Алдора.

Глава 8.

Кажется, губы у нее побагровели от укусов, – разных: восторженно-крепких, дразняще-легких, недовольно жалящих, если отстранялась слишком далеко, – а дыхание взаймы взаимно потяжелело, не насыщаясь воздухом из чужих легких.

Кажется, было шипение – с присвистом вдох сквозь стиснутые зубы и веки, зажмуренные до дрожи ресниц; я целовал ее шею, глубоко и изматывающе-долго, как давно хотелось – вбирая кожу под язык.

Кажется – но только кажется, – ей нравилось.

В себя привел, отрезвляя, пробуждая, звонкий удар упавшего предмета. Брякнувшийся о пол нож, изумрудно поблескивая, лежал у нас в ногах, рунным лезвием вдоль стоящих бок о бок босых (уже?) ступней. Плотный темно-серый кушак с пустыми ячейками для ножей, склянок и мелочи у Эриды на поясе был ослаблен и приспущен – воспользовавшись заминкой, она дернула за узел и сняла его окончательно, оставшись в белой свободной рубашке, расстегнутой уже почти до груди; переступила через кольцо свалившейся ткани и оттолкнула ее в сторону пяткой. Камзола на мне уже не было вовсе – я смутно помнил, как стягивал его через голову. У Риды, вплотную стоявшей, но не опускавшей рук с моих плеч, вдоль крылом отвернутого воротника ползла дорожка невидимых почти, влажных отпечатков – по ключице, изгибу шеи и до горла, где наливался убедительно-алым след. Утопнув пальцами в рассыпавшихся встрепанно, густо волосах, придерживая ее за затылок, я покосился на отражение в начищенном клинке и, распрямившись, прислонился лбом к ее лбу, обратился к потерянно, ожидающе сузившимся зрачкам:

– Мы можем не продолжать.

Ой ли?

В животе сгустилась ноющая тяжесть, удовольствие, пряное, тягучее, и предвкушение острого; магия неистовствовала, порываясь объять чужую – но если редкие искристые вспышки на потеплевших пальцах она могла не заметить или списать на перенасыщение, то твердое давление у бедра не ощутить или истолковать двояко не могла никак. Было уже невыносимо, на самой грани лопнувшего терпения, но я все еще мог остановиться, и представить это было легче легкого – шагнуть назад, вдохнуть и выдохнуть, раз, или два, или три, сколько понадобится, одеться, усилием воли вернув себе самообладание и приемлемый вид. Подобрать ей с пола кинжал, достать обезболивающую настойку из шкафа – третья полка, дальний ряд, – вложить в ладонь, сжать пальцы в кулак, значимо задержав на нем руку. Отправить спать – уже за полночь, и ты с собой не в ладу; прими решение на свежую голову, чтобы потом не сожалеть – проводить до двери, может, даже коснуться щеки на прощание, вроде бы теперь имел на это право. Я мог все это, я умел ждать (о, этот навык был освоен в совершенстве) – пусть только скажет, что на сей раз достаточно, и повторять дважды не придется.

Пусть только скажет.

Мироздания ради, пусть скажет.

Эрида резко покачала головой:

– Нет, не можем.

А после убедила в своем честном возражении всеми подвластными способами: прикрыв глаза, безошибочно нашла губами губы, одной ладонью накрыла шею, второй – сердце, осторожно потянувшись под кожу магией. Она была везде – бежала по венам, билась в груди, каждым поцелуем стесывала и сжигала губы.

Много, много, слишком много.

Шикнув, я поймал ее запястье, опустил его, не отпуская, отстраняя ее и отстраняясь сам, – подожди, потерпи, не так, – а после отступил назад и уселся на край застеленной кровати, притянув ее к себе меж разведенных коленей: Эрида покачнулась от рывка, но на ногах устояла, упершись горячими руками мне в плечи. Ее волосы щекотно мазнули по лицу.

– Как? – выдавил я, склоняясь, прижимаясь губами к трепещущим, дрожащим ребрам, к напряженному животу. Макушку в ответ погладила, зарываясь в волосы, узкая мягкая ладонь; она не давила и не требовала, только нежила, прочесывая пальцами пряди, и от невесомой этой, незатейливой ласки в груди все взвыло. Хотелось усадить ее к себе на колени и зацеловать до изнеможения, но это было мое желание, не ее; оно подождет, перетерпит. – Как ты хочешь?

Я нырнул ладонями под рубашку, целуя сердце сквозь тонкий, свежо пахнущий лен - оно подскочило в груди, толкнулось прямо в губы, спина прогнулась под слепыми жадными руками - на пояснице и крестце, по позвонкам и меж лопаток. Омут утягивал быстро, топил к ликующим чертям, пока я не ударился о скрипнувшее, упруго прогнувшееся дно спиной – буквально; присев, Эрида надавила мне на плечи руками, опрокидывая и укладываясь у меня на груди. В голове разом опустело, мысли ошарашенно оцепенели вместе с телом, горевшем с изнанки – и я, даже не думая мешать, хотя бы из интереса, что она станет делать дальше, покорно наблюдал за ней снизу вверх, все еще ступнями упираясь о пол, а сгибом коленей – в край кровати.

Глядела она теперь, приподнявшись на локтях, без стеснения и без отрыва, честно и черно; удовлетворяла любопытство, считая пальцами ступеньки ребер, жалея лаской отметины шрамов, а после, сощурившись, качнулась вперед – и выпила дыхание из самого горла. Припала – неутолимо, неумолимо и неумело – горячим распахнутым ртом, нежно прикусив у самого подбородка, обнаженное обожание утекшего в живот сердца тепло, бархатно пригладила влажным острым языком. Когда ласка опустилась чуть ниже, в голову ударила кровь, и Эрида не возразила, когда я коротким рывком ухватился за полуприкрытые плечи и поменялся с ней местами; подтянул ее, странно не почувствовав веса, за подмышки повыше, подальше на кровать, забираясь следом и укрывая сверху длиной и тяжестью тела. Рида, улыбаясь, тыльной стороной ладони смахнула пряди и пух со своих горящих щек, дотянулась поцелуем до моей скулы, в месте касания ответно вспыхнувшей; вслепую дощелкала пуговицы у себя на рубашке, выпуталась из рукавов и из узких брюк, скатав их на щиколотки – с моим и без моего участия.

Кажется, я спрашивал, настоящая ли она – удерживая ладонь под горячим сгибом оголенного колена, у разукрашенного ушибами бедра, а после перехватывая потянувшееся с ответной лаской запястье и, хлопнув хло́пком, вжимая его в подушку, прямо подле ее головы, – не мешай, моя очередь касаться. Магия сочилась сквозь переплетенные пальцы – в венах смешанная и взболтанная, не разберешь где чья, – и от нее в груди стало тесно и жарко еще до того, как стало телу.

Кажется, в ответ она щурилась, – часто глотая воздух, закусывая губы, отрывисто, сипло, – что я заигрался с иллюзиями и не отличаю вымысла от яви; после, устыдившись легкомысленной шутливости серьезного, в извинении обещала не уходить, больше никуда, больше никогда, так отчетливо-клятвенно выдыхая на пике Локи мне в шею, что отбрасывались всякие сомнения. Укоренялась вера ей и в нее, тепло льнущую к соленому влажному боку, обнимающую за пояс, сонно мигающую у меня на плече, – вера полновесно-незыблемая и глупая. Роковая.

Кажется, просыпаться было стократ хуже, чем от кошмара.

В истоме неистраченного жара, цепляясь пальцами за простыню на пустой половине кровати – ни вмятины на подушке, ни отвернутого угла одеяла, ни следа отлучившегося тепла, – я, уже не способный даже на вой сквозь зубы, опустошенно гадал, какое осознание хуже: что горечь – правда, или что сладость – ложь.

..Сны были пыткой. Сны заново вспарывали то, на что только-только наложили швы, едва позволили затянуться. Сны мучили ровно до того момента, как я условился о сделке – не с дьяволом, но со знакомым скупщиком: я не мешаю ему плутать порталами по черным рынкам междумирья, он в ответ держит рот на замке и почти задаром шлет мне "черное вино" – убийственно-крепкое снотворное, быстро ставшее рутинной необходимостью, каждодневным обязательным ритуалом. Альвы прозвали его "поцелуем Хель", потому что от частого употребления должны были потемнеть и лишиться чувства губы (оказалось, ложь), а ваны – "песчаным душегубом": дескать, с каждого глотка одна капля обращается в гниль и разъедает сердце, отщипывая от него кусок размером с песчинку (кажется, близко к правде). Но тогда меня не интересовали слухи, меня интересовал эффект: пустое, глубокое забытье без вкуса, цвета и запаха, одомашненной смертью длившееся до самого утра – пленяющее быстро, освобождающее легко. Я успевал лишь осушить склянку и, упав на подушки, повернуться на бок, а открывал глаза уже с рассветом, бодрый, как если бы ночи и не существовало вовсе.

Со временем, конечно, я научился обходиться без него, со временем – не исцелившим, но вынудившем смириться – стало легче, хотя раз на раз, конечно, не приходился; она все еще являлась иногда, реже, и не так мучительно, и сны тогда почти ласково ерошили мысли, укромные и надежные. Когда она не приходила долго, я призывал ее сам, страшась дня, когда не смогу вспомнить ее лицо – сплетал из изумрудных линий, лепил иллюзией из воздуха, и она – бесплотная имитация – укладывалась рядом поверх одеяла, возилась сонно, устраиваясь у меня под боком, близко, как не бывала никогда, и мурлыкала асгардские колыбельные себе под нос – прямо мне в солнечное сплетение...

Мое уединение прервали. Прошуршали, неловко сдвигаясь, занавески, чья-то широкая ладонь весомо шлепнулась на скрипнувший дверной косяк, и на балкон высунулась взъерошенная блондинистая голова.

Вместо приветствия я утомленно кивнул, не удосужившись даже убрать щеку с кулака; Тор в ответ заулыбался – слишком счастливо, слишком искрометно; едва ли до завидного яркая бирюза глаз, протрезвев, так бы лучилась при моем появлении – и отсалютовал кубком, одним глотком опрокидывая в себя содержимое и утирая запястьем рот. Вздохнув, я невозмутимо подтянул к себе вытянутые ноги, предугадывая дальнейшее, и успел за секунду до ревностного соблюдения традиций – кубок треснулся о плитку ровно в том месте, где только что безвинно покоились мои скрещенные щиколотки; прищурившись, бездумно проследил за покачиванием сплющенной бронзы и медовой дорожкой, поползшей по каменным стыкам золотистой змейкой.

Несправедливо.

Судьбой обласканный и избалованный, получающий все слишком просто и слишком часто, чтобы к тому не привыкнуть; тщеславный и праздный, безответственный в своих развлечениях и увлечениях; вспыльчивый и заносчивый, войной безрассудно бредящий, а главное – искусству ни правления, ни миротворчества, ни дипломатии так и не обученный.

Любопытно, изменяли когда-то порядок наследования по причине дурости первенца?..

Я покосился на брата исподлобья, усердно стараясь не скрипеть зубами – тот с комфортом обустроился в соседнем кресле, расслабленный и развязный, расплывшись по бархатной обивке спинки и широко расставив ноги, весело покачивая коленом. Улыбнулся – триумфально и пьяно, нетерпеливо похлопывая ладонями по резным подлокотникам, точно уже восседал на троне.

Захотелось стряхнуть его на пол. Рано возликовал.

– Локи, ты же за меня рад? – у Тора спутанная безобразно щетина, липко обляпанная элем, чумная сыпь счастья и беззаветное обожание всего сущего во взгляде, но моего ответа он теперь искал с таким неожиданно-ребяческим упрашиванием в голосе, что не подыграть было почти кощунственно. Мое мнение им ценилось попеременно – то тишиной без усилий заглушалось, то затмевало даже отцовское – в угоду привередливого случая и беспечности настроения.

Я изобразил вполне себе сносную улыбку.

– О, безумно. Виват царю.

Громовержец рассеянно, прельщенно улыбнулся, как почесанный за ухом пес, и, набрав воздуха в легкие, неуверенно заелозил на месте, странно смятенный. Ссутулился, угрюмо сползая по креслу ниже.

– В чем дело, брат? – подначил я, не понимая его колебаний.

– Ты же.. будешь мне помогать первое время? Я.. не справлюсь один.

Вот это новость.

Ошарашенный, я совершенно беззащитно моргнул, заставив себя небрежно пожать плечами и удержать едва не свалившуюся маску вежливого добродушия.

Муспельхейм только что замерз – могучий громовержец просил о помощи.

– Несомненно, – выдавил я и самую малость, на ничтожное мгновение устыдился собственной озлобленности. Быть может, и стоило относиться чуть терпимее к его выходкам в последние годы – Тор вел себя легкомысленно, самоуверенно и дерзко, нарывался на драки, вершил самосуд, не напрямую, но все же ослушивался отцовских приказов и, кажется, совершенно не желал осознавать, что бремя царствования не зря называется бременем. Сейчас же, в двух шагах от трона, он, похоже, ощутил на плечах отголосок той атлантической громады, что зовется ответственностью. От того Тора, что сидел напротив, не разило бахвальством и неусмиренной гордыней, у него поникли плечи и прорезалась суровая складка меж бровей; он явился – ко мне – не за поздравлениями, каких в избытке наслушался от неразлучной троицы, не за советами и напутствиями, которых мог получить от отца, но за одобрением и поддержкой равного, убедивших бы в правильности собственных действий, – и возможно, возможно мог их получить, пусть и не в самой щадящей, но справедливой форме…

Если бы, ущемленный показанной слабостью, не передумал держать ее открытой.

Тор резко качнулся вперед, – парадокс, показалось, что отстранился, – упершись локтями в колени, выдохнул мне в лицо винно-элевым теплом, пробравшим до изнанки ребер, и проклюнувшееся чувство старой братской привязанности удушило на месте.

– О чем ты горюешь? – сощурился он.

Отвечать было тошно. Он не понимал, когда она была жива, так с чего бы ему понимать сейчас? У громовержца простые убеждения и непривязчиво-отходчивое сердце-броненосец – оно не станет оплакивать павшего друга после того, как окончится тризна и отпоют свое траурные луры.

Я вскинул брови и расслабленно пожал плечами.

– Мне не о чем горевать.

Тор угукнул – недовольно, – после шмыгнул носом.

– А я ослеп на глаз или два, и это праздничная выпивка, – и, сграбастав со столика бутыль, выплеснул остатки содержимого за балюстраду, в пропасть, возмущенный и горячо обиженный.

– То-ор, – подосадовал я, пока стеклянное дно не стукнуло утверждающе-громко по мрамору. – То была пустая трата хорошего вина*.

– Я не понимаю, Локи, неужели так трудно разделить со мной триумф? Асгард торжествует в мою честь, свершилось то, чем я полжизни грезил, а на тебе лица нет! По ком твое сожаление? Не по женщине хоть, а? – упрямствовал он сердито, и я наконец оскалился, шипя.

– А вот это уж, братец, не..

...твоего ума дело.

– ..твоя забота и печалить тебя не должно. Займись..

...лелеянием триумфа.

– ..празднеством, не отвлекайся на мою унылую компанию.

Тор помрачнел, он прекрасно слышал подтекст; разом очерствел и выпрямился, придавив меня к креслу тяжелым разочарованным взглядом, мечущим молнии – как Мьелльнир к груди прислонил, укоризненно и уязвленно; я сжал подлокотник до напряженного треска магии в костяшках, усмиряя порыв щелкнуть пальцами и учинить что-нибудь вредоносное: громовержец смотрел так, будто я отбил его руку с подачкой. Огрызки его участия мне были не нужны.

Все же мирное братское общение не было нашей стезей, подумалось отстраненно. Оно себя изжило и исчерпало; трудно было признать, но я с трудом вспоминал время, когда его еще можно было назвать таковым. Мы перешли на иные методы после первой же раздраженно спихнутой с плеча руки – обвинения, упреки и удары вместо хлопков по плечу и тычков под бок, манипуляции вместо откровений, хранившихся в тайне, как собственные, советов, к которым прислушивались, и просьб, которые – эка невидаль – исполнялись без пререканий.

И все же я помнил – против воли. Помнил, в упор изучая узор на щитках серебристого доспеха, как детьми мы с ногами забирались на златой престол, пока не видел отец; болтали в воздухе ступнями или скрещивали колени, жмурили поочередно правый глаз, стукали длинными палками о пол и отдавали шуточные приказы. Тор отхапывал себе добрых три четверти неудобного сидения, и я мстительно вжимал его пятками в жесткий резной подлокотник, независимо упираясь в угол спиной и локтями.

Делить трон тогда было до нелепости просто и даже весело. Потеря потерь, что сейчас не выходило так же.

– Ну и Хель с тобой, Локи, – опершись ладонями на подлокотники, ругнулся Тор моим именем под ноги – помнится, в Мидгарде и было время, когда им сквернословили, – и поднялся, чуть пошатнувшись. – Загнивай тут дальше в одиночестве.

И ушел, не оборачиваясь. Походка его вдруг протрезвела, выпрямилась, став безукоризненно-ровной и обиженно-резкой – и когда широкая спина скрылась за занавесями, я едва удержался, чтобы не швырнуться вслед пустой бутылкой, как ножом. Все тот же упрямый осел, каким был раньше! Не изменился ни на йоту, да и с чего бы ему меняться?

Он не видел меня – смотрел только сквозь, только вскользь, не замечал и замечать не желал, чьей рукой останавливаются стрелы у его виска, обесценивая любые заслуги за исключением собственных. Он не говорил «мы», он не делился победой, и я стоял рядом, невидимый, неуслышанный, а значит, несуществующий. Запасной наследник.

Из незахлопнутой двери осколочно-звонко брызнуло молнией стеклянного треска, басисто пророкотал хохот грома, подхваченный трелью смеха на разный лад, – и желание преподать урок, который запомнится надолго, взыграло с такой отупляющей ненасытной силой, что потемнело в глазах.

Сорви коронацию.

Мысль была спокойной, почти ленивой, и я рассмеялся ей, как хорошей шутке, после чего откинулся в кресле. И поневоле прикинул – в самых общих чертах, как уморительную, презабавную головоломку: стражи толком не будет ни в темницах, ни на подступах ко дворцу, ни в хранилище – почти все патрули эйнхериев соберут на охрану тронного зала; весь Асгард там же, улицы пустые, а от ближайшей межмировой тропы до полуобрушенных городских катакомб, одной из ответвлений ведущих к сокровищнице и утыканных ловушками, непреодолимо-смертельными, если не знать лазеек, минут десять пешей ходьбы – ничего не стоит укрыть незваных гостей от ока Хеймдалля до поры до времени...

Обескураженно-гневное лицо брата, искаженное острой досадой, злым разочарованием честолюбца, чью голову почти увенчала корона, стало таким явным, что я себя одернул – и, запрокинув голову, задумался всерьез.

Пред обращенными к небу глазами болезненно вспыхивали, перемигиваясь, колючие искры звезд, и что в молчании их, что в шепоте, то ласковом, то гневном, одинаково чудился оглушительно-немой укор – моему добровольному и упрямому одиночеству, и злобе, исступленной и обид не прощающей (говорить бы о кровной мести, да уж повязан кровно), и идеям таким, что тянут на бред, крамолу и измену трону. Их ровный свет разоблачал, слепил и стыдил, как если бы она не одобряла. Асгардцы издавна верили, будто усопшие души, упокоившись в обители, зажигают новые звезды, возрождают, раскаляя, те, что угасают и обречены на гибель, подогревая ядра остаточным жизненным теплом; то копится взаймы у мироздания в благодарной клетке тела тысячелетиями и со смертью высвобождается, выбрасывается за ненадобностью, возносясь обратно. По логике преданий, так не только с асгардцами, так всегда и со всем, энергия дается и забирается круговоротом; разница лишь в том, что не всякое существо долговечно достаточно, чтобы своим опустошением воскресить что-то крупнее завядшего шиповника.

Ее звезда должна сейчас гореть ослепительно-ярко.

Утренняя, без сомнений; обманчиво-близкая, – только руку протяни, сорвешь, – приметно и путеводно отдаленная от прочих, падшая грешно почти к горизонту, озаренному раскаленным золотом восходящего светила – такие нравились ей самой, взбиравшейся ребенком на пилоны Радужного моста, усаживавшейся на опору башни, свесив ноги по бокам, как в седле, и не отводившей от чуть опустившегося, приблизившегося к ней неба восторженно отражавших созвездия глаз.

Подумав еще немного и все же решившись, я опустил пусто гудящую, как колокол, голову, дернул рукой, притворив магией балконную дверь и защелкнув оживший шпингалет; потянул за нитяную кисть, отделанную позументами и бахромой, распуская узел опоясавшего штору шнура и плотнее запахивая занавес, растягивая зазвеневшие кольца по карнизу – сразу сделалось чуть уединенней и чуть темнее: свет теперь узко, слабо пробивался сквозь единственный оставшийся зазор и падал длинной полоской на пол, а звуки доносились приглушенно, как сквозь толщу воды.

Когда я обернулся, Эрида уже сидела в своем кресле, покачивая закинутой на ногу ногой – такая же, какой была, какой запомнилась: невозмутимо-упрямая, милостиво-неумолимая, озаренная мятежной, безответственной веселостью. Но с пустыми глазами мертвеца.

Идея вряд ли пришла бы мне на ум, коль скоро я был бы трезв. Беседа с иллюзией – по сути своей – была всего лишь мыслями вслух, оглашением, зеркальным отражением собственных раздумий: я представлял, что она могла бы сделать, что ответить, – под каким углом склонить голову, насколько искренне улыбнуться, – и велел фантому повторять след в след за этими безотчетными соображениями. Слепок выполнялся механически, почти без моего участия, – я ждал этих жестов и этих слов подспудно, не осознавая толком своего ожидания, притом знал богиню хаоса слишком хорошо, чтоб ошибиться в догадках, – и если приложить достаточно усилий, ненадолго даже можно было уверовать, что собеседник настоящий.

– Что думаешь?

Эрида скорчила ироничную гримасу и неопределенно, расстроенно всплеснула руками, отворачиваясь. На груди у нее, поверх бордового шерстяного свитера – как-то одомашненно, сонливо растянутого, оттянутого на костяшки уютной мягкостью вязки – отливала золотом монета на тонкой цепочке.

– Думаю, ты сходишь с ума, друг мой, – покачала она головой, удобнее устраиваясь в кресле, и рассеянно погладила собственное запястье.

– Не без того, – согласился я. – И все же.

Иллюзия ссутулилась, приняла задумчивый, хмурый вид.

– Рискованная затея, – изрекла она, прижав к поджатым губам костяшку указательного пальца. Тень ее, едва разборчивая в звездно-лунном свете, самовольно отлипла от кресла и скользнула к моим ногам, как заскучавшая без хозяйского внимания кошка – серьезные разговоры ее утомляли.

– А когда это нам в голову приходили иные?

– Туше. И тем не менее, последствия могут быть.. – она поежилась. – Непредсказуемыми. Вместо того чтобы отсрочить катастрофу и обратить-таки внимание Одина на пагубное положение дел, можно запросто навлечь на себя гнев царя и самому впасть в немилость. Копье обоюдно острое, сложно сказать наверняка. К тому же многое будет зависеть от случайности, а я такие игры не люблю, ты же знаешь. Мне в них не везет.

– Однако? – разобрав в интонации предвестие иного мнения, склонил я голову.

– Однако, – утвердительно отозвалась трикстер, рассматривая свои переплетенные и уроненные на колени пальцы. Подумав, она, зябко пряча руки, нырнула ими в разноименные рукава, обняв саму себя за предплечья. – Возможность соблазнительная. Ненадежная, конечно, но очень уж многообещающая. И риск оправдан, – Эрида с ухмылкой пожала плечами, уверенно встречаясь со мной взглядом. Тень тем временем, попетляв меж балюстрадных пузатых столбиков и налазившись любопытным носом в кубки и бутылки, вернулась на законное свое место, застыв на мраморном полу. – Я бы сыграла, хотя б из любопытства поглядеть на результат.

– Откуда это «бы»? Мы и сыграем, к чему условно-предположительный тон?

– Локи, меня нет, – сурово осадила она, и в острожавших чертах лица ее отразилось что-то жесткое. – Ты играешь в одиночку вот уже пять лет, пора бы наконец смириться.

– И не подумаю, пока не увижу драккара из ногтей мертвецов*.

Богиня хаоса – бесплотная, фальшивая, не забывай об этом, помни, помни, это важно, – в укоризненном несогласии покачала головой, влажно поблескивая лучистыми глазами, и изогнула в опечаленно-ласковой улыбке губы. Сухие и бледные, в розоватых прожилках, они казались уязвимо-мягкими, как и те, настоящие, и так, похоже, – нежно и ненавязчиво, в пропитанном хмелем полумраке, – впервые дурачит рассудок безумие.

– А ты все тот же мальчишка. Уверовавший в благой исход любого своего озорства, – набрав воздуха в несуществующую грудь, как будто храбрясь, иллюзия подалась, потянулась вперед, почти упершись коленями в колени, неощутимо коснулась моей перевернутой, покладисто раскрывшейся навстречу ладони, как если бы хотела ободряюще сжать пальцы, но так и не решилась. – Удачи, Локи. Она тебе понадобится.

И видение растаяло, беззвучно и мирно, как будто развеялось по ветру – последним под изумрудной гребенкой света исчезло встревожено заострившееся лицо. Мне больше нечего было себе сказать. И так сказал даже больше, чем хотел изначально.

Истина таки обнаружилась в вине – давно уж зревшая, искушавшая и лишь теперь непреложно, неоспоримо укоренившаяся.

Я никогда не был хуже – лишь не имел возможности доказать обратное. Но это право я заслужил.

И я сорву коронацию.