Алдора.

Глава 3.

‒ Куда меня поведут? ‒ угрюмо уточнила она упавшим голосом, спесиво выдернув узко скованные руки и стряхнув с локтя (не) мою ладонь, удержавшую ее от падения.

‒ Там увидишь, ‒ осмелев, отозвался один из стражников, встав у нее за спиной и со смешком подтолкнув кончиком копья в лопатку.

..На ближайшей же лестнице я по неаккуратности наступил храбрецу на край плаща, столь неудачным казусом разбивая ему о ступени нос. А молодому караульному, дежурившему на выходе из подземелий, пустил поплавать в вино фантома королевской гадюки ‒ тюремщикам пьянствовать на посту строго возбраняется, не так ли?..

Бо́льшую часть монотонного пути, увенчанного презрительным молчанием, я, к счастью, не заметил, всецело занятый плетением заклинания, и очнулся, когда процессия уже выходила из дворца через восточные ворота, а в лицо отрезвляюще пыхнуло свежим воздухом. Небо походило на взбитую молочную пену, пузыристо расплесканную вдоль горизонта отсыревшим пухом ‒ туманное, дырявое, серой в яблоко лошадиной масти. Обесцвеченное, блекло озарявшее угрюмый город солнце, еще утром жарко, золотисто припекавшее веснушчатой рыжевизной, запуталось в овчине безветренной, известковой облачной взвеси, сквозь уродливые щели щерясь канареечными перьями лучей. Без радужного убранства света, игравшего в оконных стеклах, кованых оградах, медных флюгерах, фонтанной и канальной воде, безлюдные улицы, сиротливо скрюченные вокруг пестрой торговой площади, казались обезображенными нищетой.

Пейзаж был откровенно жалкий, безрадостный, неприглядный, но Эриде то не мешало, вдвое укоротив свой привычный шаг, жадно оглядываться по сторонам, впаивая увиденное, услышанное, почуянное в память ‒ малиновые, лимонные, бирюзовые атласные ленты, узлами повязанные на купеческих загорелых руках с выпуклыми васильковыми венами, уличного мальчишку с плетеной корзинкой для мелочи, озорно насвистывающего на губной гармошке, янтарные бусы звонких солнечных пятен, опоясавшие бронзу обзорных башен, цокот копыт по мостовой, ароматы трав и эфирных масел из лекарственной лавки.

Богиня хаоса любила Асгард, отверженно, преданно, слепо, как бы временами он ни был к ней несправедлив ‒ любила не за, а вопреки. Знать свободные часы посвящала конным прогулкам, пирам, соколиной охоте, ‒ Эрида же из дворца сбегала в душный, шумный, пыльный город: петляла без цели по узким, ущелистым переулкам, по вечерам таверно пахнувшим элем, оборванным рукавом подвязывала лапу бездомному безымянному псу, вилявшему ей, незнакомой, но доброй, облезлой мочалкой блохастого хвоста, вскарабкивалась на давно заброшенную, обвалившуюся часовню, кормила голубей стащенным из трапезной хлебом и виноградом и с высоты любовалась местами, в которых росла.

Истошно заржала гнедая лошадь, вставая на дыбы, поднимая пыль и преграждая нам дорогу опрокинутой телегой с ослепительно брызнувшими зеркалами ‒ ах, какая непредвиденная оказия. Скинутый с седла продавец, извиняясь, кинулся успокаивать напуганную лошадь и подбирать неиспорченный товар: в одном из уцелевших осколков я успел столкнуться с опешившей Эридой глазами и подмигнуть прежде, чем треснувшее зеркало ‒ беспристрастный, неподвластный иллюзиям обличитель, ложь с истины отслаивающий промасленными лоскутьями, ‒ убрали в повозку. Рид мигнула, еще раз, еще, сощурилась, сморщилась, взболтнула чумной, бедовой головой, утыкаясь носом себе в запястье; опасливо глянула на меня, облепленного мороком, через плечо, убеждаясь в своей безумной догадке, и, пошарив вокруг оживившимся взглядом, вновь нащупала в отражении мое разоблаченное, узнанное лицо.

‒ Долго будешь обделять меня вниманием? ‒ скептически, в оскорбительной иронии изогнул я бровь, нахально ухмыляясь.

Эрида облегченно выдохнула, уронив подбородок на грудь, беззвучно шевельнув склеившимися в вымученную, но искреннюю улыбку губами ‒ расслабленную, успокоенную, точно угроза уже миновала; обнадеженно глянула мне в глаза исподлобья с безоговорочной верой, хмельным дурманом пульса ударившей в виски.

Обворованная нечаянной шалостью телега несмазанно скрипнула колесами и, побрякивая содержимым, покатила вдоль улицы; конвой, хрустя осколками зеркал под подошвами сапог, тронулся вперед.

‒ Мог хотя бы намекнуть, что это ты, ‒ отчаянно кашляя и косясь на стражников, прошептала она.

‒ Теряешь хватку, друг мой, ‒ забавляясь, протянул я в ответ подчеркнуто громким, привлекающим внимание тоном, и трикстер, прошипев невнятное «ты что творишь», попыталась пихнуть меня локтем под ребра. Сгиб его, кольцом пальцев в ударе перехваченный, разгоряченный устрашенным ритмом сердца, невыносимо сбивал с мыслей, шипуче щипавшихся на крапивно обожженном языке. ‒ Сплошное разочарование. Будь ты чуть наблюдательней, могла бы догадаться, что я оглушил их еще десять минут назад. Они нас не услышат ‒ можем поговорить, пока есть время.

Эрида, возмущенно фыркнув, саркастически покачала головой, дескать, «а раньше поведать никак?».

‒ Куда мы идем?

‒ Предсказуемый вопрос. У самой идей нет?

‒ Немного. Площадь мы прошли, а значит, эшафот мне не уготован, ‒ заключила она угрюмо, оскалившись внезапно кривоватой лукавой усмешкой. ‒ Возможно, меня хотят четвертовать на ипподроме, продать в р*****о учредителям гладиаторских боев или бросить на потеху публике в яму к скорпионам. У советников нынче богатая и кровожадная фантазия, а женские бои знатно тешат публику на арене, ‒ уморительно гримасничая в попытке отшутиться, невинно пожала Эрида плечами и сама же ‒ почти незаметно ‒ дрогнула, боязно оцарапанная мыслью: не угадала ли, озорница?

Иссохли мигом остекленные влагой глаза, заиграли тревогой заострившиеся мертвенно скулы; губы напряженные, узкие и белые-белые, ‒ в жемчужную нить, жасминное соцветие, лунную дорожку, с обветренной ранкой от нервно обкусанной кожицы.

Давно пора понять ‒ обманщица хладнокровна только снаружи.

‒ Исчерпывающий ответ. Твоя удача, что неверный. Тебя изгоняют. В Мидгард, срока Один не назвал, ‒ предотвращая возможные вопросы, вымолвил я с укором.

Эрида хмуро и озадаченно свела к переносице брови, скосила на меня взгляд, ‒ черный, жгучий, острый, такой впивался жадно и безвинно-грешно, мучил и не отпускал, даже будучи оборванным.

‒ Странно, ‒ пробормотала она. ‒ Изгнание за измену престолу? Какой судья вынесет такой приговор?

‒ Милостивый? ‒ предположил я, пожимая равнодушно и небрежно плечами. Чужое внимание, пристальное, настойчивое, правды отчаянно страждущее, висок щекотало обнаженной уязвимостью, упирало жалом угрозы под прыгнувший в горле кадык ‒ казалось, вся отвратительно-опошленная подноготная, с хрустящим щелчком ореха расколовшись, теперь скептически изучалась под его увеличительным стеклом.

Домыслы, безусловно ‒ всего она узреть не могла никак: слишком долго, слишком ревностно и слишком искусно плелся вокруг истины обманный лабиринт, необъятный настолько, что в нем временами путался сам зодчий. Но шрам лжи наиболее свежий, наиболее приметный в своей нескладности, наиболее небрежно заштопанный по краям уродливой, откровенной раны ‒ его разоблачить она могла играючи.

‒ Милостивых советников Всеотец при себе не держит, ‒ смелее, увереннее усмехнулась трикстер, мечась по моему лицу ищущим взором: идея, озаряя искрами азартные глаза, явственно зарождалась и зрела в погоне за следом ускользающей мысли. ‒ Вот падких на злато и лесть, быть может, держит. Неискушенных ложью. Или… ‒ догадка вспыхнула зажженной спичкой в расплывшимся зрачке без совести и дна, ‒ запуганных его же властью.

В голосе изящно серебрился смех, польщенная улыбка, триумф разгаданной загадки, побудивший отвернуться, ‒ пренебрежительно и бесстрастно, отрицающе, точно не моих рук дело спасение лицемерной души-хамелеона, не моими устами оправдывался пред судом предатель и был возмутительно спрошен о снисхождении царь. Точно поступок ‒ один из тех случайных и немногих, что совестью, вопреки унижению, оценен как благородный ‒ вызывал во мне брезгливость.

‒ Спасибо, ‒ с тихой признательностью промолвили рядом, и радужное стекло Бивреста, на которое мы ступили, едва не выскользнуло шальным хмелем из-под ног. Искренность, услышанная от той, что язык ложью избаловала не просто сладкой, а идеально сахаристой, в гордыне глазированной, пыльным мешком растерянного изумления ударила по голове. Редко когда богиня хаоса выражала свою благодарность открыто.

Еще реже приходилось что-то говорить в ответ, и я на секунду позорно растерялся. Воспитание почти машинально, на уровне инстинкта шепнуло клишированным советом на ухо, что леди в такой ситуации было бы уместно поцеловать руку.

Вот только леди была не леди. А на руках у нее, отнюдь не шипастыми цветами исцарапанных, не ювелирные гремели украшения.

‒ Обращайся, ‒ комкая безжалостно удобную паузу и бумажным шариком выкидывая в урну упущенных шансов, ‒ к ласковому тону у тебя голос физически не приспособлен, правда? ‒ ядовито выцедил я и, убедившись, что на нас не смотрят, вложил в прохладную ладонь одолженный у Одина кинжал ‒ взамен и поцелуя, и розы, и прочей шелухи классической, шаблонной романтики, что из мечтательных голов, окрыленных легкомысленностью надежд, выветривалась уроком первой крови, первого разочарования и преданной наивности доверия. Воздушный замок под дуновением реальности осыпался карточным домиком, и повзрослевшим юнцам в наших лицах становилось не до запоздалых откровений и сантиментов ‒ испытанному терпению и скепсису прожженного циника не хватало на невинный флирт ни уверенности, ни безрассудства, ни безответственной беспечности в словах.

Или это только оправдание трусости?..

«Черная жемчужина», безумно редкая чужестранная лилия, бархатистая на ощупь, с символичным названием и лечебными свойствами, еще ребенком украденная вероломно из альвийских теплиц, в кармане нерешительно измятая, палящим солнцем любопытно изученная и измученная, так и осталась не вплетенной в волосы одной бездомной сироте под плакучей ивой. Как и яблоневая ветвь, и ‒ да, Хель побери, ‒ кроваво-алая роза, капризно исколовшая убранные за спину пальцы.

В другой раз Эрида, в толпе рынка привычно завесив лицо домотканым капюшоном, как-то прикипела взглядом к скромно обставленному прилавку: заинтересованно пробежалась кончиками пальцев по колоску звеньев серебряной цепочки, взвесила в ладони плоский медальон, затейливо опоясанный красивой узорчатой гравировкой, ощупала игривую кайму из рун удачи, перьев и кружевной паутины ванийского ловца снов, с умиленной усмешкой скребнула ногтем по четырехлистнику на крышке… И, отрицательно качнув головой услужливому продавцу, отошла от лавки, даже не узнав цены ‒ да и зачем, коли украшений она всё равно не носит?.. Оберегающий от кошмаров амулет, купленный на следующий день, нетронуто пылился в ящике письменного стола вот уже два века ‒ почерневший, растерявший блеск и крупицы вложенной в руны магии, так и не застегнутый у нее на шее ни в один из праздников, что давали идеально-сентиментальный повод подвести к зеркалу, встать за спиной и с ухмылкой шепнуть, чтоб закрыла глаза.

Количество безвозвратно утерянных возможностей коснуться губами обожженных магией костяшек, прикрывшись вынуждающими обстоятельствами, я давно перестал считать, имея тому скверное, но всё же оправдание: прикосновения к рукам мага, чьим родственником или супругом Вы не являетесь, по известным причинам чувствительности категорически запрещены и могут быть расценены как оскорбление чести и унижение достоинства; в исключительных случаях дипломатического приветствия обязательны плотные кожаные перчатки, жеманно гласил дворцовый этикет. Эрида к тому же, безнаказанных, ею не одобренных вторжений в личное пространство не терпевшая, а на светские обычаи глубочайше плевавшая, ведь не пощечину отлепит, коли свидетелей немного, а ‒ с обожанием и восторгом ‒ кулаком душевно припечатает по скуле: реверанс грациозен, закачаешься.

‒ В следующий раз используй по назначению, ‒ бесценно посоветовал я, иронично вскинув брови, наблюдая, как богиня хаоса поспешно прячет переданный кинжал в рукав ‒ у этой трюкачки даже там имелся потайной карман. Чуял опыт, что даже не один. ‒ Не для того я давал его, чтобы ты им вспарывала асам животы.

‒ Что с мальчишкой? ‒ тут же вскинулась Эрида.

‒ Мертв, ‒ отчеканил я, и обеспокоенное лицо ей, виной исказившись, окончательно поросло отчаянными скорбными тенями, безъязыким плачем, беспомощно и жутко застрявшим в опечаленной складке у рта.

Идиот.

‒ Не удивляйся моему безразличию, но я, похоже, действительно заслуживала казни, Локи. Умудриться, спасая свою, в общем-то не безвинную шкуру, лишить жизни кого-то, кто честно исполнял свой долг… Имир, дикость. Совсем осатанела, ‒ выдавила она, бесстрастно и равнодушно, точно не о себе ведя речь, не на себя стеклянный, пустой лик смерти примеряя. Сердце, как побитая, зализывающая раны дворняга, заскулило в грудной клетке, вцепилось укусом в хлипкие прутья ребер, скрутилось в ужаленный, продрогший ком, кровивший пульсирующий ошметок мяса.

‒ Не смей так говорить. Ни говорить, ни думать. Никогда. Поняла меня? ‒ отрывисто проскрежетал я зубами. Что-то, схожее с сожалением, хрипотой щипнуло сипло скрипевшее горло. ‒ Ты вернешься из изгнания, и клянусь, мы еще обсудим твою выходку, но только попробуй еще раз заикнуться о подобном, и… ‒ закусывая язык, подавился я колючими, иглистыми словами, устрашающе солеными и лимонно-кислыми на вкус; осекся от гневной тирады, сочтя ее ‒ да неужели? ‒ не лучшим способом проститься. В сотне неумолимо сокращавшихся шагов уже зловеще маячил золотой купол Обсерватории, пред ним ‒ грозные фигуры Хранителя и Всеотца. ‒ Рида, йотун тебя побери, посмотри на меня.

‒ Ты говоришь как принц или как друг? Приказываешь или просишь?

‒ Прошу.

‒ А просьбу я выполнять не обязана.

‒ Неисправима.

‒ Могила исправит.

‒ Эрида! ‒ прорычал я с укором, и та, капитулируя, всё же подняла на меня болезненную влажность покрасневших, упрямо ускальзывающих от взгляда глаз, печальных, извиняющихся и серьезных ‒ в контраст с беззаботной, воздушно-легкой веселостью тона, игривого и искристого, как пузырьками пенившееся вино: пей, трикстер, упивайся, только не захлебнись.

‒ Не безумствуй, пока меня не будет, ладно? ‒ совсем уж тихо, непривычно, неправильно тихо пробормотала она, и мстительное желание привести ее в чувство, как следует встряхнув за устало поникшие плечи, уступило место другим ‒ озвученную просьбу, напоминающую материнский наказ из разряда «вести себя хорошо», нарушавшим чересчур бессовестно.

Ее бы сейчас сгрести в охапку, отвести до покоев и посадить под домашний арест на пару-тройку недель, пока осторожнее не станет относиться к риску. Замотать в плащ, покрывало или махровое полотенце, лекарственной мазью обработать, как ребенку ‒ разбитое колено, рассеченную губу, скулу и Ларцом сожженные подушечки пальцев, которые та наверняка будет с шипением отнимать; убрать спутанные в темнице волосы, дать глотнуть горячей медовухи с имбирем и, накрыв ладонью затылок, уронить себе на плечо, безотрывно целуя лоб, переносицу и опухшие веки.

Желание предосудительно абсурдно, безумно, но однозначно будет первым из тех, что я осуществлю по ее возвращении. Уткнувшись лицом в теплый изгиб шеи и защелкнув вновь заговоренный амулет у четвертого позвонка, пока трикстер будет спать у меня на руках.

Всё будет так. Нужно только немного терпения.

Конвой остановился у самого зева Обсерватории, поприветствовав царя брякнувшими о сердца кулаками. Успев обещающе кивнуть прежде, чем пало оглушающее заклятье, я странно-апатично, безучастно смотрел, как Один, за последний час постаревший, кажется, еще на пару седовласых столетий, одобрительно взмахивает морщинистой рукой, распадаются на половинки зубастые пиявки наручников, расщелкнутые ключом, и Эрида с безотчетным облегчением угрюмо трет покрасневшие запястья, тут же с двух сторон подхваченная под локти. Так же безучастно слушал я и милостиво-укоряющую речь Всеотца, незатейливо повторенную за той, что произносилась пред Советом, плещущий шум моря, игравшего вспененными волнами под мостом, и тихое дыхание мятежницы, глядевшей сквозь арочный проем на клокастый обрывок хмурого, бессолнечно-обескровленного неба в болотной трясине облаков ‒ в Мидгарде сейчас, должно быть, теплее.

Небезразличен я стал к происходящему лишь при оглашении приговора, когда плечо под моей рукой, ознобом страха содрогнувшись, озлобленно, мраморно окаменело ‒ обещанное бессилие пугало ее не меньше гладиаторской арены. Приняв у Хеймдалля пустой прозрачный куб с музыкальную шкатулку размером, ‒ маленькое хранилище энергии, ненасытно-жадное, голодное, невинный стеклянный короб с виду, ‒ Всеотец уверенно ступил вперед, откидывая крышку и единственным своим шагом, единственным жестом рождая сюжет кошмара, который будет отравлять мне сон последующие годы.

Эрида пятилась, проскальзывая пятками по черному полу, гладкому, словно тот был весь в крови, брыкалась, дергалась судорожно, извивалась змеей, тщетно пытаясь отвернуться, укрыться от сосущего магию куба, ее вытягивавшего напряженными, вибрирующими нитями из горла, груди, живота, как крючковатая старуха-мойра ‒ невидимую пряжу с веретена. Эрида ‒ терпи, ты только терпи ‒ рычала сквозь стиснутые накрепко зубы, скалилась, кривилась и, задыхаясь, плакала, плакала навзрыд, как семилетняя девочка, которую лошадь скинула с седла: иные причины ее слез, что с тысячелетия жизни едва накапали бы склянку, играючи умещались на пальцах одной руки. От самого себя омерзительно, тошнотворно разило лицемерием, когда вместо того, чтобы выбить Хелев куб на пол, я, играя самолично выбранную роль, заламывал руки трикстеру за спину, мучительно удерживая ее близ ларца.

Крышка куба захлопнулась как гробовая, безысходно и безжалостно, обрушивая на головы стоящим не менее могильную тишину и отвратительную пустоту мне впрыскивая уколом под ребра. Богиня хаоса, обмякнув, безвольно повисла у меня и у командира охраны на руках, как марионетка на отпущенных веревках, упав бы на колени, будь хватка менее крепкой. В кубе плавала густо-серебристая, ртутная, с черными искрами дымка, вихрами бьющаяся о стеклянные бока. Отвернувшись, я болезненно зажмурился, не желая принимать увиденное за реальность.

Реальность была к нам милосердней, если задуматься.

Усевшись на самом краю Радужного моста, где распиленное море, с утеса срываясь, падало в безвестность, перемолотое в зернистую водяную пыль, мы детьми без страха и упрека болтали ногами над бездной, гадали, отчего Хранитель не смеется, и в безымянные созвездия раскраивали бархатное небо, балуясь в шутку нешуточными вопросами ‒ коли упаду сейчас вниз, ты меня поймаешь, друг мой?

Шар Обсерватории, утробно загудев, вспыхнув бронзой с механической изнанки шестеренок, колец и спиц, с ворчливым ржавым скрипом сделал первый оборот, ворочаясь, как панцирь сонной черепахи, но быстро наращивая скорость. Эрида, опустив глаза, еле держалась на ослабевших ногах, но устояла, когда пальцам на ее локте, напоследок ободряюще сжавшись и скользнув по предплечью, пришлось разомкнуться, и умудрилась дошагать до запускающегося моста, почти не качаясь и с относительно ровной, с достоинством выпрямленной осанкой. Можно было даже сказать, что при таких обстоятельствах я ею гордился.

И ничто ведь не мешало перехватить угольно-черный, прилежно вычищенный наплечник, притянуть к себе за горячую голую шею и признанием с опозданием на пару веков, почти что нежной, прощальной угрозой терпеливой памяти клятвенно впиться в бледные упрямые губы, наверняка бессовестно соленые от слез и крови, скопившейся у ранки в уголке рта. Ничто не мешало ‒ ни бесплотная маска чужого лица, ни свидетели, ни плеяды нарушенных запретов и несоблюденных условностей.

Но уверенность в том крепла слишком долго.

В месте, где только что ослепительным, разноцветно искрящимся ореолом обведен был острый силуэт, пальцы наткнулись на звенящую пустоту.