Посетители

Глава VI

VI

В пансионате «Золотой берег» всё было устроено очень по-свойски. Фруктов, например, к столу не подавали, но их можно было купить отдельно, при желании — прямо у Хозяйки. Вечером того же дня моя жена зашла к Хозяйке в административный корпус, чтобы сторговать инжира, а заодно немного посудачить о странных гостях.

Инжира не было (обещали завтра), гости же не замедлили явиться. Почти сразу в дверь снова постучали, а затем на пороге, не дожидаясь ответа, встал Казанова.

Решительными шагами он прошёл к Жене, чтобы поцеловать ручку. Та настолько изумилась, что даже не сообразила отнять руки.

— Сударыня, Вы прекрасны, — заявил Казанова с места в карьер несколько скучающим и слегка насмешливым тоном. — Я так безмерно счастлив, что имею возможность сказать Вам слова обожания наедине…

Жена выразительно и гневно повела головой в сторону Хозяйки. Казанова отмахнулся:

— Пусть Вас не смущает это маленькое досадное препятствие, в отношении которого я уверен, что если бы не оно, Вы бы проявили чуть больше благосклонности к Вашему верному рабу, который, как Вы видите, уже повержен, уже, — становясь на одно колено, — у Ваших ног, и ждёт только слова, только намёка, только безмолвного жеста о том, когда…

— Прямо сейчас Вы схлопочете оплеуху, если немедленно не встанете, это будет прямо сейчас! — когда доходило до точки, Жена умела быть гневной. — Вы — позор собственной нации! Вы заявляете, что прибыли из 1867 года, а ведёте себя ничем не лучше любого современного хама. Пора бы уже взяться за ум в вашем почти двухсотлетнем возрасте, господин хороший! Стыдно!

Казанова поднялся с колена как ни в чём не бывало и проворно отряхнул светлые панталоны. Шутливо вытянул вперёд руки:

— Всё, всё, будет Вам! Помиримтесь. Я прекращаю попытки, я никогда их не развиваю, когда сталкиваюсь с отпором честной, решительной и гневной женщины, чтобы Вы знали… Мне позволено будет присесть?

Жена, пожав плечами, вопросительно посмотрела на Хозяйку. Та, так же вздёрнув плечиками, встала и быстро вышла (чтобы дойти до моего номера и предупредить меня, надо отдать ей должное). Жена и Казанова остались одни.

— Что до Вашего упрёка в том, будто я веду себя хуже любого современного хама, — заявил мужчина, вольготно усаживаясь в ветхое кресло и закидывая ногу на ногу, — то смею Вас уверить, что Вы ошибаетесь. Хотите доказательств? Извольте! Предположим, век и в самом деле сменился, даже полтора века, тут я не буду упорствовать, как наш милый баронет. Легко пожертвую Вам эту малость. Время изменилось, прогресс ушёл вперёд, и появились — как их там? — порнографические плёнки. Нельзя сказать, чтобы 1867 год был вовсе чужд этому искусству, но сейчас всё можно разглядеть в движении. Сами же плёнки доступны всякому почти или вовсе бесплатно, так что большинство здоровых мужчин пользуется ими. Что же это доказывает? То, что я умнее нашего большинства, хитрей, изобретательней — и нравственней, да, представьте себе! Потому это так, что я, когда добиваюсь, чего хочу, использую ум, находчивость, дар убеждения, я не боюсь рисковать, иногда здоровьем и жизнью, я оставляю за объектом своих желаний свободный выбор, наконец, я всегда приношу пару ярких цветов в чужое унылое существование. В то время как от зрителей известных фильмов не требуется ни смелости, ни настойчивости, ни ума: им нужна только щепотка фантазии да… но не буду смущать Ваш слух физиологическими неприглядностями. Разве это не так?

Жена, не найдясь, что ответить, снова пожала плечами.

— Если Вы и вправду верите, что прожили почти двести лет, то пора бы уже и прекращать с этими упражнениями ума и отваги, — только и нашлась она, с неудовольствием подумав, что уже говорила что-то похожее.

— Вы ошибаетесь, сударыня, ошибаетесь! — вскричал Казанова, обрадованный донельзя. — Вы ошибаетесь потому, что я никогда не устану, а это потому, что я, по сути, бессмертен!

— Это не про Вас сказали, что дурак нигде и никогда не умрёт?

— Вульгарно, сударыня, вульгарно, но так блестяще, что охотно прощаю! — Казанова в восхищении поцеловал кончики пальцев. — Нет, бессмертен не только Дурак. Бессмертен вообще любой типаж, любой человеческий идеал. Я и есть такой идеал.

— Вы?

— Конечно! И поменьше скепсиса, сударыня, побольше непредубеждённого ума — я враз докажу каждое слово. Это я незримо создал то, что вы зовёте европейской культурой, я и никто другой! Лорду Байрону подражали так многие, что легче назвать тех, кто ему н-е подражал, а кому же подражал Лорд Байрон? Мне! Кого он тщился воплотить собой? Меня! Кого, спрашивается, воплощал господин Пушкин, создатель вашего звучного и певучего языка, которого я имел удовольствие увидеть однажды в Петербурге и которому подарил определение, un mot [«словечко» – фр.], в отношении Татьяны Лариной, а именно то, что Татьяна — противоположность всего, что называется vulgar? Неловко хвалить себя самого, но опять же — он стремился воплотить меня! «Пушкин — наше всё», — говорят самые образованные и чуткие представители вашего народа, и отсюда выходит…

— Пушкин умер, — зачем-то сказала Жена.

— Ай, какая жалость! — огорчился Казанова, несколько картинно возвёл глаза к небу и прищёлкнул языком, чтобы тут же, наклонив голову набок, с лукавой улыбкой спросить:

— Не ваши ли школьные учителя говорят, что Пушкин бессмертен? Какая же именно часть его бессмертна? Уж, конечно, это Вечный Любовник, а не Унылый Пророк и не Скучный Историк. Тот самый любовник, что постоянно пребывает в поиске das Ewig-Weibliche [Вечно-Женственного — нем.], увы, слишком das Zeitlich-Weibliche [Временно-Женственного — нем.] на поверку — и который только поэтому…

— Хватит! Перестаньте играть словами, жалкий человек! — энергично воскликнула Жена. — Мне не хватает сообразительности, чтобы Вам возразить, да и словарного запаса, только, во-первых, Вы клевещете на Пушкина, а во-вторых, наша культура к нему не сводится.

— К нему — нет, — легко согласился Казанова. — А к Вашему покорному слуге — да. И культура, и история; и русская, и мировая. Чем была ваша русская революция, как не попыткой одного наглого и удачливого казановы соблазнить Россию, эту глупую огромную бабу, невиданными прежде чудесами и удовольствиями социализма? Умолчу также о фалличности всей вашей военной промышленности и о дерзком мужском авантюризме всех ваших покорителей природы. Социализм канул в Лету, на смену пришла экономика потребления, причём во всемирном масштабе. Но чем ещё движется эта экономика, как не духом ненасытного любовника-авантюриста? Тяжёлыми усилиями вы зарабатываете деньги и покупаете, скажем, автомобиль, как раньше добивались женщины, то есть стремясь узреть в вашей жестянке на четырёх колёсах то самое Вечно-Женственное, что будто бы влечёт вас ввысь. Никогда не читали Вы обзоры в автомобильных журналах? Зря, Вы многое пропустили! Эти обзоры написаны языком влюблённого, языком Казановы, моим языком! Но приедается любая плоть, любая женщина, любой автомобиль. И вот вы — в новом вечном поиске, незаметно для вас вращая колёса вашей экономики. Nur der verdient die Freiheit und das Leben, // Der täglich sie erobern muß [«Лишь тот достоин жизни и свободы, // Кто каждый день идёт за них на бой» (нем).], а сказано это про вас! Фауст, исток всей Европы, — всего только личина Казановы, оборотень Казановы, обезьяна Казановы! Лютер, патриарх всего цивилизованного мира и великий оправдатель всего вашего беспутства — не больше чем подмастерье Казановы. Лютер на Западе, а у вас в России — Пётр Первый. Этот любитель нового возвёл не просто casa nova [новый дом — ит.], а целую casta nova, casta diva e bellissima [новый замок, божественный и прекраснейший замок (ит.)] на холодных болотистых берегах, и всё лишь потому, что ему наскучила тоскливая волоокая краса вашей старины, потому, что захотелось новых радостей. А князь Игорь с его «потопташа красныя девкы половецкыя»? Есть, конечно, мотивы тайные, религиозные, мистические, на них я не посягаю. Но вынесите их за скобки — и останется только Вечный Любовник, как мир стоит. Теперь скажите, что я неправ! Скажите, если хватит смелости!

— Вы говорите так, — задумчиво отозвалась Жена, — будто ни на Западе, ни в России не было великих святых или мыслителей, которым оказался противен Ваш вечный поиск удовольствия.

— Были, — легко согласился Казанова. — Конечно, они были. Только знаете что? Не они определили общее течение. В хоре слышно не тех, кто поёт наиболее чисто, а тех, кто поёт громче. Казанова всегда поёт громче, Казанова как бессмертный тип. Поэтому ни у гимна святого Франциска, ни у ектеньи протопопа Аввакума рядом с моей песнью торжествующей любви не остаётся никакого шанса. Что же до года, в котором мы живём, то не приходила ли Вам в голову идея множественности времён? Не in actu, а только in potentia [не в действительности, а в возможности (лат.)]. Не в акте, а в потенции, ха-ха… Послушай вы — вы как человечество — голос святого Франциска и Laudate Deum [«Хвалите имя Господне» (лат.)] Монтеверди, вы бы и сейчас жили в 1867 году, когда порядочный мужчина стыдился ненароком задержать взгляд в области женского декольте и когда даже официанты, принося вам кушанье, глядели поверх ваших голов. Английские официанты сохранили эту похвальную привычку до самого конца позапрошлого века, да будет Вам известно. Но вы предпочли слушать «Дон Жуана» Моцарта — et voila [и вот (фр.)], вы там, где вы есть сейчас. Бесполезно теперь взывать: «Командор! Командор!»

Так получилось, что в этот момент дверь распахнулась и в комнату вошёл я вместе со слегка встревоженной Хозяйкой.

Увидев нас, Казанова встал и раскланялся с приятной улыбкой.

— Пьеро пришёл к Коломбине, и Арлекин удаляется на цыпочках, — объявил он голосом Бельмондо. — Кажется, я сказал очередную пошлость. Уже не знаю, какую по счёту за сегодня. Но Казанова — не враг пошлости. Я только враг вульгарности, а вульгарность и пошлость — не одно и то же. Позвольте на этом пожелать вам хорошего дня. Что, уже вечер? Как в этих краях, однако, быстро темнеет…