Алдора.

Глава 5.

Легкомысленное утверждение.

Гравировка ползла по золотому ободу кубка и родным обманом грела подушечки пальцев, изучавшие ее лживый рельеф − алкоголь ударил в голову оглушающе-крепко, но истины в нем не было ни гроша; как не было ни забытья, ни успокоения. Хмель верно забраживал в загустевшей крови, винные пары питали изнанку легких, отдаваясь в мыслях терпко-сладкой дымкой, а число незамеченно опустошенных бутылей, стеклянной крепостью воздвигнутых на мозаичном мраморном столике, приближалось к катастрофическому. Для ликующего торжества пира я был просто недопустимо, возмутительно пьян; и вопиюще-безобразно трезв для горя.

Плавный изгиб белокаменной балюстрады, как отполированный бритвенный срез, обрывал дворцовый выступ в морскую пучину – кресло равнодушно и бесстрашно стояло на самом ее краю, так, что можно было уронить предплечье на перила и заглянуть в синеокую чаровницу-бездну, не вставая с места. Уединение иногда нарушал доносящийся из залы смех, или хлопки, или восхищенный свист (празднество из того исключительного сорта, что никак нельзя пропустить, но и не сбежать нельзя: мастерскую неискренность поздравлений и улыбки Фригг заметит сразу) – чужой триумф просачивался, уродливо искажаясь, сквозь приоткрытые балконные двери, преломлялся в призме безразличия и царапал фальшивой угоднической нотой обострившийся слух, в таких вопросах идеально-музыкальный.

Трудно тешить себя иллюзиями, повелевая ими; обманывать себя, будучи виртуозным обманщиком, труднее стократ, но утреннее известие о коронации Тора, пошатнувшее осчастливленный Асгард, умудрилось подло, с размаху ударить под дых. Как будто до последнего еще можно было надеяться на что-либо иное; как будто с самого начала, с самого первого дня был хоть единый шанс на что-либо иное.

Что-либо, что-либо – как ненавязчиво и скромно.

Пальцы сызнова пробежались по рунам в раздражении и обиде – in vino veritas, in vino veritas, – но нового ничего не нашли, не нащупали в виноградном узоре ни истины, ни лжи; только гранаты, инкрустированные в широкий обод.

Я сделал еще глоток, смакуя вкус, свое омерзение к происходящему и идею просто встать и уйти – но идти было некуда, мысли податливо вязли в оплавленной трясине мозга, угрожая в липкой темноте покоев разорвать виски, и я остался на месте, отставив опустевшую чашу на столик. Уронил руки на подлокотники. Выдохнул, расстегнул ворот камзола. И ударом перевернул шахматную доску вместе с фигурами, рассыпавшимися по полу с громким перестуком.

Что за наглая, гадкая насмешка Мироздания, что за изощренное издевательство. Эрида умерла ровно три года назад. День в день.

Под ребрами по адскому кругу (второму? пятому? девятому?*) созревала, лопалась и утихала боль, и на языке почувствовалась кисло-сладкая мякоть яблок, сдобренная горечью вина.

Не то что бы я вспоминал ее слишком часто.

Не то что бы – лжец-лжец – дыра в груди болела так уж нестерпимо.

Обождав, пока замкнется очередной порочный круг, я потянулся, перегнувшись через подлокотник, и поднял с пола черную королеву, перевертывая резную фигуру в ладони. Хмельная пелена неохотно расступилась, позволяя вспомнить давно и намеренно забытое: это ведь я обучил ее играть.

Она путала ладью с офицером, не умела жертвовать фигурами и забывала говорить "гарде".

Скрипнув зубами, я сжал ферзя в ладони, медленно прикрыл глаза; не от чего-то конкретно, просто потому, что некуда было деть взгляд.

А под изнанкой век всегда было на что посмотреть.

У Эриды хищные птичьи глаза − бездонно-черные, без белка, с едва заметной границей меж зрачком и угольной радужкой и треугольным острым бликом на округло-выпуклой блестящей роговице, окруженной желтоватом кольцом голой кожи, − узкие заостренные перья, аспидно-серые, с тонкими бурыми пестринами, прорезавшиеся вместе с сизым пухом на правом плече, изгибе шеи и ключице, и совершенно потерянное выражение лица, усугубленное нездорово выступившими скулами. И пальцы от ногтей до средних фаланг точно в чернильнице омытые: агатовые, как кончики сорокиных крыльев.

− Лежи смирно.

Эйр, не отрываясь от своего дела, вслепую хлопнула Эриду по любопытно потянувшемуся вверх запястью, и та, нахмурившись, послушно уронила его на лечебную кушетку − в пятый или шестой раз. Неугомонные беспокойные пальцы барабанили по звездному стеклу, льющему на угловатую лежачую фигуру кипящий молочный свет, или смыкались в кулак, натягивая на заострившиеся костяшки домотканый, меандром вышитый край орехового хлопкового рукава. Трикстер нервничала − но лицо ее оставалось спокойным, плечи расслабленными, а губы недвижимо-сомкнутыми, как если бы прямо сейчас безуспешно пыталась уснуть.

Песчаное золото плоти, крови и костей, из тела зеркально отраженных и сотканных горнилом душ, звонко похрустывало в воздухе, как перетираемые осколки стекла или пересыпающийся бисер; от одного края ложа к другому бродили, шурша бирюзовыми мантиями и поскрипывая стоптанными плетеными подошвами, растревоженные целительницы с зачарованными письменными табличками в вечно теплых и сухих руках, пахнущих шиповником, аиром и рутой. Меж серебряных изогнутых столбов, высившихся из углов горнила, тянулись, дрожа, бронзовые цепочки, расплетающиеся, как косы, и вновь смыкающиеся в такт чужому дыханию − целители цеплялись за узелки на их звеньях пальцами и живо перечерчивали в таблички вспыхивающие от прикосновения руны.

Эйр − королева царства травяных отваров, настоек, компрессов, обертываний и примочек, − сохраняя среди этой бессмысленной суеты удивительное хладнокровие и безмятежность, отстраненно вращала спицы управляющих колец − песок рассыпался неразборчиво, складываясь то очертаниями скелета, то плавкими нитями нервов, то хрупкой распыленной фигурой золотокожего Ридиного близнеца. Неизменным оставалось только липкое смоляное пятно, пачкавшее скверной янтарную копию острого плеча и почти доползшее тонкими щупальцами до ребер. Причина недуга (отравы? заклятия?) без сомнений крылась в шевелящемся сгустке-паразите, до которого Эрида все безотчетно тянулась дотронуться, как тянутся руки сомкнуть края свежей раны, но природа его оставалась неизвестной.

Я смотрел на это всё и злился.

Гнев внутри рос и ширился, креп с каждым взглядом, скользнувшим по зараженно-перистым и пепельно-пестрым выступам хрупко перекатывающихся под кожей ключиц, незнакомой угрюмой складке у знакомого рта, откровенно-отрытому напряжению оголенного горла, вычерчивающему резким контуром кивательные мышцы, уголком встречающиеся на чувственной яремной ямке. Гнев зрел, как и решимость вогнать виновному кинжал под ребра. Я стоял, прислонившись к стене и скрестив руки на груди, Тор мялся рядом, хмуро прижав к губам мозолистые костяшки пальцев. Гнев с негласного согласия был покроен поровну на двоих, как разлитый по бокалам яд: Тор злился тоже − мерить шкуры беспомощных наблюдателей нам претило по-братски взаимно, как и перехватывать жгутами оправданий кровоточащее чувство лично-сердечной ответственности. Тот же недуг в эти мгновения одолевал ослабшую, бредящую, не узнающую никого и ничего под гнетом лихорадки Сиф; он же подтачивал забывшуюся беспробудным сном фрейлину царицы Фригг, ее любимицу Фуллу − и это уже было истоком гнева для обоих.

На лбу у Эриды проступила испарина, язык пробегался по кромке потрескавшихся розоватых губ, слизывая солено-ознобный привкус осевшего страха; среди пораженных невиданной заразой она ожидаемо оказалась самой устойчивой к магии − и самой сильной в целом.

Когда Эйр отвлеклась, отвернувшись к одной из своих послушниц, Тор склонился к моему уху:

− Есть идеи, что это за хворь?

Черное пятно взбрыкнуло, хлестнув песчаную реплику по ребрам; Рид рассеянно ощупала свой бок пальцами в черных наперстках, точно надеясь ухватить заразу за аморфное щупальце или отпугнуть ее в противоположный конец костяной клетки.

− Пока меня не подпустят ближе, пара дюжин навскидку, − прошипел я раздраженно, не поворачивая лица. Сказано это было еле слышно, едва ли разборчиво на расстоянии более локтя, но Эрида склонила в нашу сторону голову с отчетливым улавливанием смысла − вороний взгляд сквозь цепи горнила душ ощущался, как сквозь прутья решетчатой клетки − и внимательно моргнула внутренним веком: скользкая, белесая, как бельмо, пленка тихо щелкнула, выпрыгивая из уголка глаза, и упруго сложилась обратно. Зрелище было занимательным, хоть и чужеродным: невольно захотелось посмотреть еще раз.

Интерес мой был замечен и без внимания не оставлен: показушно озорничая и дурачась, трикстер повторила жест, − подмигнула левым веком, правым, поочередно хлопнула ресницами, сощурилась, покосилась на собственный нос, попыталась закатить глаза, но на вид вышло совсем уж неприятно: блестящая гладкость черной радужки в прослойке мембраны и прорезавшегося снизу белка.

− Фу, − буркнул Тор, беззлобно, весело ежась; Рида, ответно-устало откинув голову, неожиданно-искренне заулыбалась в потолок, обнажив влажно блеснувшие в полумраке зубы. Улыбка − широкая, обнадеженная − преобразила угловатое лицо, озарив и сгладив черты; по переносице поплыли веснушками тени от горниловых песчинок, созвездиями рассыпавшиеся по бледному лбу, щекам и подбородку.

О собственные губы зеркально царапнулась усмешка − безотчетно и несильно, дернула за один только край; на пробу я покатал ее по рту, загнал за щеку и недовольно снял с уголка языком: горчит. Мысль о красоте наблюдаемого на вкус была не слаще, и я одернул ее слишком поспешно − сплюнуть бы из разума, вытряхнуть через ухо, хоть череп вскрыть, но извлечь, дабы не пустила корни убежденности. Но мысли, увы, живучи и, случается, необратимы.

Это ведь действительно было красиво.

Не женщина − бедствие предопределения. Очертание очарованного, преданно-злого рока, покорная строптивость неминуемости, обреченная служить безмятежности чумой, − но не женщина. Недосказанная шутка висельника на языке, неутолимая жажда упоения в душевных душистых тенистых аллеях, утопленных карнавальным листопадом масок, огненно-рыжая, ведьминая проказа, до искр чернильно-сердечного пламени выжженная по каленым руинам рун его брони − жарче инквизиторских костров, ярче асгардского солнца: беги и не оглядывайся, глупец, глаза сожжешь, ослепнешь, − и упасите Звезды, избавьте от самой возможности, намека на возможность в подобную влюбиться − все равно, что подписывать здравомыслию смертный приговор, а погибать так нелепо я был не намерен.

О то ядро умирающей звезды, что обернуто нидавеллировыми кольцами ее ребер и освещает оборотную сторону радужек, греться лучше.. чуть издалека.

Но внимать голосу разума подчас невыносимо скучно.

Поддавшись любопытству, я воспользовался творившейся сумятицей и шагнул ближе, скромно и озорно качнувшись с пяток на носки.

− И как ощущения?

Рида коротко покосилась на меня, дернув взглядом влево, и хмыкнула себе под нос.

− Занятные, − в голосе субгармоникой потрескивал птичий стрекот. – Очертания предметов много острее, слышу, как бьются сердца у эйнхериев за дверьми. И солнечные лучи ярко-синего цвета*. Ты был в библиотеке?

На мгновение я позволил себе искреннее изумиться. Был. Поиск в трудах целителей, колдунов-знахарей и чернокнижников заболеваний, хоть сколько-нибудь похожих на ее, отнял много времени, но не принес ничего кроме раздражения и разочарования.

− Пахнешь пылью и бумагой, − хрипло пояснила она, угадывая вопрос. – Даже не ты, рукава на предплечьях.

− А я?

− А ты − магией и теплом. И гневным облегчением, пожалуй, совсем чуть-чуть. Легкий терпкий шлейф. Неужто волновался?

– За тебя-то, Эребдоттир? Отнюдь.

Эрида едва заметно, обессиленно улыбнулась, соскальзывая потерявшим фокус взглядом на рельефную лепнину потолка; перья на ключице возбужденно дернулись, затрепетали в ознобе, беспокойно хохлясь и пушась.

Эйр глубоко вздохнула и оторвалась от колец.

− Боюсь, мы узнали всё, что смогли. Не яд и не болезнь, большего я сказать не в силах, пока не изучат записи горнила, − взмахом руки она отпустила всех послушниц, кроме одной, и ненавязчиво посторонилась, уступая место. − Ваше Высочество.

Обождав, пока не растворятся в воздухе последние золотые частицы и не выплывет за дверь лебединая стая целительниц, я приблизился к кушетке; размял запястья, потер ладонь о ладонь, согревая руки. Эрида напряглась с явным намерением сесть, но рука Эйр повелительно легла ей на плечо.

− Что бы это ни было, от движения кровь его разгонит быстрее, − и трикстер нехотя обмякла, обидно-упорно глядя мне куда-то в пояс, на частокол кинжальных рукоятей. В лазарете воцарилась тишина, настолько плотная, что давила шипящим беззвучием на уши. Как только я склонился над Ридиным плечом, та отвернулась вовсе, настойчиво избегая моего взгляда, даже прикрыла для надежности веки − это было неожиданно обидно. В движении сквозило недоверие, незаслуженная настороженность, и, оборачивая к себе расслабленную руку внутренней стороной предплечья, я плотнее сомкнул губы. Рид не дрогнула, но от прикосновения по коже побежали мурашки − руки, несмотря на усилия, остались холодными.

Я присмотрелся, морщась. Хворь проступившими ярко венами растекалась от укола на нежном сгибе локтя − бурая точка (иглой оставленная? дротиком? шипом?), маленькая, как родинка, темнела по центру разветвившейся черной паутины. Там же гладко, серебристо поблескивали ртутью перья, исчезавшие уже к середине плеча и заново прорезавшиеся широкой полосой на шейном изгибе. Окрас их показался удивительно-знакомым, узнаваемым смутно, хотя в чем в чем, а в птичьих оперениях, стоило признать, я совсем не разбирался...

О.

Я помнил; конечно же, помнил, я видел их, эти перья, краем глаза еще ребенком, а вместе с ними длинные − по локоть, − толстые охотничьи перчатки, уплотненные вдоль ребра ладони, смятые на предплечье ярко-желтыми птичьими пальцами с острыми, круто согнутыми когтями; на ногах, сцепленных опутенками из телячьей кожи, − неуклюжие латунные бубенцы, напоминающие подушки хлопчатника, на голове − клобучок с пушистым мандариновым плюмажем, обнажавший только восковицу и короткий, серпом загнутый блестящий черный клюв; птица страшно взмахивала крыльями и издавала грубые отрывистые звуки. В полете же мне лицезреть их довелось много позже, когда научился уверенно, крепко держаться в седле; и хотя увлечение вскоре наскучило, сойдя на нет, за пикирующим дьяволом, насмерть бьющим добычу прижатыми к туловищу лапами, не надоедало наблюдать из разу в раз.

Я обернулся к дежурившему у дверей эйнхерию.

− Срочно донесите царю, что соколиное оперение Фрейи* было украдено и, очевидно, проклято. Это укол от его пера. Нам нужно решить, ставить ли в известность Ванахейм. И пусть обыщут гостевые комнаты, − страж покорно ударил копьем о пол, рукавицей по сердцу и удалился, послушница Эйр, выслушав указ от наставницы и сцепив пальцы на переднике, вслед за ним; Рида покосилась на свое предплечье, как на чужое, и, скорчив недоверчивую рожицу, поворочала рукой. Перья на ней тревожно дрогнули, пригнулись и пригладились, как пшеничные колосья на ветру, собранно прижались к источающей жар коже, расстелившись ровными рядами. Не удержавшись, я коротко мазнул по перьям кончиками пальцев – от опахала до спрятанного очина, ероша, как шерсть, против роста. На ощупь те оказались поразительно мягкими, теплыми от нагревшего их тела, и было бы наверняка приятно накрыть их ладонью или зарыться пальцами.

– Щекотно, – возмутилась Эрида одними губами, посмеиваясь грудным стрекочущим клекотом. Взглядом она со мной столкнулась нечаянно, но прятать его уже не стала – глаза были весело прищуренные, черные, как деготь, и все еще больные, тусклые. Смотреть в них было горько. Я еще помнил, как резко они закатились, а тело дрогнуло подстреленной птицей от пят до болезненно очертившихся шейных позвонков, осеченно качнулось и осело, сползая по стене вместе с рухнувшей надломленно тенью. Я помнил тонкие опавшие запястья, на животе скрещенные, как у мертвеца в погребальной ладье, холодные, сколько ни прячь, ни растирай меж ладоней. Безвольно опущенные, как ни встряхивай, плечи и качающуюся от пощечин голову, удерживаемую мной за подбородок.

− Локи, ты точно..

− Уверен, − одернул я Тора, в смятении отворачиваясь и отступая от кушетки.

− Но если все так, то зачем? Какой смысл хоть кому-то их проклинать?

− Ответ на этот вопрос дам я, коли не возражаете. Чтобы у***ь Вас и Вашего брата.

Присутствующие одинаково озадаченно обернулись на запрыгавший эхом голос – на пороге невозмутимой мраморной скульптурой, трафаретным силуэтом в рамке дверного проема стояла, сложив домиком пальцы, посол Нифльхейма, одна из шести прибывших, оплетенная лентами винно-золотого церемониального наряда. Тор за моей спиной настороженно приосанился, расплетя скрещенные на груди руки, Рида, нисколько не смущаясь, изогнула потешно губы и опустила подбородок так низко, как могла, изголяясь, чтобы поймать в поле зрения вошедшего и не оторвать плеч от кушетки. Переговоры с нифльхеймцами по известным причинам были прерваны и отложены, делегацию временно разместили в западном крыле, и хоть гостям и разрешалось беспрепятственно передвигаться по дворцу и его окрестностям, ее присутствие в лазарете было откровенно неуместным. Прибытие послов, столь удачно совпавшее с подкосившей асинь чумой, и поначалу не казалось случайностью, и я бы несомненно отказался вести при ней разговор, если бы не та спокойная уверенность, с которой озвучила посол свою первую реплику.

– Ваши Высочества, – приветственно, но без особой учтивости кивнула она и, брякнув резными браслетами из слоновой кости на запястьях, переступила через порог, босая, величаво пригибая изукрашенную красными клановыми татуировками лысую голову – не из уважения, но из-за высокого роста и причудливого рогового гребня, берущего начало с волнистого уплотнения на макушке и сворачивающегося, как щупальце, пятнистой защитной ракушкой на шее. От висков к корню этого гребня змеилась мохнатой гусеницей извилистая дорожка рун, на серебряных цепочках, крючками цепляющихся за мочки и хрящики ушей, качались каплевидные лунные камни.

..Нифльхейм – каменистый, дождливый и уныло-туманный, опоясанный грозовыми коронами облаков, розами кружевных молний и оками бурь – единственный осиротевший мир Иггдрассиля, утративший родных обитателей и обжитый пришлыми чужеземцами; огромный и бесплодный, не объединенный ни общим правителем, ни языком, ни законом, сокрытый от вторжений перекрестками черных дыр, порталов и пространственных изломов. В его низину стекались от безысходности и утраты надежды беглецы с обреченных, увядающих планет, обезвоженных, опустевших или удушенных дымом, бездомные, изгнанные или кочующие народы, плутающие меж звезд за пределами Девятимирья; они разбивали здесь лагеря, исхаживали заросшие тропы, одомашнивали живность, а после оседали, обретая скудное подобие пристанища. Первая их цивилизация строилась в пыли, песке и глине неплодородной почвы, на руинах осыпавшихся построек и окаменевших костях предшественников, омытых бесконечными дождями. Неохотно, но земля та вспахивалась и орошалась, на обломках старого возводилось новое, чертились по картам сухопутные, морские и воздухоплавательные торговые пути, наиболее крупные и однородные из общин объединялись в поселения, со временем переросшие в увитые водосточными трубами и веревочными мостами города из крытых улиц, оплоты каналов, плавучих домов, водяных мельниц и ветряков, рассеивающих туман, и в Нифльхейме вновь брызнула жизнь – разношерстная и многогранная.

Раса кси-тау, к которой принадлежала посол, была одной из самых влиятельных и многочисленных. Ей, как и прочим пяти, составляющим Сенат Нифльхейма, Асгард обещал покровительство, сохранение суверенитета и защиту от всяческих угроз в обмен на выгодные торговые соглашения или предоставление особых услуг, вроде изготовления дельтианами механических крыльев для летучих ладей или продажа зачарованных эдрийских чернил, которыми пишутся живые гравюры – миниатюры, буквицы и золоченые орнаменты, движущиеся закольцованной чередой по книжным страницам. Кси-тау помимо фаророво-хрупких костей, тягучих движений и альбиносной чешуйчатой кожи обладали врожденным телепатическим даром столь мощным, что меж собой они общались исключительно мысленно, а какие угодно другие виды всегда понимали их речь. Но в отличие от общего наречия, или всеязыка*, на котором испокон веков говорили асгардцы, кси-тау, осуждающие обращение к сознанию без спроса как дело (не беспардонное, нет) мысленно-негигиеничное, не мудрствуя лукаво, давно выучили все языки Девятимирья и его близлежащих окрестностей.

Я ощутил раздраженный и бесконечно-усталый порыв развернуть посла за точеные плечи, изрисованные круговыми узорами, и, увещевая, лестно улыбаясь и подталкивая в лопатки, выпроводить обратно за порожек. Не слишком вежливо, но и кси-тау особой любезностью никогда не отличались.

− Госпожа посол, Вы не могли бы пояснить свои слова? – пока еще в меру учтиво напомнил я; кси-тау, самозабвенно испытывая всеобщее терпение, предпочла несколько мгновений молча изучать убранство лазарета в угоду своему любопытству.

− Безусловно, Ваше Высочество. Но лишь когда смогу убедиться, что нас не подслушивают, − отозвалась она лениво. – Негодяй, учинивший эти козни, все еще может читать их разум или даже отравлять его.

Посол, делая акцент на своих опасениях, обернулась к скептически вскинувшей бровь Эриде, и мне выпала возможность вглядеться в ее профиль – курносый и остроскулый, смазанный неровным светом из неплотно зашторенного витражного окна; чуть суженные глаза, высокий лоб, рассеченный двойной красной полоской, будто бы оставленной двумя пальцами, спускавшейся на переносицу, губы и округлый подбородок, как у древней жрицы. Черты были не слишком мягкими, но приятными, и если бы не их надменное выражение, испорченное черствостью, лицо, изящное и преступно-откровенное, можно было б назвать привлекательным.

– Почту за комплимент.

Я одарил посла не возмущенным, но крайне недоумевающим взглядом.

«Сколько угодно, мне не жаль выразить восхищение. Но разве посол не обязана соблюдать правила этикета, установленные ее же народом?»

Кси-тау разулыбалась.

– Чтение мыслей весьма условно и поверхностно, Ваше Высочество. Оно не затрагивает изнанки сознания, не подразумевает вмешательства в рассудок и не возбраняется. К тому же трудно запретить что-то, что так же естественно, как дышать, – пожала она плечами. – А вот погружения хотя бы на уровень мотивов без разрешения и очистки мы избегаем. Там обычно.. не прибрано. Бурелом очерствевших идейных зародышей и невоплотимых фантазий – смею заметить, вам совершенно несвойственна мысленная чистоплотность! Впрочем, голубокровные домыслы о заразности вам подобного склада ума в обществе почти искоренились, что меня очень радует.

– Госпожа посол… – проскрипел я зубами.

– Арума, – с укоризненно-нежным нажимом поправила та, будто бы уже представлялась и сейчас напоминала свое имя из вежливости.

– Леди Арума, мы отвлеклись.

– Вовсе нет. Я лишь отвечала на ваш вопрос, – с поразительной легкомысленностью пожав плечами, кси-тау повернулась к сощурившейся Эриде; указала на свой висок, а после – на ее. – Вы позволите?

− О, для вас всё, что угодно, − мурлыкнула трикстер с издевкой, но сама поежилась, как от сквозняка.

Арума приблизилась.

− Не думайте, пожалуйста, ни о чем, − с легким оттенком брезгливости попросила она и, сцепив руки за спиной, склонилась над горнилом: низко, так, что лунные серьги в форме дракона-уробороса, качнувшись, почти мазнули асинью по носу. – Вашему виду это не должно быть сложно.

Опешив не столько от оскорбления, сколько от дерзости, трикстер в гневном возмущении приоткрыла рот, намереваясь отстоять честь асгардского народа, но не успела – чужие раздвоенные зрачки, обрамленные кукурузно-желтой радужкой, вместе с клановыми отметинами на лице точно раскалились изнутри, вспыхнув ярким белым светом. Эрида обмерла, странно оцепенев, медленно сомкнула губы с застывшей на них язвительной тирадой. Арума оглядывала ее, не мигая, несколько мгновений, водила взглядом вверх и вниз, после чего удовлетворенно кивнула; свет, придававший лицу дриадный облик, тут же погас, как потушенная свечка, сменившись лукавым прищуром. Рида, проморгавшись, опасливо вдохнула воздух полной грудью, точно боялась наполнить легкие шипами.

– Что ж, вести славные. Разум подчинением не запятнан. Никто над ним не властвовал, и сейчас он свободен, – Арума вкрадчиво, с мечтательной плавностью склонила над Эридой голову, вызывая неприятного рода опасения. Асгардские торговцы, имевшие дело с Нифльхеймом, клялись, будто кси-тау в обмен на свои услуги или же в качестве уплаты долга просили пятиминутного господства над разумом: баловства и удовлетворения ученого интереса ради. Они могли внушить и опровергнуть идею, отвратить от обожаемого, влюбить в ненавистное, наслать бредовое видение, принимаемое воспаленным разумом за чистую монету, без стыда пролистать самые затаенные из воспоминаний; их увлекали не последствия, а сам процесс познания человеческого разума – зарождение и ветвление мыслей, истоки безумия, манипуляция подсознанием, намеренная деформация убеждений, взращивание одержимости, – и едва ли в этой науке кто-то преуспел больше них. На должниках кси-тау всего лишь проверяли теории, чаще всего безобидные, вроде стадий разрешения головоломки или восприятии мозгом незнакомого языка, но некоторые из опытов свели людей с ума, и не то что бы кси-тау испытывали особую жалость по этому поводу. Посол обнажила в улыбке чуть удлиненные клыки. – Воистину очаровательный хаос в голове. Удивительно, как вы в ней до сих пор не заблудились и излагаете мысли связно, – обратилась она к Эриде и смущенно-умиленным жестом плотнее скрутила ракушку, прижимая ее ближе к шее: как восторженная девица – ладонь к запылавшей щеке. – Знаете, среди прочих безделиц у меня имеется собрание ассоциативных цепочек. Наиболее витиеватых логически и занимательных по смыслу, разумеется. Не желаете продать пару-тройку своих? Уверена, они бы стали бесценным пополнением коллекции, ваша манера рассуждать прекрасна.

– Э-эм, увы, никак. Самой нужны.

– Ах, жаль, очень жаль. Я бы могла предложить...

– Вы забываетесь, – перебил я, раздраженный, и посол резко выпрямилась, возражая все с той же странной непосредственностью:

– Отчего же? Я помню, зачем я здесь. Это, – она сняла со своего пояса лавандовый кисет и, распустив шнурок, протянула ближе стоявшему Тору, – нашел один из моих людей в пиршественном зале. Несколько пудовых мешков.

У Эриды, как у учуявшей кошачью мяту рыси, разом расширились и затрепетали ноздри; и без того огромные зрачки съели остатки белка в уголках глаз, на плечах дыбом встали прорезавшиеся перья: Тор, покопавшись в отданном мешочке, перетер меж большим и указательным пальцем черный порошок, издалека напоминающий чай или табак, принюхался и, недоуменный, ссыпал все обратно.

– Семена огнецвета, измельченные, – нахмурился он, отряхивая пальцы. – Обыкновенная специя, ее подают на трапезах отдельно от блюд.

– Верно. Асгардцы используют их как пряность, мы – как приманку для горных гарпий. Семена насыпают в капканы, силки и сетевые ловушки на пастбищах, чтобы крылатые твари не таскали домашний скот. Острый запах всегда привлекал их, а в таком большом количестве, как в дворцовой трапезной, приводил в неистовое бешенство. Хуже красной тряпки для быка.

Эрида, во время пояснений Арумы ошарашенно округлявшая глаза, приобретая все большее сходство со взъерошенной птицей, нервно, коротко рассмеялась, часто щелкая внутренними веками.

– Так.. нас.. собирались обратить в гарпий?

– И хвала звездам, что процесс стал заметен для глаз слишком рано. Ошибка заговорщиков стала для нас спасительной. Три новорожденные гарпии ополоумели бы от запаха огнецвета и в припадке ярости превратили бы грядущий пир по окончанию нашего визита в кровавую феерию, порвав в клочья всех, кому не посчастливилось безоружными оказаться рядом.

Понимание вспыхнуло и погасло: Сиф по обыкновению сидела подле Тора, Эрида – подле меня, фрейлина Фулла прислуживала матери на крупных приемах, первой пробуя ее блюда; мысль неозвученно скисла прямо на языке, и, судя по воцарившейся тишине, не только на моем. Тор помрачнел, обхватив пальцами опущенный подбородок, Эрида неуютно повела плечом и тут же накрыла его ладонью, крепко сжала, усмиряя вскипевшее воображение, – там, с изнанки зрачков когти рассекали плоть, визг торжествующих падальщиц закладывал уши, хлопали крылья об орошенные кровью столы, билось вдребезги стекло, – а после остановила задумчивый, печально-опустошенный взгляд на своих оперенных руках.

Оцепенение нарушила впорхнувшая в лазарет послушница, передавшая Эйр исписанную рунами табличку; та пристально ее изучила, ведя пальцем по мерцающим золотистым строчкам. Тор, бросив на нее взгляд, с неожиданной уверенностью подал голос:

− Мы благодарим вас за сведения, госпожа посол, но дальше ваше участие не обязательно, вы можете идти. Это дела Асгарда.

− Боюсь, что уже не только его, − с сожалением покачала она головой и переплела на животе пальцы, длинные, с ящерно-округлыми подушечками и перламутрово отливающими ногтями. Пальцев было по шесть на каждой руке, и я поймал себя на рассеянном разглядывании их мерного складывания и раскладывания чешуйчатой жемчужно-белой лесенкой. – Я знаю, что под подозрение падает и наш народ, для этого даже не нужно читать мысли, а распри неизбежно повлекут за собой конфликт, для нас губительный. Мы невиновны и хотим доказать свою лояльность Асгарду, помогая в поимке предателя. С вашего разрешения и дозволения Его Величества мы с моими людьми обойдем дворец. В сопровождении охраны, разумеется. Если в мыслях придворных окажется что-то важное, мы дадим знать.

Тор, сомневаясь, вопросительно глянул в мою сторону, ловя одобрительный кивок, – все равно последнее слово останется за отцом, – и кивнул:

− Разрешаем. Вы вряд ли что-то найдете, заговорщик уже без сомнений бежал.

− И все же. Мира вам.

Когда Арума, попрощавшись кивком, вышла из лечебницы, я обернулся к Эйр:

– Сможешь излечить?

– Конечно, – мягко подтвердила она. – Обратить превращение вспять нетрудно. Но мне нужно время.

Эрида, все еще слабая, но оживившаяся после ухода кси-тау, весело фыркнула, дескать, «а когда это было иначе?», и, оглохнув к вялым запретам целительниц, сначала приподнялась на локтях, а после, борясь с головокружением, чуть неловко села, с наслаждением прогнувшись в спине и распрямив плечи. Свесила босые ноги с кушетки, пошевелив ступнями в воздухе.

– А-а-ай, да не отрастут у меня крылья за те две минуты, что я проведу, не изображая удава! Все равно ведь на ноги не встану, – отмахнулась она, когда Эйр красноречиво потянулась за шприцом и склянкой со снотворным.

– Две минуты, юная леди, – подумав, предупредила она строго и отложила иглу. – После привяжу к кровати, и взывать к моему милосердию будет поздно.

Эрида, с фирменной слушаюсь-и-повинуюсь улыбкой проследив, как богиня врачевания вытерла полотенцем руки и выскользнула с послушницей за дверь, уронила локти на колени.

– Спорим, – не без веселья повернулась она ко мне, потерев ладонь о ладонь, – Лекарство окажется склизкой кашицей с землистыми комками, смердящими, как тильберово молоко, вспенит мне всю магию, и меня будет качать на ходу еще неделю?

Я пожал плечами, не возражая.

Спор она выиграла.

***

У Эриды отстраненно ослепшие, блестящие, подернутые пленкой увлеченной мысли глаза, смотрящие вдаль или вглубь, но только не напротив себя; ребро ладони у сшитых золотым молчанием губ, большой палец под опущенным подбородком – и угрюмая складка меж сведенных к переносице бровей.

– Ты сегодня рассеянна.

Едва не выронив от испуга карандаш, который задумчиво вертела пальцами, Эрида обернулась ко мне, вошедшему без стука, в щедром намеке на вежливость убрав локоть со стола. Страницы пергамента, обделенные ее вниманием, укоризненно лежали пред ней веером. На них, глазея очами рун, чернели таблицы и дольки окружностей разного размера, узора и градуса, волнисто оцепленные подписями. Вроде «Однородная матрица I ранга. Линейное плетение. Базовая, универсальная. Возможны качественные модификации отдельных рун в зависимости от предназначения» или «Двухступенчатая матрица III ранга. Спиральное плетение. Поглощение энергетических ударов и магии любого уровня сложности, воздушно проницаема, уязвима к физической силе. Не предусмотрены и не действительны любые рунные, алхимические, чародействующие и пр. улучшения, комбинации с иными матрицами нежелательны» и прочее, прочее, прочее – их описания давно уже заучились наизусть. Левее – металлическое перо с вплавленной в корпус маленькой продолговатой чернильницей, правее – серый, слабоизогнутый каменный диск с развернутыми лепестками, над которым мерцала золотая проекция.

Я лениво повернул к ней голову, присматриваясь.

Канва, на которой плелось заклинание, была круглой и многослойной: прозрачные, в янтарных прожилках рун платформы парили друг на друге пирамидкой блюдец, от большей к меньшей, в нескольких дюймах друг от друга. Щиты пока еще были дырявые, верхнее кольцо и вовсе голое, пустое – ни связующей сетки по центру, ни рунной окантовки, только бледная лимонная обводка.

– Да нет, с чего бы? – невозмутимо пожала она плечами и мазнула пальцем по среднему ярусу голограммы. Тот прокрутился к ней ломаным угловатым боком, обгрызанной будто гранью: незаполненными ячейками и разъединенными мостами в двух внешних рунных рядах.

– Ты не можешь закончить уже три часа, – наблюдая за ее не лишенными изящества движениями, напомнил я. Та успела переключиться на самую верхушку и начать плести ядро, сверяясь время от времени со схемой: из внутреннего обода вначале потянулась раскаленная, брызжущая искрами бронзовая нить, прокрученная меж пальцев, потом закрепилась, вплавляясь, концом дальше на ободе, оттуда вытянулась еще одна, и еще, и так по кругу. По углам получившейся фигуры, на каждом стыке и узле Эрида чиркнула по руне, после накрыла ладонью весь замысловатый круг паутины, проворачивая, пока кайма, с треском вспыхнув, не поравнялась с нижним ярусом. – В чем дело?

Эрида слабо помотала головой; масляно-желтый свет падал ей на щеку, очерчивая тенями нос и губы. В колыбелях карих глаз печально баюкались блики.

– Ни в чем.

– Эребдоттир.

– Говорю же, ни в чем, все в порядке.

Я приблизился и молча щелкнул кнопкой на диске – механические лепестки, сложившись по сгибам, убрались вовнутрь, проекция заморгала и, пискнув, свернулась, как захлопнутая книга. Когда матрица будет готова, такие диски с вплавленным в них заклинанием прикрепят обратно на щиты эйнхериев – старая отражающая облицовка истончалась и потерлась, во избежание роковых брешей прямо посреди боя ее надо было обновить и заодно усовершенствовать так, чтобы увеличился срок службы.

Богиня хаоса взялась за обновление – считай, воссоздание с нуля – одного из таких, но вместо положенного часа-двух провозилась сутки.

Пальцы нестерпимо тянуло развернуть к себе хмурое лицо, приподнять, раздраженно удерживая за подбородок, – что за яд и холод, должно быть, у меня во взгляде, раз она так не хочет смотреть в них прямо.