Тетрадь архиерейская

Тетрадь вторая. Глава V

V

У подъезда автомобиль свой уставил, электрический светильник в салоне возжег и некое малое время ожидался. И уловил грешную мысль, что радуюсь при зримом образе сей юницы, коя, улыбаясь девически, проворно дверь отомкнула и на сидение рядом со мною опустилась.

— Благословите, владыко! — почала и ладошки свои крестообразно для благословения сложила, глядючи на меня озорно и как бы с лукавствием. — Правильно я делаю? Отец секретарь Ваш мне показал!

Невольно тремя перстами сих ладошек невеликих коснулся и скорый поцелуй на длани своей от невиннаго создания запечатленным осязал.

— Когда бы ведали вы, Киро, убожество сего грешнаго человека во образе архиерейском, — так с утяжелением в духе от того поступка рек, — тогда бы моего благословения не испрашивали.

Во едино мгновение лукавствие ея серьезностию обратилось, взор превнимательный и сожалеющий на меня уставила:

— Говорите же!

Не в оный самый миг, но скрепя свой дух, почал изображать ей сокрушительную повесть недостоинств епархии нашей (имен печалующих отцев не называя), коей есмь грешнейший начальник. Ничесоже сокрыл, вплоть до тоего часу, когда отец Симеон мне немотствовать велел и грех церковнаго поругания возпретил. Паче всего отвержения ея опасался, когда меня остановит и ладонями своими малыми слух свой затворит, отцу секретарю уподобясь. Но не совершилось сего, и ни единым словом не был прерываем до самаго окончания чуднóй исповеди моей мирскому человеку.

Завершил, и ино время безмолствовали.

— Больше всего меня поражает, — тако почала, — что это все Вы м-н-е, м-н-е рассказываете, все эти... ужасы эти. Кто В-ы, ваше преосвященство, и кто я, девчонка? Значит, правда Вам больше некому рассказать, если уж даже мне... Господи! — тое слово у нее как из сердца изошло. — Как же мне жалко-то Вас! — и лик свой изографический в дланях сокрыла.

Паки безмолвствовали. Отворив же лице, продолжила:

— Только, ради Бога, не подумайте обо мне плохо, не подумайте, пожалуйста! Что Вы о... слабостях Ваших мне рассказали, то кому Вас судить? Не мне. Мне Вас не судить. Мне уважать Вас. Господи, знали бы Вы, как я Вас уважаю, владыко! — и взор свой на меня воздвигла. — Вы вот себя вините, а посмотрите, посмотрите на мужиков Вашего возраста! Они водку пьют и карьеру делают, хвастаются машинами, а у Вас машина, на какой мой дедушка ездил, вот как Вам это важно, нистолечки ни важно, и ни детей у Вас, ни семьи, никого, Вы себя отдали всего, всего делу такому, что я, дурочка, даже осознать не могу его! Господи, какая я, правда, была наивная дурочка! Мне казалось, что очень это все у вас красиво, и торжественно, и как будто сказка в роскошных костюмах, и Вы — главный сказочный персонаж, такой вот царь Салтан, а сейчас — Боже мой, Боже, тяжесть-то какая! Ведь это как... целый дом держать на плечах! И как мне не уважать Вас! Неужели Вы думаете, что я это все говорю, чтобы к Вам подольститься! Да мне все равно, позволите Вы себя снять или нет, мне вот наплевать на это, честное слово! Чтó Вы там себе придумали? Что я Вас послушаю и разочаруюсь? Да Вы, владыко, Вы... Все! — в дыхании зашедшись, тако сама себя прервала. — Не хочу говорить! Иначе грубость скажу. Будем снимать репортаж о Вас. Только отвечайте: Вы ведь перед камерой таких ужасов не расскажете?

И сами собой при сем вопрошании уста ея в улыбку сложились, так что и аз грешный веселия не удержал, коему веселый смех ея девичий, яко колоколец переливчатый, вторил.

— Принародно не разоблачусь во гресех, Кира, поелику все же уважение ко своему чину имею.

— Ну и ладушки, — сим лепетным словом заключила и паки на меня взор свой уставила, молвив с безпокойствием и со сладостною материнственной заботою:

— Чем я Вам еще могу помочь, Ваше преосвященство?

О сколь приветно и сопечалуясь очи ея на меня глядели!

— В вас, Киро, хотя и дивуюсь тому, обрел душу человеческую соболезнующую, — рек. — Посему уважьте дерзновенное прошение мое, когда сие вам не в тягость станет и когда не старческою блажью помни́те: позвольте мне в дни особаго сокрушения душевнаго с вами беседовать.

— Что Вы, владыко, и спрашивать не нужно о таких вещах! — мне отвечала. — Плохая только я Вам собеседница! Ох, Боже мой... — и с сим вздохнула. — И не старый Вы вовсе, владыко! Кто Вам сказал, что Вы старый? Слушайте больше дурней всяких! Простите! Ведь прощаете?

После еще немногое время о репортаже речь вели, и в понедельник о часе четвертом по полудни установили быть сему, и начать с епархии, камо Кира с телеоператором сотружеником ея грядет.

— Теперь до свидания, владыко, — не вовсе уставно произнесла, — и благословите еще, чтобы моя мама не ругалась!

О сколь велия юность и сердца наивность умилительная, сочетованная как бы и с женскою мудростию, и се во едином человеке! Благословил ея крестообразным помаванием, она же очи смежила, за сим малою птицей возтрепетнула и покинула мой автомобиль, и еще малое время бег проворных юных ног ея ко двери подъездной созерцал ввечеру под снегом упадающим.