Тетрадь архиерейская

Тетрадь вторая. Глава VII

VII

Во вторник о четвертом часе из своего кабинета во дворе епархиальном узрел Киру, подле моего автомобиля покорно стоящую. Оный же миг заблаговременно уготованные ключи от дивнаго храма взял и к сей поспешил. Иоанна Предтещи храм доселе в ведении музейном почитается и зимою вовсе закрыт каждодневно, а летом на малые часы открываем, но во время оно прежестоко с музейным началием бранствовал, чтобы хотя един раз в году Божественной литургии или иному молебствию в сем храме совершаться, яко храмину без молитвы телу без духа животворнаго уподобим, и погибают обе. Онаго достиг, и то к добросодеянному причту, яко мню в маломудрии, что и таковыми малыми лептами по кончине живота своего пред Господом нашим несколько оправдаюсь.

 Транспорт подле храма уставил, и нехоженою, увы люду православному и немудрым властителям светским, нехоженою тропою по снегу пошли к сему зодческому торжествованию, и, как от него в нескольких саженях стали, тое гораздое пятинадесятиглавое великолепие созерцая, осязал в духе как бы трепетание. То же, мню, и у Киры совершалось, коя, главу запрокинув, уста растворила.

— Чудеса какие, — только и измолвила.

Створы отомкнул саморучно, внутрь взошли, фонарь электрический возжег, и начали осмотр фрескам древлим, кои я изъяснениями сопровождал в подобие таковаго:

— Се, Киро, архиепископ земли нашей Макарий, в году тысяща двести тридесять седьмом пал сей архиерей от рук поганых монгольских язычников, за что ко святым мученикам причтен. Сколь много недостойней мя грешнаго смыслю сего моего боголюбиваго предтещи, коий не только внутреннюю брань одолел, но и самую погибель Христовой муке за дрýги своя уподобил!

…Се мир православный, и в изографии воздвижение сего храма зрим, от мирских приношений даже и малых совершаемо, и паче того, по доброй воле кожевники, и рыбари, и ремесленные люди, и прочии во время праздное каменщиками подвизались. Чтобы подобное в наше время совершилось, того вообразить нимало себе не возмогу, столь вера и благочестие во человеках долу преклонились. Прегорчайше есть, что богопротивная власть коммунистическая со лжеверием во божков плотских со трех сторон сей дивнейший храм фабрикой окружила, трубами фабричными вознесенным главам его соревнуя! Всякую фабрику аз, невежественный, почитаю за зодчественное бездушие, а то за сквернодушие. Когда про иконы, кои вещественно малые куски древа суть, разсуждает православный люд, будто намолены бывают, как гораздо противу того может каждодневным человеческим помышлением здание храмовое и обыкновенное даже намолено быть, или очувствовано, ежели сие слово мне потребить не возбраните! Но в фабрике какое чувствие, когда в тоей от угнетения машиннаго и утружения бездушнаго страждут люди! И вот тем неблаголепным строением храм Божий обнесли, тщась огнь сего зодчества как бы вовсе загасить. Но мыслю, не угасили, а лишь сокрыли до времени. Мню, порушится фабричное безобразие, и храм изумлевающий пред очами человеческими прегордо главы вознесет. Сей же век и пусть тая красота как бы под покровом пребудет, яко ныне варвары человеки суть и всякоей красоте презлы, и токмо по убожеству душевному изувечить сию тщатся. О сколь премудро писатель российский провозвещевал, что чрез красоту спасение миру пристанет! Христос бо наивысочайшую соразмерность внутренняго естества сиречь красоту являет нам; чрез красу устроения душевнаго, мню немудрый, и до Него возрастем! …Не наскучаю ли вам, Киро, сей как бы проповедью?

— Господь с Вами, владыко! — мне шепотом отвечала. — Каждое Ваше слово ловлю...

Храм обозрев, во двор вышли, и глубокое воздыхание Кира произвела.

— Ох, владыко… Люди же каждый камушек этой сказки своими руками положили! Голова кружится от этого всего…

— Главу свою уберегите от кружения, когда на звонницу возведу вас, Киро, буде желаете, конечно.

Долго, долго по лествице крутой и закрученной горé подвигались, когда же взошли, то как бы вскрику Кира не сдержала, столь широко Божий мир под нами разкинулся во многолепии своем, и храмина Божья во всем торжествовании предстала. Но не се зрил, дурной чернец, а от лика ея восторженнаго и зрением красоты претвореннаго отвесть взора не мог, так что вопросила:

— Отчего так смотрите на меня, Ваше преосвященство?

— О Марии размыслил, вас созерцая, Киро.

— О какой такой Марии? — улыбнулась. — Знакомая Ваша, владыко? Кстати, «Киро» — это ведь звательный падеж? Чуднó так…

— Знакомою своей Святую Богородицу деву наречь не дерзаю, Киро, — ответствовал смиренно.

Кротко воздохнула и тишайше молвила:

— Что Вы так, владыко! Я девушка самая обыкновенная, а Вы мне говорите такое…

Долу во безмолвии сошли. На самом выходе две ступени лествицы обрушены, посему руку ей подал. Сю узрев, отпрянула.

— Что Вы, владыко! Не надо мне руки подавать!

— Простите, ежели смутил сим.

— Не смутили, нет! Не смутили нисколечко! А только слишком уж много мне чести.

 До дома ее в автомобиле продвигались, паки безмолвствуя. Наблюдал, сколь сильно благоустроение храма православнаго девицу светскую изумило, и радостно мне было сие, поелику Киру уже человеком себе не вовсе чуждым почитал, и когда вопросят: коим образом не чуждым? — ответить не возмогу, но дурственные клеветники и грехоискатели злоизмышлениями своими пусть сами ся поругают. Автомобиль остановил, и тогда произнесла:

— Ваше преосвященство, я знаю, что я глупая, дерзкая девчонка! Сегодня такое чудо Вы мне показали, а мне вот все мало…

— Еще ли собеседовать желаете? — улыбнулся. — Еще не наскучил Вам аз немудрый христолюбец?

— Да, — шепнула. — Нет, не наскучили.

— Через сколь великое время?

— Как вчера отвечу.

— Что же, Киро, и за утро изыщу для вас час или два даже.

— Ой, Господи! — руцеми всплеснула. — Я и не думала… Вот ведь дурная голова, владыко: учусь же завтра до четырех часов — это факультет журналистики, знаете Вы такой? — а в шесть у мамы День рождения…

— Факультет ваш ведаю. Приветствие мое возвестите матушке вашей.

— Спасибо! Вот только часик, выходит, и есть. Ну, что же я! Очень будто обязательно ходить на эти дурацкие пары...

— Обязательно, Киро, ибо в том Ваше долженствование состоит, на кое добровольно подвизались.

— Ну, простите же меня! Ведь не представляете, как я сейчас огорчилась!

На то произнес, сам своему дерзанию вельми изумившись:

— Почто огорчаться, когда могу встретить Вас подле здания Вашего высшаго училища, и некоторое время побеседуем, после же отвезу Вас к матушке? Конечно, против Вашего хотения не совершу сие…

— Ой, владыко! — и длани обе к ланитам вознесла. — Это как сегодня с Вашей рукой выходит: не по Сеньке шапка! — и разсмеялась гласом звонким. — Какое же «против хотения»: хочу, конечно! Только как Вы меня встретите? Вот так вот, как Вы сейчас есть? Да Вы, владыко, Вы… Господи, что Вы за дитя чудесное! Ну мыслимое ли это дело, чтобы все, абсолютно все, понимаете Вы, увидели, как «архиерей Церкви Российской» встречает «деву младую» Киру — или как там у вас мне название?

— Юницу.

— Вот! Юницу Киру! Вот если бы Вы… — и лукаво очи прищурила.

— Если бы — только не сердитесь, владыко, пожалуйста, просто так, пофантазировать решила! — если бы Вы меня встретили в обычной светской одежде, кою — тьфу ты!, пропиталась, однако — которую, как говорите, Вы сто лет не надевали, тогда было бы другое дело…

— Сие с трудом способен помыслить, Киро, — отвечал, немало той вольной мысли подивившись.

— Ну вот, видите! — согласилась проворно. — А послезавтра? Что если я Вам завтра вечером позвоню? Вы ведь не рассердитесь? Господи, Владыко, да не сердитесь же! Мне вот все кажется, что Вы — это такая… — не рассердитесь?

— Молвите.

— …Такая вот чудесная ваза из китайского фарфора, которая вся насквозь просвечивает, а я — как будто собачка, которая скачет вокруг этой вазы, и все ее задевает грязным хвостом, или там лапами — понимаете Вы меня?

От сего нелепейшаго уподобления аз, грешный, до слез взвеселился.

— Полноте, Киро, — ответствовал в тоем веселии. — Обратно все измышлению вашему, и скорей мя псу уподобьте. Ступайте уже…

— Так благословите, владыко!

Длани крестообразно сложила и десницы моей устами коснулась едва осязательно, но не враз отвела уста, как бы некий завет скрепляя тем лобызанием, а то еще, мню, в немудрости девичества своего ту самую «хрустальную вазу» духовно созерцая во мне, жалком, в коем сей хрустальности, яко белизна духа есть, сам не зрю ни малой крупицы.