Тетрадь архиерейская

Тетрадь первая. Глава IV

IV

Хотя и поразив всех домашних, а впрочем, без многаго от них противления, разрешил я в оный же месяц дело развода и прочия дела мирския и поступил послушником в Кирилло-Афанасиевскую обитель, коей во след владычеству власти богопротивной власть нынешняя тот первый год голодным существованием умилосердила. (Умягчило сердце отца игумена и немалое денежное вспомоществование обители, каковое по своей воле принесть решился, но в каковом и родитель мой приял участие.) Когда табачная фабрика разорилась и монастырския стены оставила, запахом вонючаго зелья и грохоталищем поганых станков тии осквернив, тогда особое милосердное позволение градоначальника, иначе мэра, было о том, чтобы монашествующим приять во владение жалкия тии стены и под худой крышей Богу молиться, а обретаться яко птицы небесные Божьим промыслом, буде же который из братьев и преставился от гладу, не иначе как узрели бы в том обратно промысел Господень.

Опричь меня, привечала обитель в оный год седьмеро братьев под началом игумена отца Сильвестра. Год, когда был аз дурной раб прият в обитель послушником, и хладен братии оказался и даже гладен, и возпоминаю, что иной день и кашу пшенную или гречневую монаси не только неделями вкушали, но и масла мы не имели для тоей каши по нищете своей. Все же то время послушничества моего лучшим теперь почитаю, ибо пред лицем совместной нищеты и трудов всякодневных не зрели мы иной борьбы, помимо духовной брани, да и истинно глаголет Святое Евангелие, что праздность нечистого духом во грех вводит и с бесами знакомство завесть любопытствует, нам же и часу празднаго во дни не было, тако и не возпоминали о лукавом враге.

В годе девятьдесять третьем возросла братия до дюжины числом, а от приношений стала добром мирским обильна гораздо. (Вот ведь слово-то коварное! Вот ведь что под добром разумеем: сытость брюха да суетныя изделия, кои моль и ржа истребляют!) Уже не о масле отец Фокий келарь наш печаловался, а рыбицу деликатесную почали кушать, уже и автотранспорт отец Сильвестр игумен обрел как бы по чудесному мановению некоего кудесника, и добротными рясами братья приоделись, выступая пред мирянами яко сытые ворóны с петушиною повадкой. А про трудничество усиленное, как о годе минувшем, и думать мы перестали. И не сытость нам стала злейшей врагиней, но распри меж братьями — вот как о праздность-то претыкается человек! Мыслю ныне, несть средства наихудейшаго для возрастания душевнаго, как собрать во едином месте людей мужеска полу, мирским попечением и заботами несытых, затворить их яко в темнице, но часами досуга оделить не считая, чтобы позволить тем инокам пред мирскими человеками похваляться и в славе и превосхождении друг другу соревновать. Возпоминаю отца благочиннаго, Константина (он же и экономом потруждался), и ежели про переменчивость твою, и обидчивость, и славолюбие реку ныне, то не в осуждение твое, отче Константине, яко сам дурен есмь, а в оправдание отцу Сильвестру, коий, зря таковое твое соревнование ему, немало гневливостью сердце огорчил и себе, и братии. Вот пристало когда подлинное испытание духу моему! Вот когда попомнил слово твое, старче Елеазаре!

Не устоял все-таки противу тех всякодневных аспидных укусов и с нижайшим прошением обратился ко отцу игумену: да повелит мне жить не в келейном здании, а отъединенно, в сторожке при вратах. Послушания все прочия обещался снесть безропотно, а на усиленное и даже гневливое вопрошание аввы покаялся, что духом немощен и мира души охранить не возмогу рядом с неблагими попечениями сотружеников моих, хотя и осуждать тии не дерзаю нисколько, бо слаб человек. На оное мое признание отец Сильвестр как бы ликом помягчел и сердцем оттаял, и по душевной доброте своей не только мне мое дерзновение разрешил, но и в рясофоры чрез два дни произвел, хотя обыкновенный срок послушнику в нашей обители был три года. О таковом произведении отец благочинный такожде ревновал сильно и, сказывали, врага во мне углядел, но я свой слух для тех рассказов тогда затворил и ноне затворю, не мне, позорному рабу, в судейскую мантию рядиться.

С той поры сотружеников своих только и зрел на службах да на общей трапезе, а в клети своей тесной, размером не боле кухоньки, пребывал и промышлял неустанно, и поставил себе в сердце, вьюноша наивный, недостоинства свои обарывать святоотеческим образом. Когда бы разумный человекоучитель невежество мое в то время Христовым словом просветил, тогда бы не блуждал как бы во темном лесе, непрестанно об острые сучья раняся! Но к отцу Сильвестру обратиться с духовными вопросами не дерзал, да и не ждал, по маловерию своему, от него великих премудростей, а ответов изыскивал во святых житиях подвижников веры русской и в преславной «Лествице», кою читал многажды с великим усердием. Паче иного тогда грех любострастия меня устыжал, и не токмо молитву творил противу онаго, но удумал носить на чреслах как бы утяжеление. Еще же добровольно на послушания трудническия вызывался, так что братья мои только диву давались этакому рвению моему, и иные за то привечали, а иные промеж себя судачили, что брат Георгий пред отцом игуменом выслуживается и о лживой славе праведника суетно печется. Во многом каюсь за жизнь грешную, но уж в сем не был повинен! Едина была причина, что работою рук беса любострастия сокрушить тщился. Тако и бились мы с ним: то я одолеваю, то враг поганый. А буде кто взвеселит себя над таковым моим неумным деланием и заключит, что пользы от него не возымел нимало, отвечу насмешнику: как дерзновенно человек о том судить может? Что ежели без тоей молитвы и вовсе бы во скотской похоти погряз и не токмо «образа ангельскаго», яко о нас монасях молвится, но подобия человеческаго лишился?

Помимо похоти, еще и тяга к суетному сильно меня, раба Божия, томила, ибо пребывал во обители как во темнице и по полугоду лица новаго не зрел. Покорствуя той тяге, хоть и сознавая, что грех творю, изпросил моего родителя, Виктора Владиславовича Горянова, обресть мне телевизионный аппарат малых размеров, и ввечеру грешил суетным любопытством. Но правило себе уставил не более часа во дню сим неполезным духу развлечением наслаждаться.

В таковых-то битвах три года минуло, и через те три года удостоил меня отец игумен образа ангельскаго. Постригли меня под именем Алексия, попомнив, что от мира отвернулся, супружество изведав, и в мире едину горечь обрел, подобно благому отроку Алексию, человеку Божьему. И паче онаго, чрез месяц послед тому пострижению совершил отец Сильвестр мне новую милость и рукоположил в иеродиаконы, сколь себя ни оговаривал, что до чести той отнюдь не возрос и чину служб не навычен. Отец же благочинный тогда дерзал разсуждать за трапезами, что отец наместник, дескать, партию свою в обители укрепляет и верных служителей себе приручает таковыми ласками, хотя и сам себе верных из братьев вскармливал, не в твое осуждение реку, честный отче Константине.

Не успел я к новому послушанию привыкнуть и чинопоследование затвердить, как новым произведением, во иеромонахи, жалует меня наш авва! Желал я от сего отказаться, но, возпомнив наказы праведнаго Елеазара, снес со смирением и даже как бы со скорбью о том, что аз, убогий, ныне Господу нашему предстою и творить святые таинства Его допущен. Тут гласно почали молвить обо мне как о грядущем наместнике, коего отец игумен себе прочит, а партия отца благочиннаго тогда вовсе на меня озлилась и всеми силами искала, чем бы дух мой смутить и небожественный, суетный или гневливый образ мой перед братьями обнаружить. Но не горазды на выдумки были, токмо и хватило их разсуждения, чтобы во время трапезы меня под локоть толкать будто нечаянно, а то еще блюдом нарочито меня обносили и последнему подавали. Таковое малое утеснение кротостью ответствовать не потребно никоей особливой премудрости. Потщевались было раз и во время Божественной литургии мя во всеуслышание укорить, что аз, грешный, чину богослужения не научен, да отца Сильвестра поостереглись: дюже гневно прекратил он тех хулителей и эпитимию на них возложил, с тех пор и не дерзали на открытую укоризну. Иначе зато глаголали при мне обо мне же как словно о стороннем человеке с обидным смыслом, что, мол, некий юный брат себя уже на небо вознесен мнит, а повадкой и обликом препохабен. От ответных речей таковым обидчикам себя усиленно сохранял и споров сторонился, так что оное огорчение для себя как бы и легким почитал.

В иных же братьях тогда приметил, напротив, усиленное ко мне внимание и приветливость не вовсе нелицемерную, словно ждали они, что аз, буде вознесен, и их не утесню. Сие мне было горше перваго, но превозмог себя и даже к таким радетелям дружество являл.

Однако и было торжество ругателям моим, а мне прегорькое зелье, когда миряне, прослышав ложно о немудрящем моем тружествовании, ко мне за благословениями пошли, будто особое какое диво есть для монаха келейная молитва и нужно сию ко диковинам причесть! Мыслю, что ежели воззрел бы на себя в оный миг яко на старца, чрез то самовознесение и пал бы духом нижайше. Но, напротив, прежде всего отцу наместнику в том ложном веровании немудрых человеков покаялся, и после не дерзал никогда приходящих тех напутствовать, таковым единым словом возражая:

— Недостоинства мои, кого усердным почитаешь, яко мертвецы зловонны, так что не от меня тебе благословение приять, друже, а тебя усердно прошу Бога молить о спасении меня, грешнаго.