Алдора.

Глава 2.

Выучить заклинание не удавалось.

Мысли путались, отравленные липким дурманом тревоги, буреломно заваленные бестолковыми скопищами идей. В груди премерзко, склизко ныло, точно ребра облепили клейкой древесной смолой, обтянули скрипучими арфовыми струнами и медленно царапали-играли на них сердцебиение, дергая резче по ноте каждого третьего вдоха. Дьявольская симфония.

Озлобленно-мрачный взгляд, поскальзываясь, рассеянно плыл по ветхой желтой странице, не разбирая слов и не вникая в суть; от такой фантастической невнимательности приходилось, стискивая зубы, тысячекратно перечитывать одну и ту же строчку, так и не улавливая, впрочем, никакого смысла. Чтение, обыкновенно спасительное в минуты смятения, не отвлекало от насущного, только раздражало: вдыхая пыльный, кислый запах пергамента и чернил до щекотки в иссушенном горле, я измученно силился выскоблить образ Эриды из головы - тот видился уже сквозь страницы.

Лицемерная память была сколь услужлива, столь и безупречно-коварна в своей избирательности, безответственной забывчивости и изобретательном упрямстве: богиня хаоса, в ней замурованная, как в клетке, точно отпечаталась под изнанкой век ‒ нестирающийся портрет, повсюду преследующий и гноившийся в обузданном сердце, как ввернутый вовнутрь шип, угрызение ухмылявшейся злорадно совести, агония цинизма, почти насмешливо разведшего руками, когда принципы, что отрицали, разошлись с желаниями, что утверждали, и угрожающе затрещали парадоксами по швам.

Постукивая пальцами по потрепанному книжному переплету, - приятно-мягкой кожаной обложке, испещренной морщинами, - я бросил взгляд на часы и вернул его обратно, постепенно теряя хладнокровие.

Эрида ‒ привидение, бродившее в опустошенных чертогах разума, злокачественная опухоль воспаленного сознания, бездна, в которую неумолимо падали воспоминания, авантюристка, обманщица, взращенный на улице трикстер, склонный к свободолюбию и милосердию справедливости, ‒ доверительно прижималась лопатками к моей спине, смертельно уставшая, разгоряченная боем, поигрывала кинжалами в руках, озорно скалилась на усыпанное рунами острие, отрезвляюще-холодной гранью прижимаемое к соленым обескровленным губам, и с задыхающимся, кашляющим смехом, вымученным, сиплым, вещала что-то умоляющее о передышке, с негласного разрешения роняя взмокший, растрепанный затылок на мое испачканное кровью плечо. От темно-каштановых волос веяло дымом, зачарованной сталью и пряным искушением хоть раз до них дотронуться.

Эрида, сосредоточенно щурясь, шнуровала завязки у меня на правом предплечье, цепляя к нему бронированный щиток доспеха, насвистывала что-то игривое, мимолетом интересовалась с добродушной усмешкой, не туго ли, услужливо придерживая нарукавник пониже локтя. Смертью дьявольски меченные руки были прохладны, но в прикосновениях, пахших шиповником и мятой, мягки почти до ангельской нежности; свободно заплетенная перед тренировкой коса ‒ распушенный пшеничный колос, бронзово подсвеченной искристым солнцем ‒ львиной кисточкой, свешенной на бок, щекотно утыкалась мне в ладонь. Изумляясь охрипшей сухости голоса, я ехидно спрашивал, о всех ли знакомых она так трогательно печется, польщенную озадаченность без труда маскируя иронией; Рид же, не отвлекаясь от своего занятия, отвечала, в непоколебленном бесстрастии вскидывая бровь и предупреждая, чтоб даже не надеялся: лишь о наследных принцах Асгарда. В театрально разыгранной ревности, не имеющей, к счастью, оснований, я недоверчиво косился на Тора, с наслаждением слушал сдавленный, на губах закусанный смех, тихий и сладкозвучно-искренний, сносил возмущенный, но осторожный толчок кулаком в перебинтованное, магией обожженное левое плечо, из-за которого не мог застегнуть доспех. Хотя, впрочем, мог ‒ но ей о том знать было необязательно, не правда ли?..

Эрида, отчаянно жестикулируя, жарко спорила с остроумным, красноречивым упоением, спорила беззлобно, но идейно и упрямо, захваченная нечеловеческим азартом словесной игры, уверенностью и страстным стремлением убедить, возвращаемым мною сторицей. В глазах, плутовски поблескивая, клубилась раскаленная, углями восторга тлеющая чернота, тягучая, густая ‒ казалось, сомкнутся веки, и на ресницы налипнет каплями смола. Идеальный соперник, умеющий заинтересовать мыслью и заразить воззрением, проигрывающий с изяществом и побеждающий без унизительного апломба, она слушала и слышала, усидчиво внимая, учитывая, и оттого в словесных баталиях двух опальных лжецов парадоксально рождались истины. Истины ‒ и скверная, предательская капля яда, жгуче стекающая по горлу, жалящая одержимостью в висок, если в зеркале ее мимики отражалось затаенное, само себя стыдящееся восхищение.

Ярость была беспочвенной и чешуйчато-склизкой, змеей оплетала удушенную шею. Раздраженный бессилием и ожиданием, я захлопнул бесполезную книгу, отбросил, шипя, на стоящий рядом стол ‒ так же пусто и жалко злятся от обиды дети, наказанные за баловство. Сравнение было оскорбительно и злословно, но по сути своей справедливо, и в ответ на него я лишь спесиво сжал губы, уязвленно постукивая пальцами по подлокотнику.

Это был первый и ‒ уж я о том позабочусь ‒ единственно-последний раз, когда богиня хаоса не посвящала меня в свои планы, ‒ как никогда грандиозные и рискованные, очевидно, что не шалость и не авантюра, а колоссальный крамольный замысел, ‒ не спрашивала моего совета и не поддавалась на уговоры. Испуганной тенью, прячущейся по углам, избегала моего общества, увиливала от беседы с завиднейшим упорством и успехом, мистическим образом умудряясь скрыться в стенах наизусть изученного мною замка. Помню, как всё же удалось застать ее одну, за плетением рунной защиты, утомленную, печальную, но глубоко уверенную в своей правоте: высвобождаясь мягко из отчаянной, измученной хватки рук на своих плечах, ‒ устрашающее «ты погибнешь», наивное «одумайся», бесполезное «расскажи», ‒ она лишь отмахнулась неуклюжей, обещающей ложью во благо, рассеянно заправила за ухо упавшую мне на глаза прядь, чиркнув большим пальцем по скуле, и сбежала, уйдя от ответственности и моего изумления.

Что же ты сотворила, девочка?..

Заколдованные песочные часы, ‒ узкое горло, пузатые стеклянные бока, искусно выточенные рукоятки, опутанные виноградными лозами, хмелем и шипами плетистых роз, выгравированные щупальца рун на мраморных подставках ‒ стояли на заваленном перьями, чернильницами и исписанными бумагами столе, беспристрастно, неумолимо и слепо отщипывали секунды от бесконечности пытки, что звалась ожиданием.

Моя пытка длилась три часа.

Подавшись вперед и упершись локтями в колени, я уткнулся носом меж ребер сложенных шпилем рук, прерывисто выдохнул тепло в оледеневшие ладони и тяжелым взглядом обвел мертвую, осиротевшую библиотеку, в чьей пустующей тишине, растерявшей внезапно уют уединения, жгуче пахло одиночеством. Роскошная витражная роза, распластав по окну стеклянные лепестки, колючки и острые листья, цветные пятна пестро рассыпала по ковру, стеллажам и мебели, клеила сургучными печатями на пожелтевшие альвийские свитки, корешки потрепанных фолиантов и географические карты. В воздухе сонно плавала озолоченная солнцем пыль, запутавшаяся в армиллярных* браслетах, и мохнатый белый пух, похожий на разорванное в лоскутья снежное облако. На хромом трехногом столике, ютившимся, как скромный дворецкий, меж двух обитых бордовым бархатом кресел, ‒ моим и еще одним, угловым, ныне свободным, обманчиво хранившим тепло в бахроме узорно вышитой подушки, ни чьими пальцами теперь не перебираемой, в смятых складках выцветшего сиденья, кажется, только что покинутого ‒ громоздилась хрустальная ваза с иноземными фруктами. Паутинкой лимонно-желтой кожицы обтянутое, блестело рубиновыми икринками зерен окровавленное сердце граната, разрезанное напополам, чередовались разноцветно фиолетовые узелки винных ягод, сиамские близнецы пьяно слипшихся ветками черешен; кислый запах цитрусовых ‒ грейпфрутов и апельсинов ‒ щекотал мелочным, но ироничным напоминанием нос: из рога изобилия богиня хаоса всегда выбирала простейшее.

Эрида по-ребячески подкидывала в воздух крупное зеленое яблоко, ‒ раздорный плод, поговаривают, запретно сладок ‒ утащенное из переполненной яствами чаши, терла его о рукав рубашки и, подмигивая, с мелодичным хрустом вгрызалась в спелый бок, с нелепой жующей усмешкой подталкивая меня плечом в плечо ‒ не унывайте, Ваше Высочество, и на нашей улице будет праздник.

Эрида, упрямо давя предательский зевок, беспомощно поклевывала носом, щекой сползая с подпиравшего подбородок кулака, часто моргала и тщетно пыталась взбодриться; мысками сминала пятки черных кожаных сапог для верховой езды, выныривая из высоких голенищ, с босыми ногами забиралась разнеженной, ослабленной и преданной усталостью в свое излюбленное кресло, не слишком, откровенно говоря, удобное для отдыха ‒ от долгой неподвижности затекали шея, спина или руки. Песок давно уже перевалил за золотую середину неприветливой зимней ночи; смотря на шахматную доску щелкой едва разомкнутых век, в чьей расплавленной черноте плескались блики бронзы, она всё бездумней переставляла фигуры, мигала всё охотней и чаще, решалась все медленнее, пока в один из ходов не решилась совсем ‒ извиняясь искренне за недоигранную партию скорбной галочкой меж бровей, бесшумно, беззвучно заснула, истощенно подтянув к груди колени, локоть подложив под упавшую обессиленно голову и укрывшись по самое горло на ощупь стащенной с подлокотника теплой изумрудной тканью. Мой дорожный плащ был забыт на ее кресле, разумеется, абсолютно случайно.

..На Эриде висел тряпьем изысканный наряд ободранной тюремной робы, каскадно побрякивали очаровательными украшениями кандалы, лишающие магии наручники и унизительный, обрекающий на безъязыкость кляп, каким награждали изменников трона. Бесслезное, безрассудное отчаяние смиренно тускнело в подслеповато прищуренных глазах, гордых, упрямых, не желавших молить о пощаде, искать снисхождения иль признавать очевидную в своей дерзости вину; ступала точно к трону, расправив плечи, а не на прогнивший, заплесневелый эшафот ‒ скрипучая деревянная лестница, обезображенная смертью, ступенями поднималась к кровавому закату и доро̀гой, ей безошибочно обещанной, протоптанно скатывалась в ад. Петля, безобидно и злорадно качавшаяся на ветру, походила на уродливый крысиный хвост, завязанный узлом.

Представляя в мрачном бреду, как к шее, не знавшей жантильных ожерелий, их презиравшей, как и любое кокетство роскоши, жадно льнет, высасывая жизнь, пеньковое душное колье, я уронил лицо в ладони, пряча искривленный болью оскал.

В Асгарде таял июльский вечер моего тринадцатого лета, мучительно душный, карамельно расплавленный, густо измазавший золотом безоблачно рыжеющее на западе небо. Свет прыгал по окнам, начищал до раскаленного, лучистого блеска стеклянный купол видневшейся вдалеке Цитадели, крупными каплями солнечных бликов стекал по полированным, вылизанным башням дворца.

На скрещенных коленях, шелестя на ветру уголками заблаговременно обнятых с переплета страниц, покоился утащенный из дворца фолиант, ветхий, древний, со свесившимся из толщ бумажных ступенек атласным, по-змеиному раздвоенным язычком-вымпелом закладки. Из развернутой тряпицы, некогда подвязанной в узелок, я вслепую потаскивал сушеные вишни и клюкву, усердно отдергивая машинально вскидываемый взгляд, сталкиваясь иногда пальцами с кем-то щуплым, чернооким и веселым.

Ссутулив острые девчачьи плечи, Эрида растрепанной вороной гнездилась рядом на краю покатой крыши, проказливо болтая в воздухе пыльными, в песке испачканными голыми пятками, сплевывала метко косточки, сгоняя с настила пестрых почтовых голубей и, подставляя шею под персиковые лучи, жмурилась на предзакатно-нежное солнце, как греющаяся на теплом камне ящерка. Оторвавшись ненадолго от затяжного, намозолившего глаза чтения, ‒ уже замыленно, в невнимательной рассеянности уплывали из своих значений руны, ‒ я, воспитанно прикусывая невежливую ухмылку, искоса наблюдал, как та игриво сморщила едва-едва тронутый бледными веснушками нос, сдула с угловатого, лукавого лица пушистую каштановую прядь и задушенно выправила из-под пояса холщовую молочно-бежевую рубашку, окончательно превращаясь фигурой в нескладного мальчишку. И когда юная асинья, до безобразия смешная в своей непосредственности, отправив в рот целую горсть засахаренных вишен, с беспечным причмокиванием слизала липкую сладость с пальцев, я, не удержавшись, в нравоучительных целях укоризненно цокнул на нее языком ‒ моветон. Словив уголком глаза мой насмешливый призыв к манерам, девчушка, каким-то бездумным, инстинктивным чутьем разобрав в щелчке назидательные интонации, спесиво показала мне ягодный язык, притянула к себе ноги и, насупленно отвернувшись, оплела их надломленными спицами рук, обиженно шмыгнув себе в колени слепившееся в бессвязное бормотание «как-скажете-ваше-высочество», спрятав в сгибе локтя блеск повлажневших оскорбленно глаз и гордо проглотив вместе с косточками извиняющуюся, смущенную просьбу не уходить.

Пряно пахло цветущей яблоней, корицей и свежим хлебом ‒ напротив нас дымилась ребристым жаром кирпичная, закопченная труба пекарни; устало потянув носом вкусный воздух и подперев щеку кулаком, я недовольно скривил губы, угрюмо потер пальцами переносицу, рассматривая грустно обведенный светом профиль, шаловливо треплемые ветром волосы и испачканное ребро ладони, тайком утершее вишню с подбородка в претензии на соблюдение этикета. Ну, вот какой я ей, к йотуну, «Ваше Высочество»?

Бережно отложив в сторону раскрытую книгу, неловко хлопнувшую обложкой по черепице, и озоровато сощурив глаза, я с детской, непосредственной наглостью, еще не знавшей целомудрия личного пространства, ущипнул возмущенно эйкнувшую асинью за локоть, защекотал едва прощупанный сквозь рубашку бок, крепко обнял за плечи, шутливо намереваясь сбросить с крыши в стог сена. Исподволь оживившись, прищурившись заискрившим, повеселевшим взглядом, Рида со смехом отплачивала той же монетой, бойко, но тщетно стараясь растрепать мне пятерней волосы, тыча юркими, любопытными пальцами под ребра и воинственно приударяя марш пяткой по водосточной трубе. Встряхивала черной общипанной гривой, извивалась по-змеиному, морщила нос ‒ вся, как какой-то диковинный звереныш, рычащий еще пискляво и без злобы, играющий с клубком пока безобидными коготками, не использовавшимися по назначению. Девочка ‒ степная ванийская кобра с безвредными клыками, беззащитная бесперая скопа, бесприютная дикая кошка, неистово царапавшаяся на жалкие попытки ее одомашнить, ‒ еще не умела кусаться по-настоящему. Но в будущем, грезившимся таким абсурдным, невероятным и далеким, ‒ в будущем, где та у******о исподволь превращала в искусство, кружилась с кинжалами в искуснейшем танце боя, вальсируя в драке с очаровывающим изяществом, свистящие кольца выписывая копьями, едва не жонглируя вертевшимися меж ловких пальцев ножами, ‒ в будущем умела. Ядом в кровь. Когтями в плоть. С угрожающе-упоенным блеском эйфории в глазах.

‒ Можно почитать? ‒ смятенно пробормотала она куда-то мне в плечо, устало, сонно, отчего-то правильно уткнувшись в него лбом, когда нешуточный бой был окончен, лавры поделены, а щеки уже болели от непреходящих улыбок от уха до уха. Нахмурившись, я задумчиво повернул к Эриде голову, растерянно и неохотно, точно не расслышав вопроса или не понимая его сути: шоколадные глаза, окантованные прямыми, как углем рисованными, ресницами, с бархатной, мягкой усмешкой взирали на меня снизу вверх, смотрели искренне, уветливо, как смотрят на безукоризненный авторитет, и я, нарочито громко, небрежно фыркнув, ликование маскируя надменностью, картинно махнул на бесценный фолиант рукой в манерном одобрении.

Удержавшись, кажется, от хлопка в ладоши, ‒ так явственно благодарное торжество отпечаталась в ее угловатых чертах, ‒ Эрида оскалилась мне в лицо радостной, белозубой улыбкой, ослепительно озарившей забавное чумазое лицо, и в горле что-то отзывчиво, щекотно подпрыгнуло, ухнуло в легкие, не оставляя шансов не улыбнуться в ответ ‒ разумеется, сдержанно, как подобает статусу, одним только дрогнувшим краем губ.

Тепло отслонилось от моего плеча лишь затем, чтобы вернуться на законное место через пару секунд: съехав боком на крышу, Рид доверчиво сползла-упала мне на плечо щекой, скрестив по-ванийски ноги, подражательным жестом лизнула кончик указательного пальца, аккуратно, смакуя хрустящий шелест и бессмертный запах выделанной кожи, перелистнула в самое начало, с наслаждением прогладила ребром ладони бумажный сгиб у каптальной ленты…

Закладка, машинально, для удобства вытащенная, легкомысленно скользнула этак на сотню страниц назад, рассеянно пропущенная сквозь бледные пальцы. Уже открыв было рот, чтобы праведно возмутиться, я, подумав, захлопнул его со смиренным, осажденным цоком закушенных на языке возражений.

Не так уж страшно ‒ заново сыщу.

Пусть лучше улыбается.

Замерзшие, окоченевшие пальцы, слипшиеся на затылке заржавевшим безнадежно замко̀м, ознобом холодили раскаленное, окованное бредом тело. Оглохший, ослепший, немой, − Эрида качает головой, неодобрительно прищелкивая языком и обеспокоенно касаясь моего оледеневшего на морозе запястья – камин напротив плюется альвийским тропическим зноем, золотыми языками искр лижет иссушенный воздух, янтарными всплесками огня путается у нее в волосах, укутывает шею, но тепла отчего-то не приносит; «холодный как йотун», возмущается, хмуро ощупывая кожу на предплечье, грозится плеснуть на меня кипятком, а сама, отворачиваясь как будто безучастно, вслепую сжимает в узких руках мою ладонь, ловит в обжигающий, смущенный капкан заботы, неуверенно растирает заиндевевшие магией пальцы, гладит сбитые костяшки, и заместо тепла с изнанки сердца топится жар преисподней − я, мыслями хромая, падая, проваливаясь по колени, с трудом вынырнул из зыбучих песков забытья, расслышав доносящиеся из коридора шаги.

На пороге, упав плечом на дверной косяк, традиционно кулак приложив к сердцу, стоял запыхавшийся стражник, взволнованный и напуганный до беспамятства. Подлокотники жалобно, умоляюще скрипнули под намертво стиснутыми пальцами.

− Ваше Высочество, − безотрадно выдохнул он. Скорбь интонации звучала двусмысленно, раздражая неопределенностью причин: ужас пред успешным предательством престола иль сострадание обреченной на гибель?.. – Ваша помощница, Эрида Эребдоттир, она… Её отвели в темницу под конвоем.

Я, не отдавая себе в том отчета, плавно поднялся с кресла, впиваясь в закусившего язык гвардейца прещающим взглядом, безмолвно приказывающим продолжать. Инстинктивный страх гонца, несущего дурные вести, помноженный на суеверие, злословие сплетен, раболепство и молчаливую угрозу, сквозь грим искаженного, изуродованного гневом бесстрастия прочтенную с моего лица, заставили эйнхерия отшатнуться на предусмотрительный шаг назад.

− Она пыталась ограбить Хранилище артефактов, но не преуспела, Ваше Высочество. В тронном зале начался суд. Всеотец хотел Вас видеть, − утерев испарину со лба, сглотнул охранник и тут же, схватившись за шлем, в испуге отпрыгнул с прохода, выпуская меня в коридор, взбешенного, помрачневшего и безжалостно уязвимого в слабости отчаяния.

Лучезарно озаренные солнцем галереи, парадные лестницы, отшлифованные, как граненый алмаз, подковерными интригами, лестью и шелковистыми подолами платьев, жалили блеском золота ослепленно прищуренные глаза.

– Хранилище артефактов, Хель побери. В одиночку, – шипел я, перескакивая через бесконечные ступени, на ходу ослабляя душащий горло воротник – нервные пальцы, мучительно тремором опутанные, как морскими узлами, долго не могли высвободить пуговицы из нащупанных узких петель. – Упрямая, самонадеянная, безумная девчонка!..

‒ Представь, ‒ облизнув взволнованные, обветренные губы, укусами измученные до малинового цвета, заклинала она вкрадчиво пониженным голосом, заговорщическим шепотом, каким интригующе вещают о тайнах, опальных грезах, о сладком триумфе, который страждешь разделить, но опасаешься осуждения. ‒ Представь на секунду то, ради чего я рискую. Никаких больше набегов из оскорбленного, непокорного Йотунхейма, жаждущего мести и крови, никаких сожженных в ледяном огне деревень, никаких бессмысленных, отчаянных походов, в которых нас кромсают на жаркое, как жертвенных ягнят. Последняя авантюра, что оборвет замкнутый круг вендетты, наплюет на политику, смертельно обижающуюся на каждую пустую дерзость, и вот оно то самое, ‒ Эрида с выразительным акцентом прищелкнула пальцами, кажется, едва сдерживаясь, чтоб не схватить меня в святой убежденности за руку. ‒ Мир в Девяти мирах. Сон наяву, утопия, к которой мы ползли столетиями. Торжество справедливости.

«Как?» ‒ размышлял я тогда в недоумении, а ведь разгадка была так очевидна, так ангельски невинна, так дьявольски искусна и так изящно проста. Идеальная закономерность ‒ стык в стык, узор в узор, идея к идее; от одного лишь смехотворного скрипа повернутой шестеренки всё встало на свои места ‒ перчатки из драконьей чешуи, что она, ущемляя недоверием, уязвляя скрытностью, по-детски прятала от меня за спиной, древние рукописи о возведении асгардского замка, торопливо захлопываемые облаком чихнувшей пыли с моим приходом в комнату, внезапные беседы, медовые, улыбчивые, с капитаном дворцовой стражи, от чьей учтивой обходительности последний месяц скрипели зубы.

Эрида – эта сердобольная, справедливости жаждущая Эрида, прознавшая нечаянно о безуспешном набеге йотунов на асгардскую Цитадель – возжелала, понадеявшись на пряник, не испробовав кнута, вернуть ледяным великанам украденный Ларец в обмен на мирный договор: не зря таскала с собою, неисправимая карманница, два зачарованных вороных пера, не требующих чернил – те, с магического рынка наверняка сворованные, писали кровью, скрепляя клятвами подписываемое соглашение.

У дверей тронного зала, жадно прильнув к замочным скважинам, уже шептались хихикающим щебетом фрейлины, от издевательски-вежливого кашля застуканно подскочившие на месте, приложив ладони ко ртам, одернувшие выглаженные юбки и, пряча взгляды в скромно сцепленных на животе пальцах, удалившиеся, наивные, в Южное крыло. Военный совет, дипломатическая миссия иль аудиенция с царем – творившееся в этих стенах не предназначалось для чужих ушей: тронный зал был предусмотрительно опечатан магией беззвучия еще пять столетий назад.

Моими руками.

Нашими руками.

Тишина трещала, щелкала в ушах, как шуршащий по пузырчатым лужам дождь, сыплющий ледяным песком град, стучащий об испещренное молниями стекло – Эрида, долгим колдовством ослабленная, устало плелась по коридору, озорными черными искрами устилая хмельные шаги, подходила вплотную и, улыбчиво жмурясь, лбом утыкалась мне в ключицу, приглушенно шмыгнув носом, макушку удобно подставляла под подбородок, падая в платонические объятия без рук. Закусив изнутри щеку и обернувшись на пустоту памятной галереи через плечо, я в решимости толкнул кончиками пальцев золотую узорчатую дверь.

***

Дебаты стояли жаркие. Советники ‒ пурпурные седобородые мантии, очерствевшие, умудренные жизнью старики, возмущенные дерзостью бунтаря ‒ жаждали крови, как неоперившиеся юнцы, чью гордость царапнуло оскорбление. Четвертовать, повесить, обезглавить ‒ их гневные призывы охрипшими стервятниками в поисках жертвы метались под дворцовыми сводами, нарезая эхом хищные круги. Совет, неистовствуя, загибал свои узловатые морщинистые пальцы, считая преступленные клятвы и указы, грозил Мирозданью кулаком правосудия, обозленно хлопая на слепую Фемиду крыльями широких рукавов. Ожесточал прения и статус богини хаоса, кой она так опрометчиво не воспринимала всерьез: первый помощник Повелителя магии должен был отвечать за неудавшееся предательство по всей строгости закона.

Горло, пылкой речью иссушенное, терзала жажда, горечь и желание оскалиться. Мои оправдания, и без того хрустально хрупкие, безнадежно раскололись об обвинение в убийстве, сведшее на нет все жалкие попытки смягчить приговор: чертова дюжина мыслителей по рукам передавала свидетельство измены, торжествующе потрясая им, как философским камнем, в воздухе, и услужливо вкладывала улику в ладонь восседавшего на троне Всеотца ‒ рунная змея, выгравированная на закаленном магией клинке, враждебно обнажив клыки и жало, казалось, отчаянно рвалась подальше из клетки человечьих лап, с неслышимым шипением изгибая неподвижное тело. Кинжал, ‒ какая злая ирония! ‒ чьим острием Эрида, пытаясь спастись, смертельно ранила молодого гвардейца, был моим ей подарком на праздник Раскрытия имен.

Всеотец ‒ уверенный, властный и спокойный, олицетворение утомленной, укоризненной насмешки над несдержанностью судий ‒ изучал его всего несколько мгновений, рассеянно почесывая смолянистую грудь ворона у себя на плече, прежде чем отдать мне, стоящему по правую руку, изумрудной рукоятью вперед. Возразить Одину старейшины не смели: клинок скользнул в ножны с благодарным, облегченным присвистом; скрестились на мгновение вскинутые взгляды ‒ вопросительный, преисполненный достоинства и смиренный, постыдно преклоняющийся в просьбе о милосердии. С трудом я узнавал в последнем унижение своего тщеславия, предсмертный вой растоптанной гордости, страх мудрого и бессердечного отказа, на ад обрекшего б сразу двоих.

Но отец был сегодня изумительно склонен к пониманию.

Дебаты ‒ по слабому взмаху руки ‒ оборвались укрощенным молчанием, как ураганом затушенное пламя свечи. Раскаленный воск недовольства, остыть не успевший, полировал золочеными угрозами стены.

‒ Я услышал достаточно, уважаемые советники, чтобы огласить свой вердикт, ‒ размеренно начал он, опустив сухую широкую ладонь на массивный подлокотник: в роняющем жесте сквозила ленивая, затаенная усталость, безучастная апатия, отсвет плывущего к горизонту солнца, реющий тревожным флагом грядущей смуты ‒ сон Одина был не за горами. ‒ Вы требуете для дочери Эреба высшей меры, но я не нахожу ее равнозначной содеянной измене. Совершающий преступление из чистых побуждений, молодой и вспыльчивый слуга своих принципов, не заслуживает казни так же, как не заслуживает праведного гнева оступившееся дитя. Однако заслуживает наказания, что смогло бы его образумить и умерить спесь, ‒ Всеотец грозно сощурил на зашептавшихся судий свой единственный глаз. ‒ А посему, вот мое решение. Богиня хаоса заслужит прощение асгардского народа, лишь полностью исцелившись от скверны своих амбиций, гордыни и упрямства: она будет изгнана в Мидгард, лишенная магии, по силам равная обычному смертному, до тех пор, пока я не сочту срок и произошедшие изменения достаточными. Такова моя воля, ‒ припечатал он, учуяв в обращенном внимании мятежный дух возражения. Тот, однако, не был безызъянно-единым: средь седовласых голов, напоминающих смятые одуванчиковые шапки, виднелись одобрительные, задумчивые кивки, признающие за царем правоту и мудрость. ‒ На этом все, ‒ добавил Один, отпуская старейшин мягким указанием на двери. Те, порхавшие через порог, раскланиваясь, приподнимая почти девичьим реверансом порфирные подолы с золотым подбоем, походили на пыльное крылатое облако молочно-белой моли.

Предтронная лестница из жалких десяти ступеней, на которых мы с Тором безбоязненно игрались еще детьми, показалась непреодолимо, бесконечно длинной, и я бесстрастно остался ждать на месте, сцепив пальцы за спиной. От пестрых, искристо вспыхивающих подожженным порохом раздумий дьявольски кружилась голова.

Эриду не казнят, она будет жить вопреки всем и вся, свободная и не истерзанная пытками ‒ это было хорошо.

Я не увижу ее в ближайшее десятилетие, ‒ два? три? быть может, полвека? ‒ не буду иметь права справиться о ней у Хеймдалля или связаться с помощью магии, буду неумолимо, безвозвратно прогнивать одиночеством, как в тюремной камере, глотая безвкусный, опресневший воздух, чистую отраву без ее преданного присутствия, ‒ и это было…

Выдохнув скрипучий шум наизнанку вывернутого легкого, я всё же шагнул вперед, чувствуя, как измученно жжется, кровит о грудную клеть на ребра насаженное сердце.

..Больно.

‒ Ты знаком с процедурой изгнания, Локи, ‒ оклик ударил меня в затылок, когда пальцы уже коснулись двери. ‒ Никому, кроме царя, стражи и родственников, коих у Эриды нет, нельзя при ней присутствовать.

В бархатной черноте равнодушно, раздраженно сомкнутых век, зашторивших нравоучительный отцовский тон драпировкой воображения, очертились мазками улыбчивых бликов язвительные карие глаза, так изводившие по ночам глумливую фантазию, общипанную условным наклонением ‒ в бессонной темноте легче грезилось о реванше упущенного шанса, о вкрапленных в ресницы слезах, сладко просоленных смехом, что обрыванием разговора сцеловывались с обхваченных скул, о возможном в теории и запрещенном на практике.

Уверенность в том, что потерянное еще не безвозвратно, настигла внезапной целительной волной и мягко разжала кулаки: точно чьи-то руки, скользнув по запястью, теплом нырнули в ослабший, распавшийся замок из пальцев.

Я должен был проститься, пускай и незаконно.

‒ И ты понимаешь, что никто не должен тебя заметить, сын мой, ‒ уступчиво вздохнул отец, и мне оставалось только обернуться на него через плечо, вопросительно, недоверчиво, и в ответ соскрести с осанистой фигуры неохотное, молчаливое согласие, не одобряющее, но безошибочно угадывающее душевные мотивы. Однако и Всеотец всеведущ не был ‒ мое наваждение в полной мере было известно лишь мне и мне одному: Хеймдалль видел его последствия, Эрида ‒ убогие, скупые проявления, жалкие крохи, что я мог себе позволить. Отец же, полагаю, узрел питаемую слабость, покровительственную, наставническую, безвредную, и воспринимал мое желание как безобидную прихоть привязанности. Прочие обитатели дворца не замечали и этого, предпочитая традиционное обрамление дружбы домыслам и беспочвенным слухам. Фригг, разве что, усмотрела во мне иное ‒ не столько разумом, сколько отзывчивой чуткостью сердца, ‒ но и ее догадки от истины были далеки.

Истина банальней. Клишированней. Безнадежней.

Отчего так любят асы усложнять простое и неоправданно упрощать сложное?..

Давя закислившуюся на губах ухмылку, вымученную, ядовитую, я всё же позволил себе благодарный кивок, ‒ не кивок даже, легкий наклон головы, на бо́льшую степень признательности в адрес Всеотца я способен не был, ‒ и выскользнул в узкий дверной проем. Оглядел неизменно-пустынный коридор, прищелкнул заискрившими золотом пальцами, накидывая, как обычный плащ, иллюзию элитных гвардейских доспехов, шлема, чужого непримечательного лица, какие из памяти стираются через минуту после знакомства, и, не мудрствуя лукаво, с давно забытым усердием опаздывающего на свидание юнца, наре́завшего магнолий из королевского сада, сорвался на бег.

***

Примкнуть к конвою не потребовало изобретательного красноречия и остроумия ‒ одно лишь ведение о тюремном заключении Эриды и ее приговоре делало для легкомысленного командира стражи излишними любые доказательства. В знак искреннего и опрометчивого доверия к незнакомцу, горячо заверявшему о своей трехсотлетней службе в царской охране, тот, извиняющимся жестом забывчивого щеголя пригладив усы, вручил мне обжегший пальцы сувенир ‒ звенья опоясанной рунами цепи, натянутой меж механических браслетов, плотоядно поблескивали старательно вычищенной бронзой. Кланяясь, имитируя благодарность за оказанную честь, я, щерясь и мысленно сквернословя, мучительно перебарывал желчное желание сломать поданные наручники магией и в глубочайшем омерзении выбросить их в урну для помоев, стоявшую у подножия черной каменной лестницы.

В казематах, пропитанных тишиной безвестия, сыро пахло скукой, безумием и озлобленным отчаянием на всех и вся: одичавшие заключенные, рассвирепев от невозмутимости маршировавших мимо стражников, с утробным, жаждущим свободы ревом бросались на барьеры, обожженные упрямством попыток, хрипло хохотали, брызжа слюной, или провожали долгими, ненавидящими взглядами остекленевших безнадежно глаз, опустошенных и покрасневших от бесконечного недосыпа ‒ время здесь текло иначе, не заботясь о разделе суток на день и ночь, а идентично-ослепительный свет, белоснежно полирующий скромнейшее убранство камер, не приглушали из соображений безопасности. Ребра у пленников остро катались под распахнутыми робами и рубахами, кожа, побледневшая под ничтожным аналогом солнца, испачканной бумагой откровенно обтянула сгорбленные, искривленные скелеты: жизнь и остатки рассудка сохранно теплились только в жадных, горящих презрением взглядах, обращенных нам в спины чистосердечными, но несбыточными клятвами мести ‒ единственного, что они помнили, не ставя под сомнение.

Лицезреть узников, обреченных на гниение до конца своих сочтенных дней, что штрихами выцарапывались на стенах невпопад календарю, не доставляло ни капли подперченного отвращением злорадства ‒ лишь облегчение: Эриду ‒ хоть и доля изгнанника сладка не была ‒ не ждала подобная участь.

Богиня хаоса обнаружилась в крайней угловой камере, бесстрастная, смирившаяся, равнодушная: она сидела, прислонившись спиной к стене, уронив локоть на притянутое к груди колено и слизывая временами кровь с рассеченной губы. Печать хладнокровия, вплавленная в нарочито расслабленные черты, была фальшивой: я знал ее достаточно долго и достаточно хорошо, чтобы в нервном, затравленном обороте головы на шипение убираемого заслона, в тревожно перебираемой кромке рукава, в шумном, прерывистом выдохе прочитать безмолвный испуг, животный, инстинктивный страх смерти, священный ужас страстно не желающего умирать, умело декорированный под безрассудство бравады. Скорбная тоска безысходности вгрызлась в нее крюкастым, шипастым отчаянием, сдавив до хруста, но не надломив сердцевину упрямства ‒ Эрида, безоружная, униженная, ослабшая, смотрела на шестерых вошедших с угрозой загнанной в угол волчицы, хромающей на подстреленную лапу: «приблизитесь ‒ шею сверну, и плевать, что мне за это будет». Оникс прищуренных глаз обещал, бездной убийственной пенился и ‒ даже сейчас ‒ насмехался.

Эйнхерии в смятении мялись на пороге с добрых полминуты, точно не решаясь пригласить даму на вальс, пока командир, кашлянув в кулак, не подтолкнул меня в плечо, кивком указывая на заждавшуюся танца.

‒ Меня уже обыскивали, ‒ по-своему истолковала жест та, и я, шагнув вглубь комнаты, невольно скривился, испытывая к образу тюремщика, обшаривающего ее пояс, набедренные ножны и карманы, беспочвенную неприязнь.

Что такое, трикстер? Завидуешь?..

Заметив в моих руках сердечный подарок от Всеотца, Эрида добела поджала и без того бескровные губы, непроизвольно выпрямила спину и расправила ссутуленные плечи, словно приготовившись к броску. Броска не последовало ‒ асинья, не собираясь облегчать мне задачу и вставать с пола, спокойно протянула под извращенную пытку испятнанные (ее ли?) кровью руки с исчерна-синими ледяными ожогами, опустила ожесточившийся, потемневший взгляд и с шипением спрятала в сведенных вместе предплечьях исказившееся болью лицо, когда на запястьях с щелчком обвились удавками браслеты, безжалостно выжимающие, выскабливающие магию из вен. Примерив на себя гадкое, выворачивающее наизнанку ощущение, за жизнь испытываемое не больше пары исключительных раз, я, виной уколотый, неприязненно сморщился, потерев друг о друга занывшие пальцы, а вспомнив, что лишение Эриды сил было включено в наказание за измену, с присвистом втянул воздух сквозь зубы, хватая наручники за цепочку и озлобленным рывком поднимая богиню хаоса с пола. Та покачнулась, но устояла, зыркнув на меня исподлобья.