Тетрадь архиерейская

Тетрадь вторая. Глава VI

VI

Во вторник о четвертом часе отец секретарь прибытие телевизионных делателей мне возвестил.

Несколько о насурьмленных веках Киры сокрушился, коей, с преясным и выразительным ликом ея, макияж вовсе непотребен, но по размышлении промыслил, что иначе на камеру сей как бы бледным пятном запечатлеется. Со сердечным дружествием и приветностью мне поклонилась, благословения испрашивая, так что сим радушием всякое сокрушение из духа моего изгладила, оператор же оное благословение на камеру возприял. Тот оператор, именем Роман, муж о тридесяти годах, с власами кратко стриженными и образом суровым, мне недружелюбным помстился, однако приветствовал меня такожде с почтением, моему чину надлежащим.

Поначалу во епархиальном здании и особливо в кабинете моем многое запечатлевали, и с отцом Симеоном Кира краткое собеседование имела. Толково и с покорствием отец секретарь на все ея вопросы отвещал, но исподлобья все зрел на свою собеседницу испытуючи, та же сим не смущалась нимало, мыслю, не от безчувствия, но едино от приветности. Во дворе епархиальном некоторое время потратили, дабы автомобиль мой стклянным оком во всех малых подробностях обозреть, и меня о сей моей пожилой другине во объектив некоторые слова произнесть просили. После подвижились на Владыкино подворье, сиречь ко мне грешному, я на «Волге» своей, а студийные соработники мне вослед на невелицей машине серой.

Удумала девица, како и мне возвестила, соделать репортаж об одном дне из жизни архиерейской, посему должен был по всем немногим разделениям жилища своего провесть, не исключая и опочивальни даже. Сотруженик ея Роман оператор без устали око стклянное на разные углы обращал и будто признаки роскошества епископскаго обнаружить тщился, не обретя же оных, посумрачневел. Сильно изумлевались оба, что электрическаго вычислительнаго изделия не имею. О ящике поганом суетно возрадовались, но умерил радость сию, изъяснив, что не иначе как един час в дню сим потешать себя позволяю, и известиями токмо.

В кабинете моем оператор Роман стклянное око сиречь камеру на треногу уставил, Кира же мне форменный допрос учинила. О многом любопытствовала: и что во служении моем труднейшим почту, и како на иные государственные события взираю, и к обрядоверию стариц православных, кои всякую юницу, без плата во храм входящую, хульно честят, благосклонен ли; и како без помощника управляюсь в быту; и которой музыке любезную; и имею ли одеяние мирское. И о том вопрошала меня, зрю ли неблагоустроенное во Церкви Русской, но при сем вопросе выражение лика мне значительное построила и для сткляннаго ока незримо в воздухе указательным перстом помавала, указуя безмолвственное: не о всяком реки́, владыче! Сокрушился все же гласно о том, что по днесь многое дурное во Православной Церкви созерцаем, и о случае с негодными рясофорами обители Святаго Духа, кои храмину сожгли, повествовал, такожде и об их изгнании из монасей. При сем повествовании лице Киры столь удовольствием юмористическим осветилось, что почел верным ограничить сие и указал, что и гневное распаление мое на сих нелепых юношей не вовсе благообразным почитаю, да и в прочем прибавил, что человек обыкновенный есмь, но отнюдь не превыспренний владыка, о коем немудрые полагают, будто духовное и телесное естество у него вовсе иначе обустроено, грешны же все человеки. Но жажду от суетнаго и мерзостнаго церковное управление во епархии и впредь очищать богоданной мне властию, и сие со твердостию и далее совершать потщусь. К завершению тоей беседы все более о личном Кира меня вопрошала, как то, каковыми родителей моих возпомяну, и по коей причине в возрасте не вовсе юном ангельский образ возприять положил, и с которым чувствием прежнюю супружницу Любовь в памяти моей зрю, так что даже недоумевал сим вопросам, размышляя, многие ли из тех в репортаже получасоваго протяжения уместны будут и на что зрителю потребно ведать личное мое и столь давнее, что и сам об ином уже возпомнить не горазд.

Во взоре же вопрошавшей мя девы тот день никоего веселья (лишь изгнание рясофоров исключая), но как бы усиленное внимание и сопечалование читал мне грешному, так что ея немногих лет едва не вдвое старше мне мнилась, и дивился: откуда сие?

По свершении всех вопросов со приветностью студийным соработникам испить чаю предложил. То предложение Роман оператор отринул хотя и с вежливостью, но внятно, памятуя, что студийное авто ожидает и день трудовой завершается. Кира же во взоре ко мне скверному рабу некую искательность имела, о неведомом мне обинуясь.

— Поехали уже, Кир, машина ждет, и владыке надоели хуже горькой редьки, — Роман рек (примечаю, что во речи великорусской новый падеж звательный образуется, при коем усекновение последней гласной имени происходит). С легким воздыханием отвечала дева:

— Рома, вы поезжайте, а я... сама как-нибудь. У меня к Преосвященному остались вопросы.

— Какие вопросы еще, камеру снял, — Роман яко урс, во берлози потревоженный, зарокотал с угрюмствием, предо мною сим не устыжаясь.

— Духовные вопросы, — Кира со значением молвила. Некую игру взоров зрел между ними, его укорительный и ея твердо ответствующий. Но гласно ничего не явили, посему Роману токмо руцеми развесть оставалось и с нами попрощаться.

— Что же, Кира, или вправду ко мне имеете вопросы духовнаго свойства? — вопросил, едва дверь за оператором притворили. На тот вопрос смех девичий возпоследовал.

— Соврала, владыко! — и прелукавствие во взоре ея прочел. — Соврала, грешна! Но просто уж хотела от него избавиться! А Вы ведь чаю предлагали?

И за тем чаем, коий, к устыжению моему хозяйскому, гостья саморучно сотворила, беседу со мной вести продолжила и о прошлодневном моем вопрошать, столь мне любезнуя и с таковою пристальностию, что даже робость ощутил пред сей юницей, однако же и возпретить ей не мог, а боле не возхотел, поелику особое доверие к ней возчувствовал по причине невинности и душевной чистоты онаго вопрошания, кое ни самомалейшаго своекорыстия не имело. Опомнились о часе девятом.

— Пора мне и честь знать, владыко, простите, что так Вам весь вечер надоедаю...

— На автомобиле своем подвезти вас могу, Кира, ибо час поздний.

— Не надо, что Вы! — с испугом возкликнула. — Глядишь, все соседи в окошко смотреть начнут: кто это там к ней зачастил? В тот раз черная «Волга», сейчас черная «Волга»! Не надо, сама доберусь, а вот... у меня к Вам, Ваше преосвященство, тоже есть просьба.

— Так просите, не обинуясь.

Власы свои обильные обеими дланями заплечно возложила и в лице едва покраснела.

— Представить себе не могу, что вот сниму сюжет о Вас, и все закончится. Не подумайте, владыко, не напрашиваюсь, но разрешите мне хотя бы изредка с Вами вот тоже так... беседовать? — сие молвив, уже приметно зарделась. — Ведь Вы такой человек замечательный!, и как будто с другой планеты, нет же таких больше! А с кем мне разговаривать?, ведь не со сверстниками, им же ничего не важно, что есть важного в жизни, ни-че-го-шень-ки!, и не с мамой тоже, уже на сто лет вперед с ней обо всем переговорила! И не то чтобы я даже каких-то от Вас... наставлений прошу: не прошу, потому что не гожусь... а может, и прошу — не знаю! Ну что — совсем вас смутила? — То измолвив, дале с видимым душевным борением, едва не с отчаянием продолжила. — И какое мне дело до того, что Вы обо мне можете сейчас подумать — что уже подумали...

— Киро, дево! — тако увещевательно молвил, она же, услышав сие обращение, очи широко разтворила. — Ничего дурнаго не помыслил о вас ни единый миг времени. И хоть дивна просьба ваша, но ничего иного и поныне в ней не зрю, помимо душевнаго человеческаго соучастия, посему позволяю вам охотно, хотя и предскажу без утружения, что сие общение вам наскучит. Не всякий день празден, но праздные вечера и даже дни имею. Посему просите, и, буде возмогу, таковой беседе со радушием соприсутствую.

Даже и уста растворила, и длани со хлопком сомкнула.

— О что Вы за человек чудесный! А когда... Ваше преосвященство, когда уже можно просить? Сегодня можно?

— Не препятствую.

— А... когда мы встретимся? Если Вы, владыко, мне скажете: через месяц, я буду ждать. А если через неделю, то буду совсем рада. А если — завтра...

И, сие измолвив, вовсе пунцовою в лике соделалась.

— Завтра имею некоторое время, — подтвердил и, дабы беседе нашей характер как бы свидания любовнаго не обресть, прибавил не медля: — Желаете ли, Киро, фрески предивнаго храма Иоанна Предтещи обозреть, коий храм и на тысящерублевой купюре изображен, и всей страны нашей есть драгоценное достояние?

— Хочу! — согласилась радушно. — Не была там ни разу! Только он... ведь закрыт, кажется?

— Пред священноначалием храмовые врата да не замкнутся, — ободрил. — О четвертом часе в кабинете своем ожидать вас буду. А поелику ныне час вовсе поздний, то домой отвезу вас, яко совестью чист и досужих измышлений не убоюсь, и сему, Кира, не препятствуйте.

Дорогу безмолвно совершили. Одно только имели отвлечение, егда постовой служитель кадуцеем своим полосатым остановил автомобиль наш, за каковую провинность, не ведаю вовсе, ибо водитель преаккуратнейший.

— Здравствуйте, — меня приветствовал и длань по обыкновению ко главе возложил. — Старший сержант Сергеев.

— Здравствуйте, — ответствовал ему, кивая благосклонно. — Смиренный раб божий преосвященный епископ ***ский и ***ский архиерей Алексий.

Во един миг робость и смущение духа явил, особливо когда панагию узрел на моих персях.

— Проезжайте, товарищ епископ, — неуставно молвил и паки честь отдал. Кира же юница, едва с места содвинулись, смехом залилась.

— «Товарищ епископ»! Господи, ну надо же! А хорошо, владыко, с Вами ездить!.. Вы... ведь не обижаетесь моим смехом? А то я перед Вами, наверное, как этот гаишник: слушаете, небось, меня и думаете: вот ведь дурында...