Жертва инстинктов

Жизнь без зеркал

Иногда, когда я осмеливаюсь выйти на улицу, закрыв лицо платком или натянув огромные солнцезащитные очки, я везде вижу их. Молодых, не очень молодых, совсем уже сморщенных от старости женщин, которые сидят на лавочке в сквере или спешат по своим делам, заглядывая на свое отражение в маленьком зеркальце или экране своего смартфона, подкрашивающих губы или припудривающихся. 

Мне кажется, что этих женщин миллионы, они везде преследуют меня, но они не боятся смотреть на свое отражение, стараясь сделать себя более красивыми.

А что могу сделать я, чтобы стать красивой? Только закрыть свое лицо, через которое проходит огромный шрам. Клеймо, которое теперь будет вечно напоминать мне о моих ошибках и о том, что будущее мое – это ежедневные пятиминутные стояния перед зеркалом и ощущением ужаса от того, что я увижу в нем, если открою глаза.

Трех зеркал в моем доме уже нет, они вдребезги разбиты и безжалостно выкинуты на помойку. Они предали меня, они показали мне то, во что я до сих пор не могу поверить. Я – уродина, которая останется такой до конца своей паршивой жизни! Я – мусор, никому не нужное пугало, которое терпело и любило, ждало и надеялось, а теперь осталось навсегда со своим лицом, и его уже не переделать никогда.

Я часто вспоминаю, как мы с подружкой выбегали из школы, радовались концу уроков, а потом долго торчали в холле, где были вывешены большие зеркала, красили губы украденной маминой помадой, строили рожицы и хвалили друг друга за то, какие же мы красивые. 

Мама потом ругала меня за эти задержки после уроков, когда она ждала меня возле входа, а я с подружкой по полчаса кривлялась перед зеркалом, не понимая, что это и были самые ценные минуты моей жизни, когда со мной была моя красота.

А еще в нашей школе была девочка Света. Она сторонилась всех нас, она была одинокой, но такой заметной в нашей школе. И только теперь я понимаю, что именно стало причиной того, что я могла всю перемену смотреть на Свету, не сводя с нее глаз и забыв про то, что мы договорились с подругами сходить в столовую. 

Света была такой обычной, такой серой и простой, но такой необыкновенной. Она улыбалась сама себе, она разговаривала сама с собой, она словно жила в параллельном мире, таком прекрасном, но невидимом всем остальным.

Над ней посмеивались и даже пытались издеваться. Ее обзывали, кидали в нее куски хлеба в столовой, а один мальчишка однажды кинул жвачку в ее волосы, и она долго стояла возле окрашенной в синюю краску стены и старательно распутывала свои длинные каштановые волосы, кончиками пальцев вынимая из них слипшуюся и уже засохшую жвачку. 

Она не плакала, она уверенными движениями освобождала свою богатую шевелюру из оков мерзкой резинки, но в Свете было столько хладнокровия и уверенности в том, что у нее все получится, что я всю перемену простояла напротив нее и, словно загипнотизированная, посмотрела на девочку, мимо которой все проходили, не обращая на нее никакого внимания.

Света жила в соседнем доме, я много раз видела ее входящей и выходящей из подъезда, но она никогда не гуляла с нами во дворе. Света жила с бабушкой, а ее родители, насколько мне известно, жили отдельно. Я видела ее маму всего дважды, но тот, первый раз, я запомню навсегда. Я забежала в гастроном, чтобы купить продукты по маминому списку, я очень торопилась, поэтому не смотрела по сторонам, сгребая в корзинку все, что было написано на тетрадном листочке.

И тут я увидела Свету, которая стояла рядом с высокой светловолосой женщиной в платке. Она держала женщину за руки и заглядывала ей в лицо с такой любовью и заботой, что у меня на секунду остановилось сердце. 

Оно будто упало куда-то вниз живота, а потом, снова начав громко биться, начало подниматься вверх, на то место, где оно и должно быть. Я медленно приближалась к этой парочке, делая вид, что я рассматриваю продукты на витрине и прислушивалась к голосам Светы и той женщины.

– Мамочка, может, ты хочешь мороженого? – участливо спросила Света у женщины и только тогда до меня дошло, что это ее мать.

Женщина, плечи которой были опущены, почему-то отворачивала свое лицо и все время поправляла платок. Мне показалось странным то, что в почти тридцатиградусную жару эта женщина почему-то стоит в плаще и платке, старательно натягивая на голову серую ткань.

– Нет, я не хочу, – каким-то нечеловеческим, словно мертвым голосом, ответила мама Свете.

– Мамочка, а, может, ты хочешь шоколад? Или мармелад? Сладкое улучшает настроение!

– Нет, я не хочу, – снова этот холодный ответ на такой искренний и заботливый вопрос.

Я случайно оказалась рядом с ними, взяла в руку бутылку молока, но она была мокрой и с грохотом полетела на пол, вдребезги разбившись, упав на кафельный пол.

Я испуганно посмотрела на Свету и ее мать, которая обернулась на звук разбившегося стекла. Я онемела. На меня смотрела женщина, у которой не было одного глаза, а вместо него зияла темная дыра, а через все лицо тянулся ярко-красный шрам, нелепо зашитый нитками. 

Мне на секунду показалось, что передо мной кукла из фильма ужасов, и я громко закричала, а потом попыталась бежать. Я подскользнулась на пролитом молоке и упала на колени, а кусочек стекла вошел в мою кожу. 

Когда я подняла глаза, рядом со Светой уже никого не было, из моей ноги текла кровь, а девочка смотрела на меня пристальным взглядом, а на ее лице была написана ненависть ко мне, от которой всю меня прожгло сильней, чем от боли, которая разрывала мою ногу.

До сих пор у меня на голени остается след от того пореза, и я иногда притрагиваюсь к нему, вспоминая тот день и тот ужас, который я испытала, увидев мать Светы. Я все рассказала своей маме, и мама не стала меня ругать за разбитое в магазине молоко и за порез, который она туго обмотала бинтом.

– Мама, что случилось с этой женщиной? – спросила я, а она рассказала мне о том, что ее муж, приревновав свою супругу, исполосовал ее лицо ножом, лишив глаза и сделав уродиной на всю жизнь. 

Перед моими глазами снова всплыла картина, на которой я видела женщину с синеватым лицом и черной дырой в месте, где должен был находиться глаз. Я содрогнулась от мысли о том, как эта женщина живет теперь, когда она знает, что останется такой на всю жизнь.

Во второй раз я увидела ее уже с черной повязкой на лице, а шрам не был таким ярко-красным, он посветлел, но все равно выделялся на ее бледном лице. 

Мать Светы шла вдоль дома, едва перебирая ногами и держась за стены. Она была в стельку пьяна, а через месяц после этого случая я узнала о том, что она перерезала себе вены. Так Света осталась с бабушкой, а я осталась с уверенностью в том, что жить с таким шрамом, который так сильно изменил жизнь, нет смысла. Я была уверена, что, если бы оказалась на месте матери Светы, я бы поступила также, потому что не смогла бы каждый раз видеть себя такую в отражении зеркала.

Теперь я именно такая. И я по несколько секунд в день смотрю на себя такую. Потом я иду в ванную, беру острый нож, который уже несколько недель лежит на стиральной машине, подношу его к запястью. А потом вспоминаю Свету, которая так сильно любила свою мать несмотря на то, что она стала уродиной, пьяницей и овощем, не способным на чувства даже к собственной дочери. 

Я вспоминаю глаза Светы, я вспоминаю, как уверена в себе она была и с каким бесстрашием и любовью она смотрела на свою мать, у которой на лице была дыра. И тогда нож падает на пол с грохотом, все время норовя воткнуться мне в ногу.

Я не могу сделать этого, я не могу лишить себя жизни. Потому что есть еще надежда, что рядом когда-нибудь будут люди, которые также будут смотреть на меня, как Света смотрела на свою маму в тот день, когда я уронила ту злосчастную бутылку. 

Я не смогу лишить себя жизни, и не потому что я – слабая, а потому что я – другая.