Зима гнева

Глава 2

Русина, окрестности Ирольска.

Яна сразу узнала бы эту деревню, хотя ночью та выглядела лучше. Днем же… нищета – она и есть нищета. Дома маленькие, кое-какие и топятся по-черному, клочья полей и огородов, чахлый лес.

Краски?

Серая, черная и коричневая. Еще не пришло время синтетических красок, да и дорого!

Оружие?

Три ружья на всю деревню, и те допотопных времен.

А еще – все, как водится. Кто-то богаче, кто-то беднее…

Что такое продразверстка, крестьяне уже знали. Когда началась война с Борхумом, император приказал покупать хлеб по твердой цене.

Невысокой, все верно.

На рынке можно было взять дороже… только ты доедь до рынка! И получи ту цену! Дождись покупателя, добейся, сбереги деньги…

А если хочешь продавать хлеб государству, тебе этот хлеб и привезти помогут. И заплатят честно…

Идея была не самой плохой. Сорвалась…

Как многое у Петера – по его личной глупости и раздяйству.

Прежде, чем рожать гениальную идею, надо было приструнить родственничков и придворных, которые орали про убытки. Но это-то полбеды!

Поорали бы – да и поели. А вот то, что эшелонов не хватало!

Хлеб было не на чем перевозить, он попросту гнил…

Крестьяне были прекрасно об этом осведомлены. Стоит ли удивляться, что идея померла в зародыше?

Жом Пламенный пошел дальше.

Принцип добровольной сдачи хлеба отменялся. Вводился обязательный.

Борьба за хлеб есть борьба за свободу – красиво выразился жом.

 Что под этим понималось?

Немало.

В каждом селе создавались так называемые комбеды – комитеты бедноты. И создавались они для учета.

Учета чего?

А чего попросят.

Кто любит смотреть на суп в чужой тарелке? Да тот, кто над пустой сидит!

Причины, конечно, могут быть разные, от болезни и смерти кормильца до лени и пьянства. Только вот вдов и сирот в тех комитетах не было. А были там крикуны, болтуны, лентяи, которых палкой бы загонять на поле, да и заставлять работать. Той же палкой.

Нет?

А стоило бы…

Жом Пламенный рубанул сплеча.

Каждый владелец хлеба обязан весь избыток, сверх запасов для обсеменения полей и личного потребления до нового урожая по установленным нормам, сдать в месячный срок после объявления постановления

Все трудящиеся, неимущие крестьяне должны объединиться для беспощадной борьбы за свое освобождение. С кем?

Так укажут, не переживайте. А пока собирайтесь в комбеды! И стучите, граждане, стучите. Если что – самым активным дятлам – пятьдесят процентов. То есть наклепал на соседа, взяли с того четыре мешка зерна, так два тебе отдадут. Здорово, правда? И так справедливость умножает! В разы! Понятно же, из злости, зависти или мести никто клеветать не станет, все будут доносить честно, и никто не воспользуется возможностью свести счеты! У нас же как? Если бедные, то обязательно порядочные!

Комитеты Освобождения и лично жом Пламенный в это очень верили.

Владельцы хлеба, имеющие излишки и не вывозящие их на ссыпные пункты, а также все растрачивающие хлебные запасы на самогонку являются злостными врагами трудового народа.*

*- Декрет ВЦИК от 9 мая 1918 г. Наша история… Прим. авт.

Что делают с врагами? А вот то самое и делают… и не рассчитывайте, что вас пожалеют.

Прасковья этот декрет тоже слышала. Сложно бы не слышать, когда явились к старосте два десятка «збройных»*, сунули ему оружие в нос, да и пригрозили.

*- вооруженных, жарг. прим. авт.

Отдавай хлеб, негодяй, не то…

Ну а вопрос, хочет ли человек жить – он во все времена задается примерно одинаково.

Крестьяне жить хотели. И на вопрос, есть ли в селении кулаки и мироеды, ответили. Честно.

Почти…

 - Ты мне, Иваныч, не дури! Мы ж не подонки какие! Пойми – зерно нужно! Голод в стране начинается! И заплатим честь по чести...

 - Золотом?

Жом Кролик, прозванный так из-за длинных и выпирающих передних зубов, покривился.

Ага, золотом!

От золота б он и сам не отказался! И уж точно не отдал его каким-то земляным червякам.

Увы, перед отъездом Петер так душевно освободил казну от лишних денег, что туда заходить было стыдно.

То ли деньгохранилище, то ли бальный зал…

В такую казну ворье – и то приглашать стыдно, как бы на бедность подавать не начали…

Петер, сволочь такая!!!

Финансировать Освобождение было решительно не на что.

Но – бумага была. А потому жом Пламенный распорядился напечатать несколько тысяч облигаций, которыми и приказал расплачиваться за продукты.

Сейчас.

Временно…

А потом, через год или два, крестьяне смогут обменять эти облигации на деньги. Обязательно!

Кто-то из присутствующих не верит в дело Освобождения?

Поименно, пожалуйста! И шаг вперед для удобства. Чтобы не промахнуться…

Крестьяне верили, конечно. Но сдавать продукты не торопились. Приходилось устраивать реквизиции.

Выглядело это так.

Сначала жом Кролик приходил в село или деревню, и пытался уговорить сдать излишки продуктов.

Вот, как сейчас.

 - Ты мне, жом, деньги давай, - протянул староста, недовольно разглядывая бумажку. – А енто – шо? С ентим и в отхожее место не сходить – больно бумага плотная. Расцарапает усе…

 - Сказано ж тебе, - огрызнулся жом Кролик. – Денег сейчас нет. Летом на деньги обменяешь, в Звенигороде…

 - Летось… кушать-от сейчас всем хочется… и иде тот Звенигород? А иде мы…

 Жом Кролик скрипнул зубами.

 - Твой ответ?

 - Ты мне денег дай, жом. А уж мы найдем, что продать…

Хитрый взгляд старосты стал последней каплей.

От сильного удара дед улетел спиной вперед, только лапти в воздухе мелькнули. А дальше…

Два десятка человек.

Два десятка ружей.

Крепкие мужики… навалиться всем миром?

А вот что-то мир иногда наваливаться и не спешит… каждый о своей шкуре думает, и о своей семье, и… вдруг пронесет?

Не пронесло.

Крестьян согнали на главную площадь – всех. Там и держали под прицелом пулемета, благо, выдавался и такой на отряды. А освобожденцы шли по домам, отмечая – вот этот богаче, вот этот беднее…

Понятно же, где богаче – там мироед…

Кому-то понравился платок.

Кому-то подсвечник…

Кто-то залез за икону в поисках денег… полетела на пол лампадка, жалобно зазвенело, разбиваясь, стекло…

 - Что ж вы делаете, ироды!?

Фельдшер.

Пьяный в темную голову, бесстрашный и решительный.

За свои инструменты, приглянувшиеся мародеру, он готов был и зубами грызть… и так что пропало…

Ошарашенный солдат Свободы отступил на шаг. Фельдшер наступал, расхристанный, пьяный, вонючий, но яростный и наверное, опасный.

 - Не смей трогать, ты, …!

Растерянность сменилась злостью, злость – действием.

Выстрел в деревенской тишине прозвучал громом небесным.

 - Убили!!! – заголосила одна из баб – УУУУУБИИИИИИИЛИ!!!

Прасковья себя особо умной не считала – не с чего. А только увидев солдат за околицей, она мальчишек сразу из дома выпихнула.

Вспомнились слова той странной торы.

Придут.

Хлеб отберут, убивать будут, грабить, жечь…

Ничем ты это не остановишь, только себя и детей сберечь попробуй…

И Прасковья выпихнула мальчишек из дома быстрее, чем сообразила, что делает.

 - Бегите в наш схрон! Там прячьтесь, пока я сама за вами не приду! И не смейте возвращаться!

Ванятка с Васяткой метнулись мышами, бегущими от кошки.

Они не помнили слов странной гостьи. Но страх в голосе матери был убедительнее любой памяти. Страх – и ее глаза.

Жуткие, темные…

Когда приходит беда, птица уводит врага от своего гнезда. Притворяется раненой, припадает на крыло…

Прасковья не может сбежать – ее будут искать. Но ее детей не найдут. Она скажет, что отослала их в соседнюю деревню.

И… не удержалась.

Стукнула к соседке.

 - Мотря, детей и хлеб спрячь!

Послушается ли, нет ли… а все одним грехом на душе меньше будет!

***

Когда начали стрелять…

Когда раздался дикий крик: «Убииииилиии!!!»…

Когда крестьяне заволновались…

Прасковья стояла рядом с Мотрей. Детей ее на площади, кстати, не было. То ли в погреб пихнула, то ли на чердак, но хоть с собой не потащила.

Убивать будут, грабить, жечь…

Чутьем загнанного зверя Прасковья поняла, ЧТО сейчас будет.

Рванула за руку Мотрю, дернулась к ближайшему плетню… какие там заборы? Плетень, да еще и с прорехами, а к чему больше-то?

Все свои, все друг друга знают, никто чужого не замает…

Мотря была негибкой, она не понимала.

А…

Крестьяне заволновались.

 - СТОЯТЬ!!! – заорал кто-то из «збройных».

Толпа – опасный зверь. Сейчас кинется, и их сомнут, задавят числом, уничтожат…

Не так их много, чтобы справиться, когда на людей находит остервенение. Они опасны… они кидаются, они зубами и когтями во врага вцепляются, они о себе уже не думают…

Те, кто носят оружие, знают об этой особенности. И – боятся.

Человеку в таком состоянии неважно – на пулеметы идти, на пушки… он – дойдет. И вцепится.

Прасковья упала за секунду до того, как раздались первые выстрелы.

Упала, потянув за собой подругу.

Упала под плетень, откатываясь подальше от ног и дороги, на обочину…

Летом здесь росли лопухи. Густые, высокие, способные укрыть.

Сейчас их не было.

Но…

Никому до Прасковьи и дела не было.

Первые выстрелы.

Первая кровь.

Первые упавшие люди.

Крики, вой, растерянность толпы, которая не успела стать зверем, крики врагов – что бы они не говорили о своих высоких целях, они все равно враги…

Те, кто приходит отнимать хлеб, отнимают самое жизнь. Они не могут быть никем иным, только врагами. Только убийцами.

Пуля – или голод?

 Пуля милосерднее…

Прасковья лежала и молились. И рука Мотри в ее ладони дрожала. Подруга была жива, это было хорошо…

 - Парашка, как же так…

Почему шепот слышнее крика?

 - Не дергайся.

Сейчас важно только это.

Чтобы не пристрелили по ошибке. Не затоптали. Не…

У нее дети. Она должна выжить, остальное – побоку.

Ванятка и Васятка сейчас в лесу. Если мать не придет, они обречены. Она должна выжить…

А еще Прасковья знала – когда ее муж вернется… жены у него не будет.

И семьи у него тоже не будет.

Женщина может простить многое, но когда их детям нужна была защита, мужа не было рядом. Когда ей нужна была помощь, его не было рядом. А коли так….

Не было тебя рядом?

Обошлись?

И иди к Хелле! Женщины могут простить – за себя. Но за детей они не простят.

***

Лежать пришлось минут пятнадцать. Но страшнее времени в жизни женщин – не было.

Лежать, слушать выстрелы, слышать крики… а ведь и их тоже… могут.

Прасковья это понимала, и лежала тихо-тихо. Мотря – та вообще обеспамятела от страха, замерла, аки заяц, и только тихо-тихо вздыхала. Иногда.

Наступающая зима покрывала лужи первым ледком, припорашивала легким инеем.

На белом кровь – алая. На черном – тоже алая.

Долготерпение было вознаграждено.

 - Гони их по домам!

Крики, шум…

Прасковья вылезла, только когда на площади никого не осталось. И то – вылезла…

Не встала во весь рост, не принялась отряхиваться, не пошла домой гордо и с достоинством…

Перевернулась на живот, пнула как следует подругу, чтобы та пришла в себя, и кое-как поползла. Медленно, очень медленно, вдоль канавы…

Ничего.

Лучше пять раз покрыться грязью, чем один раз – накрыться землей. Мотря, похоже, думала так же. Она ползла за подругой, и для разнообразия больше не вздыхала. Только икала. Тихо, часто и отчетливо…

***

Женщины отважились встать на ноги только ближе к окраине деревни, когда их не видно было за кустарником. Мотря потрясла головой.

Еще раз икнула.

И – в ноги поклонилась Прасковье.

 - Век благодарна буду, сестрица.

Прасковья ответила таким же поклоном.

 - Кто доброе дело сделает, тому Господь отплатит.

 - Воистину, - отозвалась Мотря.

На этом ритуал был закончен, и дамы перешли к делу.

 - Парашка, откуль ты про таких знала? – принялась выспрашивать Мотря.

 - Откуль… оттуль, - проворчала Прасковья. – Предупредили. Беги домой, да зарой в подполе, что сможешь. Скотины у тебя вроде как немного, может, что и оставят… а вот зерно точно заберут. И детей прибери, у тебя старшенькая в пору входит.

 - Я уж ей сказала ховаться в погребе…

 - Ты меня послушай, - глаза у Прасковьи были серьезными.

Страшно серьезными. Страшными,  как и ее слова.

Грабить будут. Убивать. Насиловать…

Тора Яна была права. Сейчас Прасковья благодарила Творца, что к ней на порог занесло эту женщину. Ее слова сбывались,  но Прасковья надеялась выжить. Она – знала заранее,  у нее была фора. А это очень много.

Мотря кивнула. И затрусила к своей избе.

А Прасковья, не особо задумываясь, отправилась в лес.

А чего ей?

Подожгут избу?

Да и пес с ней, самой бы живой остаться. Все одно, там из живности только тараканы. Плохо, конечно, и добра жалко, а только жизни лишиться – не хочется. Или, того веселее, не просто так ее лишиться. Мужики злые, молодые, голодные… если они здесь хоть на пару дней задержатся – в лесу оно безопаснее будет.

Остальная деревня?

Так и сами не маленькие…

Прасковья совершенно не рвалась бегать и всех предупреждать. Что – никому не ясно? После выстрелов-то?

После трех или четырех трупов, которые остались на площади? Кажется, там был фельдшер, кто-то из баб, пара мужчин… дядька Силантий… нет, точно Прасковья сказать не взялась бы. И то, что уже помнила – чудо.

Лучше она в лесу с мальчишками отсидится, все спокойнее будет.

***

И было спокойно.

Когда она подходила к землянке.

Когда кинулись ей на шею сыновья.

Когда побледнел мертвенно Ванятка – мам, у тебя кровь на лице…

Чужая.

Повезло – это просто чужая кровь. Брызнуло, наверное. А могла бы и ее быть…

Если бы не тора Яна, так и было бы. А еще она накупила бы всего и оставила в доме. И детей не прятала бы…

Глупость?

Так ведь мир!

Кому придет в голову такое проделывать, ежели войны нет? Когда враг приходит, тут понятно – ничего хорошего от него не ждешь.

А от своих?

От тех, кто с тобой на одном языке говорит?

Кто, может, вчера рядом жил, мало не в соседней избе… Прасковья, хоть и вся в тревоге была, а Федьку-бобыля заметила. Стоял рядом с одним из «збройных».

Стоял, смотрел, говорил что-то…

А и пусть!

Он-то знает, что у нее взять нечего. Разве что саму Прасковью, и то! Полувдовья жизнь никого не украсит…

А все одно – никуда она отсюда не уйдет. И продукты забирать не будет, разве что спрячет получше. И домой приносить будет крайне осторожно, по горсточке.

Прасковья помнила, как в ту зиму мальчишки у нее кусочек хлебушка просили. Помнила – и повторять это не хотела.

***

В лесу она прожила пять дней.

По ночам приходила в деревню, ни к кому не заходила, да и ни к чему такое было.

Дом ее так и стоял, никому не нужный. Поджигать?

Зачем?

Обыск явно устроили, не нашли ничего ценного, разве пару полотенец забрали, да и пес с ними. А на пятый день и подводы из деревни двинулись.

Тут Прасковья и вернуться решила.

Ответила Мотре, что в соседнюю деревню бегала – там предупредить. Там с мальчишками и пожили. И лишний раз порадовалась.

Как уж там что…

Выгребли из деревни все лишнее. Забрали половину скота, овощи, зерно забрали, рухляди прихватили, старосту пристрелили, невесток его снасильничали…

Мотря сейчас радовалась – она как только домой пришла, так дочку и отослала к родне. На дальний хутор.

Заходили ведь! Явно искали… дочка-то у нее в самый сок вошла – парни заглядывались. А коли снасильничают?

Позор?

Да плевать на тот позор! Чай не деготь, отмоется…

А вот увечья… фершала ведь тоже… того…

Прасковья слушала - и ежилась. Что рядом-то просвистело, будто те пули. И нигде не сказано, что другие не придут.

Так она Мотре и сказала.

Прятать все. И дочку прятать. И сторожиться…

Темные времена грядут. Страшные.

И кровавые пятна на первом инее – только начало…

Русина, окрестности Зараево.

 - Тор Изюмский!

 - Что случилось, Прошка?

Мальчишка подбежал, что тот конь – бодрой рысью.

 - Новости у меня, тор! Да такие!

 - Какие?

 - Тор, я подслушал тут… говорят о раскулачивании.

 - Вот как?

 - Не токма благородных будут в расход – еще и по деревням пойдут!

 - Та-ак…

 - Говорят – кулаки, мироеды…

Вот кто бы сомневался?

Что обещают революционеры? Одно и то же!

Блага всем, кто пойдет за ними! Точнее – кто дойдет.

Но чтобы эти блага раздавать, надо их откуда-то взять.

Производить? Покупать?

Зачем?

Куда как проще произвести перераспределение. Был ты голытьба на селе – так найди самого богатого и отними у него добро. И подели на всех.

А там и пропить можно!

Не хватит?

А что – у вас один богатей на селе? Нет, конечно! А не найдем, так назначим…

 - За села решили приняться?

 - Тор… да.

 - И кто же у нас в кулаки попадает? Не говорили?

Прошка почесал в затылке. Так, для стимуляции памяти. Немного…

 - У кого техника есть. Кто ее в наем отдавал или рабочих нанимал. Али торговал…*

*- кодекс законов о труде. Только сокращенный, прим. авт.

 - Почитай, треть села. Любой зажиточный хозяин подойдет…

Тор Изюмский едва за голову не схватился.

Это ж как!

Если эта шваль на усадьбу налетит – он отобьется.

А на села?

На его людей? Его крестьян?

В каждом селе охрану ставить?

 Армию иметь надобно! И то не поможет… а если по паре человек – тоже не поможет. Перебьют…

Но и людей без защиты оставлять нельзя. Крестьяне его кормят, не будет хлеба, так и он зубы на полку положит.

Что же делать, что делать!?

Яна, Звенигород.

 - Б…!!!

Что может быть хуже?

Стоять перед закрытым домом – и не знать, куда все подевались?

Вообще – куда угодно. Если у Илюшкиной сестрички ума хоть на капельку больше, чем у диванной подушки, она уедет из столицы.

Яна бы уехала.

Если ума будет больше, чем у козы – уедет за границу, на всякий случай прихватив ценности.

Меньше?

Хм… а куда бы рванулась коза? В хлев?

Вряд ли. Когда горит дом, животные не бегут в огонь. Но то животные, они умные. А что сделает Ирина-как-ее-там?

Яна вздохнула.

Что угодно.

Предсказать действия человека, о котором ты ничего не знаешь – невозможно.

Метаться – глупо.

Выход?

Найти того, кто знает ответ.

И девушка еще раз пнула дверь.

Закрыто и никого нет. Какие есть варианты?

Пойти расспрашивать по соседям. Только не в таком виде, сейчас ей и двери-то не откроют. Где тут можно остановиться и привести себя в порядок?