Тетрадь архиерейская

Тетрадь вторая. Глава III

III

В инспекции моей, коей четыре дни было, много печальнаго зрил, но не токмо о храмах Господних разрушении и не о приходов бедности толкую.

Установив автомобиль свой в отдалении, являлся пред миром в подряснике самом наипростом, без панагии и без приметнаго креста наперснаго даже, кольми паче без посоху, так что вид являл невзрачнаго чернеца, а не владыки превознесеннаго, и старицу или необильную еще летами жену вопрошал:

— Спаси Бог, мать моя! Поведай-ка мне, грешному, каков у вас здесь на приходе батюшка?

В ином селе мир и похвалы расточал на своего иерея, в ином ни хулы, ни хвалы не обретал служитель Господень от миру нимало. Сие дурно! Вемъ твоя дела, яко ни студенъ еси ни теплъ: не да студенъ бы был ни теплъ. Тако, яко обуморенъ еси, и ни теплъ ни студенъ, изблевати тя от устъ моихъ имамъ, — сим образом Ангел Господень святому Иоанну Теологу провозвествовал. Но ежели всякаго теплаго, коий ни холоден, ни горяч, от уст священническаго служения изблевати, где иных иереев обрящем? В иных же местах и прегорькое жалобствие творил мир на иереев, а боле гораздо против тех на монасей, кои и питием не брезгают, и женолюбивы суть.

В малой обители Святаго Духа дивный храм древеснаго зодчества от века воздвигнут был. Сказывали миряне, в храме сем творили монаси пьяное гульбище с таковой небрежностию, что от некоего огня (от курева ли изошедшаго или иначе) зарделась храмина, и тако дивное зодчество и искусствие мастеров русских порушено дотла! О сем случае еще ране наслышан был, но вовсе не так его мне отец игумен явил, а на дурные будто бы провода электрической силы жалобился. Почто на провода погрешать, когда сами убожны и столь мерзостный провод благодати Божественной являем, но провод скорый диаволовым похотям?!

И не наветствием единаго человека оно мыслю, ибо в сем Святодухове обступил мир мя грешнаго кругом и преболезно об утрате дивной храмины печаловался.

Столь гневен был, что самый тот час явился в обитель, мир же, зря преображение скромнаго чернеца в саккос и омофор при вспомошествовании Саввы иподиакона (коий меня сопровождал, о каждодневном пропитании и иных жизненных надобностях промышляя), тому поразился и гурьбою в малом отдалении за мной до самых врат обительных возпоследовал, при сем приговаривали старицы: «Так-то, батюшка! Уж ты пропесочь их!»

Отца игумена Онисия обретя, пресуровое вопрошание ему устроил, когда же тот отрицаться удумал, явил из себя подобие льва рыкающаго и тако посохом архиерейским о пол соударял, что звон хрустальной люстры сопроводил сей. Почто в келии отшельника люстре быть хрустальной? Возтрепетал отец наместник и мне на четверых малых летами рясофоров указал, кои непотребство совершили. От четверых ли сих только храмина возгорелася, или оных лишь подобно козлам отпушения греховнаго в мои руцы предали, того не ведаю, но повелел сей же день рясофоров тех безобразных расстричь и из обители гнать взашей. Слезно молил меня отец наместник милость явить грешным, ибо в обители от жестокостей воинской службы сокрылись, а по расстрижении не миновать им оной. Но таковым прошением мне не только духа не умягчил, а еще более против прежняго распалил сей. О, славно же вместо службы государевой отроки на святоотеческом-то поприще подвизались!

Во пяток день из инспекции возвернулся, духом сокрушен, и в оный же день о третьем часе по полудни совет епархиальный совершался. За малое время до совета взошел в кабинет свой, и чрез минуту отец секретарь моим очам предстал.

— Что новаго, отче? — вопросил его.

— Новые жалобы и кляузы на иереев, владыко, поступают, — мне со сдержанностию ответствовал.

— Сие пока что опустим...

— Как желаете, владыко, только среди тех, на кого жалуются, и члены совета есть тоже.

— Реки не обинуясь! — велел. На то отец секретарь главой помотал и произнес:

— На бумаге запишу, потому как в приемной Вашей уже иные Вас дожидаются, а двери тонки; ту бумагу дам прочитать Вам, владыко, и после прочтения сожгу сию же минуту, и о тех жалобах забуду до века, как бы их и не знал вовсе.

Тако и исполнил, и оное начертал:

О. Василий до молодых юношей столь охоч и столь мужелюбствует, что один из них, на улице меня случайно узрев, о секретарстве моем вспомнил, приветствием остановил и мне жаловался слезно. О. Георгия лжематушка в ночном клубе замечена в охальном виде, при сем не только потрясала чреслами и грудьми полунагими, но и восклицала гласно, что ныне грехи отпущает, потому как есть русская попадья. О. Серапион, женщину в брюках на вечерне узрев, сию из храма выгнал вон прилюдно с обидными словами, как-то мерзавка, дрянь и прочие. Та женщина на сносях, юбку же не надела, потому как на улице морозно, и боялась застудить дите. Жаловалась мне лично в приемной, и рыдала горько, только разве немного успокоил, что до владыки сие доведу.

— Благодарствую, отче, — молвил ему. И прибавил в сердцах: — О сколь многих бесов поганых Русская Церковь во чреве носит! Аз же сим есмь главный вельзевул!

— Таким образом не богохульствуйте, владыко, — мне отец секретарь сурово возразил. — Не бесом являетесь, а священноначалием нашим! О том подумайте лучше, что пора совет начинать...

По свершении совета, на коем все более мирское обсуждалось, как то распределение епархиальной казны и прочая, о возстановлении же благочестия ни слова не было помянуто, велел остаться отцу Георгию и отцу Серапиону, меня в приемной ожидаясь, отцу же Василию указал на место одесную, а прочих сотружеников отпустил.

— Следует нам не токмо женолюбия, но и мужелюбия беречься, отче! — почал увещевать его, и сей же миг мертвеподобную бледность на челе отца наместника наблюдал, и капли пота сие оросили. — Ведаю сам, что диавол силен весьма, и все же обороняйтесь от греха! И то не шутовствую пред вами, отче Василие! Но по достижении еще одного жалобствия всю суровость явлю, кою должен, яко поставленный иерарх и пастырь дурным овцам есмь, и не воззрю на чин ваш! Ведаете ли, как в обители Святаго Духа четверых дерзновенных юнцов из монасей вовсе изгнал? То ли свершится еще! Сохраните мя от гнева, отче, и Господа нашего не гневите потаканием любоначалию, когда же той дурноте вовсе противиться немощны, то во вверенной вам гимназии хотя бы не следите, а иное место отыщите безобразию, яко же и пес не гадит во своей конуре! Уразумели ли меня?

— Понял, владыко, — ответствовал мне гласом надтреснутым. — Слушаюсь. Спасибо Вам за понимание, — и тут как бы краткое рыдание из его груди изверглось.

Отпустил сего и отца Георгия пригласил.

— Отче Георгие, — с мягкостию подступил к увещеванию, — следует нам следить за домашними нашими и укрощать их буйственные порывы! О супружнице вашей изъясняюсь, коя, хотя и не почитаю за матушку, все же дурственный пример являет девицам и юношам!

Отец протоиерей на стуле откинулся и на меня будто с изумлением воззрел, но помни́лось мне, что тое изумление художественное есть и заранее он о жизнеподобии сего актерствия потщился.

— Простите, владыко! Позвольте оправдаться? В первую очередь хочу Вам прямо заявить, что Вас совсем неверно информируют! В том, владыко, не Ваша вина... Отнюдь, — басом сие слово пророкотал, — отнюдь не является Юлия мне супружницей, как изволили выражаться, владыко!

— Кто же сия вам? — вопросил недоумеваючи.

— Она моя духовная воспитанница! — отец протоиреей возгласил, телеса на стуле расположив вольготно. И далее, прямо в глаза мне глядючи ясными безстыжими очами своими, продолжал ничтоже сумняшеся душекривствовать:

— Вот так-то, владыко, воспитанница, и никакой плотской связи между нами нет, в чем меня порочат злые и завистливые люди! Сам, поверьте, владыко, сам о ее молодости, и невежестве, и суестрастии сокрушаюсь! И за давешнее уже самое строгое внушение ей сделал! Но должен проявлять мягкость, владыко, ведь слаб духом человек! Да и кто из нас вовсе без греха? Что же до ее невежественных слов, которые будто бы она кричала, о грехов-то отпущении, то это уже, простите, полная нелепица! Не могло такого быть, потому что не могло быть никогда! Да в ее маленький умишко и мысли-то не вместится о том, что такое «грех» и «отпущение»! Неправдоподобно это! Это же надо талант иметь, чтобы такую абсурдную кляузу изобрести!

— Так отрицаетесь во всем, отче? — взора с него не сводя, вопросил.

— Отрицаюсь, владыко! — мне отвечал бодро.

Воздохнул на сие и онаго восвояси отправил. Како, изумлеваюсь, коим образом способна некая девица духовной воспитанницей пребывать, когда отец протоиерей столь скудным дух ея почитает, что даже и греха понятие в сей не вмещается? И ведь ведает всякий о тоей плотской связи, так что самоочевидное отрицал! Зрю, что не кротцыи торжествуют, но сей век совсем обратно Евангелию криводушные благоденствие мирское похитили!

Третьим одесную отца Серапиона посаждал и без предуведомления, со всею начальственною строгостию вопрос уставил:

— Верно ли, отче Серапионе, будто вы жену, младенцем чреватую, «мерзавкой» назвали и вон из храма Божьего изгнали с позором, единственно за то, что в порты облеклась?

Возпрыгнул на сем месте отец Серапион, и в ланитах зарделся багрово, и возтряс теми обвислыми ланитами, возклицая гласом почитай что бабьим, с пренеприятным привизгиванием:

— Сие, владыко, клевета! Клевета и навет, чтобы очернить верного вам человека! Знаю, знаю, от кого исходит! Это Филька-дьякон, дрянь, и давно я Вам говорил, владыко, обратите внимание на мерзавца: нетверд в русской вере, потакает всяким юнцам смазливым! И больше я Вам про него расскажу, владыко...

От сего мерзостнаго ушата поганых словес, коий отец протоиерей во единый миг на мою главу обрушил, соделалось мне столь тошнообразно, что мановением десницы прочь послал сего визжальника, на выходе же окликнул его и кулаком погрозил пресурово, и проворно отец Серапион со глаз моих сокрылся.

Когда же краткое отдохновение послед сему обресть мнил, вступил отец Феодор, каковой купно с прочими в приемной своего часу смиренно ожидался, и возсел на месте прежних с воздыханием.

— Что такое, отче? — вопросил приветливо, но с утомлением.

— Покаяться Вам хочу, владыко, — сей мне своим гласом иерихонским протрубил.

— Кайся.

И, взор в стол уставивши, пробурчал отец протоиерей:

— На бабу позарился. На девчонку одну.

— Совершил ли грех, отче? — испросил с тревогою. На то мне отец Феодор руцей своей немалой махнул.

— Да что Вы, владыко, Бог-то уберег... А недалеко было... Епитимью наложите построже, владыко! И делать-то мне что?! Ведь старый черт так и буду бл*дствовать!

С сокрушением о собственной немощи и с воздыханием измолвил ему:

— Побойся Бога, отче, и буде вожделение приступит, неустанно в духе молитву Животворящему Кресту, коим побеждаются беси, твори, или же «Царю небесный», яко очищает от скверны. Сих тысящу раз сотвори, се тебе и эпитимия.

Шумливо отец Феодор из-за стола тело подъял, «Благословите, владыко!» — молвил и на тое еще прибавил:

— Спаси Вас Бог, владыко, что в святой Вашей жизни понимание нашли для эдакого дерьмового попа, как я.

Тако и сей муж кабинет покинул.

Последним простым душеизлиянием добраго иерея особливо устыдил меня Господь! Кто сам есмь, что человеков вяжу и разрешаю, яко святый апостол? Не стократно ли аз честнаго отца Феодора позорней, коий грех хотя и не совершил, однако же о помышлении сокрушился и эпитимии испросил, аз же, ему владычествуя, сей грех не только сотворил, но и как будто за ничто, за крохотность почел! И сей честный иерей мя похотливаго пса святым мужем мнит, себя же уничижает многовидно!

Домой возвернувшись, Господу Богу усердно молился, но нимало чрез ту молитву облегчения не сподобился, а новое прегорькое зелие во чашу духа возлила сия. Зря, что воедине беса уныния не оборю аз слабосильный, отцу секретарю позвонил и тому на Владыкино подворье явиться велел поспешая.

Сие отец Симеон исполнил и через половину часа предо мною предстал; разоблачиться возпомог ему, и в кабинет на вторый этаж взошли.

Взошед, полную чашу оцету горькаго главе его монголей поднес, всю свою скорбь ему поведав.

— Зри мя, немощнаго! — возкричал по завершении исповеди моей. — Зри аспида лжевенчаннаго и во славу облекшаго ся, червя, кому срам, срам и безчестие!

Безмолвно скорбь мою отец секретарь возприял, но на последния слова возстал с решимостию и обе длани по сторонам своей главы возложил, как бы свидетельствуя, что внемлить не желает.

— Немотствуйте, владыко! — велел. — Немотствуйте! Не аспид есте и не червь! И не лжепастырь, потому как венчаны митрою и в сан возведены во святой Русской Церкви! Греха поругания церковного не творите! И даже недостоинство свое зря, о святости чина своего думайте всякий день и всякую минуту жизни Вашей! Кто же чем и согрешит невольно, того Господь простит, яко милосердец... — Руки долу опустив, молвил против того гораздо тише и гласом обыкновенным: — Благословите, владыко; сегодня на вечер еще дела имею...

Тако простился с ним оный вечер, а смуты душевной своей не токмо не превозмог тою исповедью, но как бы и пуще взрастил.