимо, так она, единственная практикантка за последние два года, приглянулась директору, что та ей великодушно позволила этот выбор. Те уроки, на которых она присутствовала, больше напоминали дрессуру диких животных: «детки» сидели, как набрав в рот воды, и отвечали, только спрошенные. Саша с огорчением думала об угнетении достоинства ребёнка (несмотря на то, что Людмила Григорьевна по-человечески ей очень нравилась), с радостью — о том, что сама выстроит всё по-другому.

Директор громко объявила имя-отчество студентки «Ярославского Ордена Трудового Красного Знамени государственного педагогического университета» (Саша первый раз слышала об ордене в названии вуза, в котором проучилась три с половиной года), сама потребовала дневники на стол, дождалась их появления и только тогда ушла к себе, не забыв показать «деткам» кулак.

Мякина, едва за директором закрылась дверь, выскочил из-за своей парты, пробежал полкласса, схватил сумку сидевшего на первой парте Ромашова и перебросил её своему соседу Кряжу, собираясь поиграть в волейбол.

— Верните мой портфель! — возопил Ромашов таким жалким голосом, будто у него отняли жемчужину сердца.

— Тихо! — крикнула Саша изо всех сил и, схватив указку, так же громко ударила её тупым концом по учительскому столу. — Сумку на место!

Вопреки ожиданию, окрик подействовал, и не столько окрик, сколько неожиданность её решимости. Кряж лениво перебросил сумку хозяину.

— Вы там, наверное, стекло разбили на столе, гляньте, — буркнул Мякина.

Стекло от удара указкой не разбилось, но как будто на нём появилась трещинка. «Это не я, не я, не я, — сказала себе Саша. — Она уже была, а я ни в чём не виновата. А Мякина этот сейчас попляшет у меня. Девочка я ему, что ли? Подружка его?» Саша знала за собой тот гнев, который в иные редкие моменты встречи с несправедливостью или дикостью жизни накатывал на неё и туманил голову.

— Мякина, к доске! — крикнула она звонко.

— А чего я? — огрызнулся Мякина с места.

— Чевокать дома будем, — отрезала Саша. — Отвечаем, или сразу «два» в дневник?

«Всё, тихо, — сказала она себе. — Минуты не прошло, как выветрились мои мысли про гордое достоинство свободных детей. Ненавижу их уже сразу всех: эту дикость, это хамство сельское, фамилии у половины как уголовные клички: “Кряж”, “Мякина” — что это такое?! Этот, бандит, кожанку повесил на спинку стула — гардероб не работает, что ли? Не знала, кстати, что они снова в моде… Девичьи эти лица, грубые и без проблеска веселья, вот только одна “жидовочка” красавица, да Лена Ромашова, пожалуй, не дурнушка, но какая-то забитая, и мальчишки не лучше. Как они только тут не лезут на стены от тоски, не воют на луну с такими девицами? А единственный отличник ноет: “Верните мой портфель”, как барышня, будто я, молодая девушка, ему, здоровому лбу, должна возвращать его портфель. Тьфу! А кто же ещё, спрашивается? И должна, и будешь возвращать. Ты не молодая девушка тут, а учителка, представитель власти. Это я учитель? Я? Дура ты, Саша, какая же ты дура! Целых пятнадцать уроков! Или так: т-о-л-ь-к-о пятнадцать уроков, и не видеть их никогда больше!»

— Я не ожидала такой злобности и наглости по отношению к человеку, которого вы видите первый раз в жизни и который вам не сделал ничего плохого, — проговорила она вслух, сухо, вполголоса, пока Мякина под сдержанные смешки плёлся к доске.

— Александра Васильевна, вы чего? — это Максим Кряж подал голос со своего места. Именно этот тип в чёрном свитере повесил на спинку стула чёрную кожаную куртку с большими металлическими заклёпками, так называемую «косуху». — Какая тут злобность? Олег поиграться хотел, а Вас он вообще не заметил.

— «Поиграться»… В том-то и дело, что не заметил!

— А почему он должен Вас замечать? — громко возразил Кряж. — Он Вас видит первый раз в жизни, Вы ему не только плохого, но и хорошего ничего не сделали, так кто Вы ему такая, чтобы он обращал внимание на постороннего ему человека?

Сидевшие рядом девочки заулыбались, смешки тоже раздались. «Зачем ты, дурёха, споришь с этими лбами!» — одёрнула себя Саша. Не удостаивая остроумца ответом, она повернулась к парнишке у доски и потребовала:

— Так, Мякина! Тема прошлого урока. Духовная биография Достоевского.

— Я не помню, — почти благодушно пробасил Мякина. — Ирина Сергеевна болеет месяц, мы забыли всё…

— Не месяц, а две недели, — оборвала Саша. — Четверть началась три недели назад, уроки на первой неделе состоялись. Зачем вы врёте всё время! Так не люблю людей, которые врут…

— Вы, значит, Лебедева тоже не любите, Александра Васильевна? — насмешливо прокомментировал Кряж с задней парты.

— Какого Лебедева? — испугалась Саша и почти сразу же рассердилась: — Что это вообще такое?!

— Лебедева, автора учебника, — гнул тот своё.

— Я и забыла, кто автор учебника, — пробормотала девушка, ловя себя на мысли, что этого вслух говорить перед школьниками, пожалуй, не нужно.

— Потому что он врёт как сивый мерин, — сообщил Кряж, откидываясь на спинке стула, закладывая ногу на ногу. — Пишет «духовная биография Достоевского», а он кто, Достоевский: поп, чтобы ему иметь духовную биографию? Архимандрит?

— Архипиздрит, — вдруг выдал Николай Болотов, мелкий такой, плюгавый мальчишка с редко стоящими зубами, классный шут, и всему классу, включая Мякину, стоящего у доски, стало смешно, конечно.

— Ах, какие вы дурни! — возразила Саша с покрасневшим лицом. — Какие вы дурни, которые не понимают, что человеку не обязательно быть попóм, чтобы иметь духовную биографию, что человек может просто жить интенсивной духовной жизнью, не то, что вы, вы… уховёртки!

Самое скверное заключалось в том, что она не вполне была уверена в правдивости того, что сказала. «Духовная биография» — это, строго говоря, житие. Применимо ли к жизни писателя-мирянина, пусть даже очень религиозного, слово «житие»? Да и потóм, д-у-х-о-в-н-а-я биография в строгом смысле слова — это события д-у-х-о-в-н-о-й жизни, а эти события глазу незримы, и не о духовных взлётах и падениях Достоевского она ведь допытывалась от этого увальня в бесформенной серой фуфайке. Пересластили с «духовной биографией». Почему от детей требуем честности, когда сами допускаем фальшь? Этот Лебедев, составитель, пересластил, а Саше за него отдуваться.

— Это мы уховёртки? Эй, красавица, полегче! — выкрикнули с задней парты (снова Кряж, конечно), и снова класс зашёлся смехом.

— Мякина рассказывает биографию Достоевского, класс молчит, — железно объявила Саша. — Дополнения после с места. А пока помолчите, за умных сойдёте. Не выросли ещё, чтобы рассуждать о духовных биографиях!

— Конечно, — буркнул Кряж негромко, но достаточно отчётливо. — У нас, небось, один сЕкс на уме…

— Я тебя слушаю, Олег, — устало сказала Саша, сев за учительский стол. («Вот это здорово, за пять минут устала!»)

— Ну это, тово… он в тюрьме сидел, — поразмыслив, сообщил Мякина. Вспоминалось тяжело, отвечать не хотелось смертно, смысла рассказывать о жизни какого-то никому тут, кроме пары умников, не интересного хрыча не просматривалось никакого, но вообще-то Олег был пареньком незлобивым, так что стоял и честно напрягал мозги.

«Здоровый он до чего! — меж тем рассеянно думала Саша. — Выше меня. Все они тут хороши. Пятиклассницы ростом с математичку, разъелись на сельских харчах. Что? В тюрьме?»

— В остроге, — поправила она. — За что Достоевский был осуждён, ты знаешь?

— Царя у***ь хотел, — ничтоже сумняшеся пробасил Мякина.

— Вон как! — Саша подняла брови, с трудом удерживая улыбку. — Расскажи нам, пожалуйста, Олег, за что же Достоевский хотел у***ь царя!

— Землю дать крестьянам, знамо дело, — сообщил Олег с уверенностью.

Каждый ответ Олега сопровождали сдержанные смешки, вообще эти смешки были почти постоянным фоном, словно в низкопробном комедийном сериале, а теперь уже грянул дружный хохот. Саша тоже растянула губы в улыбке, силясь не рассмеяться.

— А Вы зря смеётесь, Александра Васильевна, — заявила с места Маша Кац, худая евреечка с точёным профилем, твёрдая хорошистка, почти отличница (этих хорошистов в классе вообще было немного, как Саша успела заметить по ответам школьников на прошлой неделе: только Ромашовы и Кац). — Достоевский входил в кружок Петрашевского: чтó, петрашевцы не могли планировать теракты? Или не могли хотеть устроить сельские коммуны?

— Ты так считаешь? — растерянно спросила Саша.

— А разве Вам известна их политическая программа? — парировала десятиклассница.

— А разве тебе известна? — ответила Саша вопросом на вопрос, не придумав с ходу ничего умней.

— Мне неизвестна, но, может быть, Вам известна? — не унималась «жидовочка».

— Нет, мне тоже неизвестна и… фу, как это глупо — пререкаться с вами! — воскликнула Саша вслух. — Дожили! («А ведь права девчонка, — с крайним неудовольствием мысленно отметила она. — Могли петрашевцы и про коммуны говорить, и про цареубийство, я же там не была, свечку не держала». Симпатии к девочке это у неё, впрочем, не прибавило.) Мякина, мы тебя перебили, продолжай, пожалуйста. Что было дальше?

— Ну что дальше… Олег замялся и произвёл: — Жил как все люди, на девахе женился одной, на секретарше евонной, книжки писал, потом взял и помер.

— Да, хорошо! А вам всем смешно, я погляжу? Палец вам покажешь — вы тоже будете смеяться? — сорвалось у Саши. — Больше тебе нечего добавить про Достоевского?

— Нечего.

— «Три». Садись. Ах, да… — Саша разыскала в стопке дневник и, секунду поколебавшись, выставила оценку за своей подписью. Странно и дивно ей показалось, что ещё сегодня утром она волновалась о том, как же будет ставить оценки, какое моральное право она имеет на оценивание достижений ребёнка — и вот, все эти благородные педагогические мысли растаяли, как дым в воздухе.

— Мерсибочки, — ухмыльнулся Мякина, получив из её рук дневник: видимо, он «трёшку» не считал плохой оценкой.

— А «три» за что? — требовательно спросила Кац.

— За отсутствие подробностей, — сухо сообщила Саша. — Больше не могу, извини. А ты пятёрки для него хотела? Может быть, я его ещё расцеловать была должна?

С задних парт, где в основном и обитали мальчишки (за исключением Алёши Ромашова, который сидел впереди вместе с сестрой) раздалось смачное жеребячье веселье; девочки, конечно, тоже заулыбались.

— Видите ли, Александра Васильевна, — глубокомысленно заявил с места Максим Кряж, — Мякине Вам неловко сообщить подробности духовной биографии великого русского писателя Достоевского.

— Что это так? — хмуро спросила Саша.

— Так ведь у него, прямо как у нас, один сЕкс был на уме, — сентенциозно заметил Максим. «Секс» он произносил с мягкой «с» и закрытой «е», как «кекс», как делают очень старые люди, то есть очевидно (подумалось Саше) глумился над её старомодностью и юбочкой родом из восьмидесятых.

Оглушительный взрыв хохота.

— Что-о?! — воскликнула Саша. — С какой стати… и что это за мерзость снова?!

— Почему, спрашивается, мерзость, если это просто правда жизни и если Вы, Александра Васильевна, сами не любите лжи? — достаточно ядовито ввернула Кац. — Когда Достоевский, к примеру, бросался на Аполлинарию Суслову и срывал с неё одежду, как полоумный, а потом приговаривал: нет, Поля, нам надо завязывать с этим, дурные мы с тобой люди…

— Тише, тише, ничего не хочу слушать! — крикнула Саша, закрывая уши обеими руками и зажмуриваясь. Про Аполлинарию Суслову она сама помнила очень смутно, а эта, погляди ты, где-то раскопала. Даже если и правда, то как гадко! Саша поймала себя на абсолютно абсурдном чувстве раздражения по отношению к Достоевскому: поосмотрительней, в самом деле, не мог он себя вести?!

— Вот, Александра Васильевна, а Вы говорите — «духовная биография», «духовная биография», — нравоучительно добавил Кряж. — «Житие» бы ещё сказали…

— Так он, эт-самое, архипиздрит-то правда был знатный? — простецки удивился Болотов и, разумеется, спровоцировал этим новый хохот.

Саша открыла глаза.

— Знаете, ребята, — сказала она, через силу улыбаясь и через силу произнося это «ребята» (какое-то совсем другое слово вертелось на языке), — что бы там ни было, мне лично крайне неприятны люди, которые роются в чужом грязном белье.

— Браво! — громко крикнул Кряж, то ли издевательски, то ли искренне, и, подняв руки над головой, три раза хлопнул в ладоши. — Присоединяюсь. Только, Александра Васильевна, к Мякине тогда какие претензии? Он ведь и рассказывал без подробностей!

Саша в первый раз посмотрела школьнику в глаза. Неглупый, похоже, парнишка. Простой чёрный свитер без рисунка, ёрш чёрных коротких волос, а глаза зелёные, взгляд неприветливый, насмешливый. Лицо киногеничное: местные девчонки, наверное, так и вешатся ему на шею.

— Ты, похоже, очень умный, да? — пробормотала Саша в такт своим мыслям, но вслух.

— Я? — Кряж даже оторопел. — Вы мне, Александра Васильевна?

— Тебе, тебе!

Кряж усмехнулся:

— Не глупей других, знаете ли…

— Так выходи отвечать. — Эту её реплику сопроводил привычный смех. «Вот и я в роли комика, а не только эти клоуны, — с неудовольствием подумала Саша. — Весь вечер на арене укротительница тигров, знаменитая Александра Синицына».

Максим встал и слегка вразвалочку прошёл к доске.

— Что рассказывать? — насмешливо поинтересовался он, глядя ей прямо в глаза. — Мой дневник коричневый, кстати, вон он, сверху. Ещё раз духовную биографию Феодора Достоевского?

— Нет, спасибо! — отозвалась Саша с прохладцей. — Воздержимся. Вы ведь только и можете смаковать, как кто-то там с кого-то срывает одежду…

— Нам по шестнадцать лет, Александра Васильевна, делайте скидку на это! — почти дерзко ответил Кряж.

— Я делаю, делаю! А вот видишь ли, Максим, у нас следующим элементом урока — реконструкция сюжета романа «Преступление и наказание», — произнесла Саша так твёрдо и иронично, как могла: ей не так легко давалось смотреть в бесстрашные глаза десятиклассника. — Ты его читал, надеюсь? Не только сальные подробности про срывание одежды? Расскажи нам содержание романа, пожалуйста. Мы тебя слушаем. Дополнения с места.

В классе поднялся ропот с единичными выкриками вроде «Не задавали!», «Не было!», «Первую часть задавали только!» и пр.

— Неправда, задавали прочитать всё к сегодняшней дате! — крикнул Алёша Ромашов, надсаживаясь.

Максим не обратил на выкрики внимания.

— Я вот просто в непонятках, как мне рассказывать, Александра Васильевна, — сообщил он. — Каким, так сказать, языком. Про духовность я не умею, уж извините. Я же тут не дорос рассуждать о духовности, как Вы нас просветили! Мы же тут валенки и рылом не вышли…

— Ничего, — сухо ответила Саша. — Любым языком. Самым простым, ты не стесняйся. Мы уж поймём как-нибудь.

— Самым-самым? — уточнил Максим. Саша кивнула.

Кряж повернулся к классу, который на время притих:

— Слухай сюда, народ, сейчас запилю вам кулстори. Жил-был баклан один, Родионом звали. Пошёл Родион на промысел, старуху одну в доску спустил и сеструху её тоже угандошил, мокруха чёткая. Мёртвых бояться — в морг не ходить, фули. Всё, что поднял, под камень сховал, потому как не фраер он был, а баклан конкретный. Дома очнулся — телега из ментовки. Ну, думает, амба: недолго музыка играла, недолго фраер танцевал. Но ничего, отмазался по первости, хотя ментяры след и взяли, а главный у них следак один, Порфирий, глаз-ватерпас, ухо зверское. Тут друганы да сеструха с матерью причапали, бабосов подогнали, идёт это чмо в клифте новом и видит алкана одного, ещё до мокрухи с ним закорешился. Алкан-то дуба дал, а дочь у него взрослая, ш****а, и говорит ш****а баклану нашему: иди, придурок, в ментовку, пиши чистосердечное, потому как ты, Родя, не фраер, и фраером тебе не бывать, а ты в моральном отношении вша был и вшой остался…

— Хватит! — крикнула Саша вне себя и, сложив классный журнал, хлопнула им по столу. — Кряж! На место!

— А я не собака, чтобы бежать «на место», — лениво отозвался Кряж, но всё же сел, правда, не на своё место, а к Татьяне Егоровой, здоровой белобрысой девице с крупными формами. Татьяна оценивающе оглядела его и поощрительно улыбнулась.

Саша вышла на середину пространства между доской и первым рядом парт, глаза её сверкали, губы подрагивали.

— Вас надо дрессировать, как дрессируют зверей в цирке! — выкрикнула она, не думая, чтó говорит. — Поглядите на себя, поглядите внимательно! Свои привычки вы взяли из подворотни, свой язык из зоны, свои манеры — у вас нет манер, и вам даже слово неизвестно! Ничто высокое, тонкое, трепетное не касалось вашего сердца! Если вы и берёте в руки книжку, то только для того, чтобы прочитать, как великий писатель с кого-то там срывал одежду! Зачем вам книжка: листайте порножурналы, там найдёте пищу своему любопытству! Там всё запечатлено, что надо вашему любознательному уму! Вы постоянно смеётесь, потешаетесь, глумитесь над чем-то, словно коротышки из романа Носова, которые в конце превращаются в баранов и овец! Над кем вы смеётесь — над собой? Над загоном собственного невежества? А вы останетесь в этом загоне, если не обогатите себя ни одной мыслью! На что вы надеялись: вывести меня из себя? Вы это сделали, любуйтесь! Или на то, что я разрыдаюсь, буду реветь перед вами, как девочка? Не дождётесь! Я пойду в учительскую и буду пить чай с конфетами! После оденусь и поеду в город к своему жениху! А вы оставайтесь здесь и квакайте… в своём болоте! С вашими друганами, бакланами, алканами и шалавами!

При полном молчании класса Саша собрала журнал, тетрадь с конспектами и учебник, взяв их под мышку, вышла из класса с гордо поднятой головой и громко хлопнула дверью.

Плакать она вовсе не собиралась, но в коридоре слёзы сами подступили к горлу: слёзы от этой ужасной, кричащей несправедливости, от этого несообразного насилия, похожего на то, как если бы её, маленькую девочку в коротком платьице, вывели на цирковую арену и заставили показывать акробатический номер перед хохочущим, жующим, потным, лоснящимся стадом разнообразных уродов и уродцев. Саша прижалась лбом к оконному стеклу и только минуты через три смогла унять судорожные всхлипывания. Сжав губы и низко опустив голову, она пошла к директору.