Тетрадь архиерейская

Тетрадь вторая. Глава IV

IV

Кому повем печаль мою? — умствовал. — Во всем свете не сыщу души, которая бы сию печаль возприять потщилась. Ибо верующие мирские человеки, кои одни мне и соболезновать могут, предо мной возтрепещут, да и в соблазн сих малых своим поганством вводить не след. Такожде и отцев сотружеников во соблазн ввергну, да и паче того мне не соболезнуют нимало, даже и отца Симеона причитая, о прочих умолчу вовсе.

Тогда и возпомнил о девице Кире и диковинную мысль возымел: что ежели тоей все убожество свое отворить? Хоть и пречудна мне та мысль первоначально помстилась, яко есть девятинадесятилетняя девица, во церковной жизни нимало не смыслящая, аз же преосвященный архиерей, но по прошествии времени и разумное нашел в сем престранном измышлении. Мнил: поелику юница невоцерковленная, то немощь мою крещеному миру разгласить не возможет, соболезновать же убогому человеку способна хотя бы по женскому полу, по младости и душевному незлобию.

Однако же так бы мыслию сие и осталось и не преосуществилось, когда бы иное размышление меня наподобие бича не ожгло: ведь желает девица мя грешнаго на телевидении нелицемерным пастырем художествовать! Как во сраме моем сей лжи не постыжусь и предел не положу оной? Когда на позор мой очи разверзнет, тогда о репортаже мысль со возмущением духа отбросит, посему хоть и зла сия чаша новая и прегорько в зрелых летах от немудрой юницы поругаться, однако надлежит испить ея. По сем размышлении, ни удержу, ни разумности не имея боле, набрал число телефонное девицы Киры Смирновой.

— Благословите, владыко! — в трубе телефонной голосочек ее резвый раздался. — Как я рада, что Вы позвонили! — Меня же та радость гвоздем устыжения насквозь пронзила. — Вы ведь по поводу репортажа, да?

— Да... то есть нет, — рек, покашлянув. — Репортаж, Киро, в любой будний день повечеру совершить можем. Но возжелаете ли, Киро, сего репортажа, еще не ведаю.

— То есть как и почему это я не захочу? — с юным веселием во гласе изумилась.

— Потому как имею поведать вам особую печаль, и смуту сердца, и духа недостоинство.

После безмолвие краткое воцарилось.

— Мне? — шепотом вопросила.

— Вам, Киро, хотя и дивно вам слышать сие, а мне произносити, но вам, яко ни одной живой души боле не имею, коя мне сопечаловать способна. Но ежели сему находите препятствие и нежелание, то извините великодушно.

Еще краткое молчание услышал, и голосок ея, иной вовсе, без веселия, но трепетный:

— Ваше преосвященство, Вам нужно... поговорить с кем-то, да? Хоть бы и со мной. И, наверное, о чем-то серьезном, потому что иначе бы Вы мне не позвонили. Наверное, зря мне — потому что кто же я? — но, Господи, конечно, конечно! Неужели я откажусь! Но ведь Вы... не по телефону хотите говорить?

— Сей горестной исповеди менее всего по телефону совершиться желаю, — ответствовал ей.

— Разумеется... И... ведь сегодня? Ну, конечно, что я, дурочка, спрашиваю! Наверное, сегодня, когда такой звонок и так вот Вы ко мне... перешагнули, как… через пропасть. И...

Вновь безмолвие возприял и дыхание ея.

— Вы хотите, владыко, чтобы я к Вам сейчас приехала? — вовсе просто меня вопросила, как о деле самопустячном, и прибавила: — За час ведь я доберусь...

От тоего вопроса настала мне и радость, и ужасновение, как помыслил себе, что осьмой час завершается, что лишь о часе девятом или десятом порог моего жилища переступит, что домой отправится в час поздний и юной девице, коя без сопутника путешествует, вовсе не присталый, что родители ея в немалое недоумение войдут и, паче всего, что по самоличной прихоти своей понужу невинную душу совершить все сие!

— Нет, Кира, таковых многих жертв от вас и такого утруждения ради меня не приемлю, — рек. — Неужли в поздний час одна домой направитесь?

— Я с мамой живу, — продолжила, — и если бы Вы, владыко, к нам приехали в гости, то, конечно, мы были бы рады, но... ведь Вы при маме моей не захотите говорить? И она, бедняжка, испугается, конечно...

— Простите, Киро, за звонок неурочный, — с тяжелым сердцем заключил.

— Постойте, Ваше преосвященство! — меня остановила и вовсе тихо измолвила, как бы дерзая и сей дерзости ужасаясь. — Вот если бы Вы к моему дому приехали, я бы к Вам вышла...

На то мне настал черед размышлять, и ответствовал, по завершении:

— Сие нахожу возможным, Кира, но не осердитесь ли таким неблаговременным моим появлением?

— Ай, владыко, ну кто же осердится! — как бы и с нетерпением возкликнула, и адрес мне свой, не помедлив, произнесла.

И вот, дивуясь немало безумству своему, направился аз архиерей Церкви Русской к девятинадесятилетней юнице изливать той свои сердечныя горести!