Тетрадь архиерейская

Тетрадь вторая. Глава VIII

VIII

На едине поразмыслив, к сему пришел, что никоего чрезмернаго дерзновения не состоит в том, чтобы архиерею иной раз даже и в светской одежде явиться. Ко блуднице поспешающи, неужли не в мирском пребывал? Но ведь не сие ко греху причитаю, а блудодеяние токмо. И когда уж оное отец секретарь, по скудоумию хотя, извинительным постиг, то мирское одеяние и вовсе не возбраню себе. Паче того, иное прехитрое оправдание обрел: будто бы в сем одеянии более возмогу для иерейства непримеченным пребыть и чрез то неблагоустроенное во епархии созерцать, что мне во прямое долженствование вменено.

В таковом рассуждении встречей с государевым чиновным мужем по учебному ведомству, коей о четвертом часе совершиться дóлжно было, вовсе небрег, чрез отца секретаря сокрушение о невозможности оной послав сему мужу и недужным сказавшись, сам же размыслив, что нимало оная не пользует. Ведал, грешный, что беседа наша с тем мужем учреждение воскресных школ для светскаго отрочества веществлевает, но почитаю таковые школы по нынешнем замысле властей мирских невероятными, яко оклад иерею преподающему не положен и токмо по собственному хотению и будто как добросердечное подаяние творя, сие совершал бы, труждающийся же достоин платы своея. Обратно, оклад наставнику Закона Божьего из государевой казны вовсе дурным почитаю, бо не государство христолюбия учитель, и обмирщения Святой Церкви Русской чрез светское началие, кое уже прискорбно зрю, не приемлю! Единственно чрез доброхотные приношения отцев и матерей учающихся, кои чаду своему первые жизненаставники суть, такое учение бы могло обустроиться, когда же тии зримой воли ко научению во Христе чад своих не являют, почто отроков тревожим?

Тако помыслив, пренебрег сретением оным и, во жилище возвернувшись на малое время, ко иному себя уготовал, во светское облачившись, во пальто, летам моим приличное, и в порты, камилавку же отринув. В таковом виде о свершении четвертаго часу транспорт у входа во журналистское отделение высшаго училища уставил, мня хотя некую малую радость человеку добросердечному и мне любезному подать чрез свое явление, а буде не приметит юница мя скромнаго служителя Христова, и о том не возпечалуюсь.

Однако же приметила, и шаги легкия ко мне направила проворно, и предо мною стала, длани на груди сомкнув, с ликом сияющим.

— Владыко, Вы? Поверить не могу... Ох ты, Господи!.. Ведь и правда в обычной одежде пришли, ну посмотри же... А знаете, Ваше преосвященство, Вам и так хорошо! Вот, честное слово, красавец просто! — се измолвив, зарделась.

— Зане в светское облачен, — ответствовал с улыбкою, — сей день меня, Киро, «владыкою» не величайте, а попросту «Алексеем Викторовичем».

— Ох, владыко! — разсмеялась, словно малые бубенцы по снегу разсыпав. — «Дивно для меня сие», как бы Вы сказали! Согласна! Но уж зане Вы в светское облачены, Вы уж, пожалуйста, сей день мне свои «зане» оставьте!

— Вотще, вотще потруждаетесь, Киро, чтобы мне склад речи во един миг преобразить, столь сему складу навычен и столь важным его почитаю как оборону от суетного жизневращения, — молвил. — Но вас ради токмо несколько и потщусь изменить сей на немногое время, хотя преуспею ли в оном, не ведаю. Что в малый час времени вашего совершить хотите?

— Знаете, вла... Алексей Викторович, давайте просто пройдемся пешком немного, если Вы не против! Погода ведь какая чýдная, гляньте!

Оный четверг, воистину, силы небесные нам милосердие свое явили, солнечным ликом и лазорию с легчайшими облаками перистыми твердь высокую изукрасив, так что снег рыхлым соделался и в воздухе некое трепетание предвесеннее разлилось.

— Не возбраню сие.

— Ох ты, Боже, «не возбраню сие»! Ну, идемте уже, идемте! Что Вы хотите, чтобы я Вам дорóгой рассказала?

— О себе повествуйте, Киро, поелику не ведаю жизнеустройства вашего.

— Жизнеустройствие мое самое простое, владыко, а «Киро» — это, между прочим, грузинское какое-то имя, по-русски сейчас «Кира» говорят, ежели Вы, в шестьнадесятом Вашем столетии пребываючи, еще не изведали сие. Простите, пожалуйста, глупости такие болтаю! — и паки разсмеялась гласом звонким и, негораздый головной убор сняв, власы оплечно разнесла. — Ах, владыко, то есть Алексей Вы мой Викторович! Почему мне так сегодня радостно, скажите? Знаете? И я вот не знаю...

Поистину почала мне изображать Кира свое жизнеустройство, и с радостию велией внял ей, что преобыкновенными веселиями юношескими, как то танцами во преисподнем грохоталище и в почитай исподнем облачении, вовсе небрегает, но любомудрие являет со младых лет, и столь светским наукам горазда, что изумлевался обильно. Такожде дивился веселому ее разсмотрению юных человеков мужеска полу и воздыхателей, купно безпечалию о сих, бо о православных девах ведаю, что всякая из тех с возрасту юнейшаго себе мужа обресть печется и в том главный смысл юных дней полагает. Сия же девица мне повествовала:

— Господи, вла... Алексей Викторович, ну нету же сил! Вот взаправду Вы вашими словами чудеса творите! Магия какая-то... Как меня «Киро» назвали, стала я грузинской женщиной. Иду сегодня по университету, и вдруг — раз! — мне какой-то Леопард Ягуарович букет цветов вручает, будто я в Тбилиси ы вакруг пэрсыкы цвэтут. м*****е мое!

— Что же соделали с сим воздыхателем?

— Ну, что-что! «Спасибо» сказала! Не бить же его этим веником по голове! «А вечером, — спрашивает, — что делаете?» «А вечером, — отвечаю, — имею собеседование со епископом ***ским и ***ским преосвященным владыкою Алексием». Ой, Матерь Божья! Поглядели бы Вы на него! — и паки взвеселилась, и даже аз, дурной раб, смеху не удержал.

— Однако же, Киро, ни слова еще о женихе вашем Романе не измолвили, — тако вопросил, отсмеявшись. Полагал, воистину, сего мужа женихом ей, яко борьбу взоров меж ними зрел, для обыкновенных соработников неизъяснимую.

— Женихе-е? — тако возкричала. — Да что ж это такое, и Вы, владыко, туда же? Сговорились вы все, что ли? Что ж это вы все меня к нему сватаете? Меня-то вначале спросил кто, меня, грешную отроковицу? Или нет, как же: юницу? Он ведь следит за мной, представляете, Алексей Викторович? Еще когда после репортажа от Вас возвращалась, как будто его видела, как раз у Вашего дома! И ведь уже сказала ему, что… Господи, да нельзя же сострадать всякому и из сострадания запрыгивать в постель или уж там расписываться, что же получится тогда из этого, владыко! Да пошел бы этот ваш господин оператор к чертовой бабушке! Простите, Ваше преосвященство, что оскорбила Ваш благочестивый слух «чертовой бабушкой»!

— Ай, Киро! — отвечал. — Православным юницам фарисействующим не уподобьтесь.

— Каким-таким «юницам фарисействующим»? — полюбопытствовала.

— Вот, извольте же, поведаю вам повесть о таковой юнице. Приходит оная к отцу иерею, во плате и в юбе долгой, как водится. И сим образом вопрошает: «Произнесите, батюшко, мне благочестивое помышление Ваше о малой книжице отца Иоанна Мейендорфа, коя варлаамитско-паламитское словесное бранствование живописует и во пору окормления русских православных людев во граде Париже о тринадесятом годе дванадесятаго столетия издана сим отцем?»

— Подождите, пока пойму, что Вы сказали... Что, правда, такие девушки бывают? И что же батюшка ей ответил?

— Угадать потщитесь, Киро!

— Ну, откуда же мне знать, владыко, про отца Иоанна Мейендорфа!

— Сей здесь нимало не пользует. «Замуж! — отец иерей возкричал громогласно. — Замуж не медля!»

Разхохоталась, и истинное веселие духа обрел, таковую нехитрую радость ея созерцая.

— Ах, владыко! — с нежностию особой молвила. — Послушайте меня, пожалуйста, как я это, дурочка, понимаю — ведь не рассердитесь же? Что на меня сердиться, с меня какой спрос? Вы вот вчера сказали чудесно, что Христос... Христос есть всякая красота. Но вот, сейчас именно — не знаю, как выразить это, — сейчас мне кажется, что Христос — это еще и всякая радость. И когда мы радуемся, по-настоящему, мы разве к Нему не приближаемся?

Столь поражен был сими словами, что даже стал.

— Ох, Киро, — ответствовал. — Сколь простую и глубокую мысль сей час изрекли, коя едва не средоточие есть православия всего! И как во тщедушии юнаго существа Вашего сия особая мудрость помещается?

— Ну, так уж и во тщедушии! — разсмеялась. — Кстати, Алексей Викторович, поглядите: ведь мимо церкви проходим!

— Се гарнизонный храм архистратига небеснаго воинства Архангела Михаила, Киро.

— Давайте на двор зайдем?

Так совершили, и, подобно дитю, девица о колоколах возрадовалась, кои не на колокольне помещены по причине ея печальнаго содержания, а долу, во особо излаженном как бы коробе древесном о четырех столбах, крышею покрытом.

— Глядите, Алексей Викторович, какие колокола! Ведь это же что за силища нужна, чтобы звонить в такие! Дух захватывает…

Ей вослед и я к сей звоннице подступил.

— Скажите, Алексей Викторович, а если зимой — не такой, как сейчас, а когда морозно, — если языком колокол лизнуть, ведь примерзнет, правда?

— Знамо так, Киро, — со смехом ответствовал.

— А если, — и с сими словами уже во звонницу взошла, — если под этот большой забраться, я ведь встану под ним в полный рост, Алексей Викторович?

— Что ж, потщитесь, Киро, токмо не звоните, бо звон, когда слух ниже юбы колокольной располагаем, сему разрушителен и даже глухоту сотворить может. Да и помимо сего чрез некоторые годы труда угасает слух у звонарей.

— Я этого не знала... Бедненькие... Неужели ничего нельзя сделать? Наушники придумать какие-нибудь...

— Эй вы, охальники! Ну-ко со звонницы слазьте и пошли к чертовой матери отседова! — вдруг дурной глас аз, архиерей, позади себя возприял.

Обернувшись, кого зрел? Отца Серапиона иерея, кого иначе!

Сей же превизгливо гласить продолжал, не обинуясь:

— Что, девка, зенки-то выпучила! Да и ты, мужик, хорош! Седина в бороду, бес в ребро! Пошли, пошли, шевелитеся! Тута вам не место для свиданок обустроено, а Божий храм!

Близорук отец Серапион, очки же на свой нос ту минуту воздеть не потщился.

На Киру воззрев, перст положил на свои уста, отцу же иерею рек умильно и гласом как бы не своим:

— Не слышу, батюшка, что говорите!

— Да ты еще и глухой, старый черт! — иерей ругательный возопил. — Я те щас уши-то полечу твои! — И с сим к нам шаги направил. — Поганец ты, паршивец! Па...

Но в сажени от мя узрел-таки лик мой, и пречудное преображение в собственном сотворил.

— Па... п... преосвященный владыко! — выдохнул сокрушительно.

— Неужли, отче Серапионе, — молвил, — токмо когда панагию и крест на перси возкладу, священноначалие свое признаéте?

— Грешен, преосвященный! Гре...

— Немотствуйте, отче! Давно наслышан о свирепости вашей, ныне же и сам сию созерцал. О, сколь скверный являете образ божественнаго вспомогателя душам христиан православных своей неблаголепной бранию! Тако ли ко спасению приидем? Попомните, отче! С сего самого дни, когда в подначальном иерее узрю столь обильную скверну, отстраню от священнослужения на малое время! Когда же не исправит естество свое, во веки от служения иерейскаго отлучу богоданной мне властию! И сие правило не едино вам, но всякому отцу во исполнение вменяю! — пророкотал. — Со глаз моих ступайте.

Двор храмовый оставили, и, на Киру воззрев, бледность совершенную в ея лике обнаружил.

— Киро, милое создание, что с вами сотворилося?

— Ох, владыко! — из себя издохнýла. — Как же Вы меня испугали, владыко! Это же какой-то... «Борис Годунов» какой-то! Честное слово!

Разсмеялся, грешный, вослед сему и она взвеселилась.

— Алексей Викторович, ну невозможно же! Но Вы... — о! — Вы так были хороши, что прямо с Вас картину писать, ей же Богу! О, как Вам тяжело ужасно, с такими вот… сотрудниками! Но ведь правда, «Борис Годунов» в чистом виде!

— Почто, Киро, сего властителя российскаго поминаете?

— Да не властителя, а оперу я поминаю! Мусоргского оперу! Знаете такую? «Ме-сяц е-едет... — партию юродиваго голосочком ясным почала. — ... Ко-те-нок пла-а чет...»

— «Ю-ро-ди-вый, встаа-вай! Бо-гу по-моо-лись!» — рокотанием иерейским дале возгласил. Как вкопанная стала.

— Ух ты! Изумляете Вы меня! И точно ведь как, до последней нотки! Вам бы в опере петь, Алексей Викторович!

— Во праздные часы музыкописцам российским любезную, — изъяснил смиренно.

— Дивный человек, дивный… Вот послушайте, владыко, тоже Вам анекдот расскажу! Только он по-английски — понимаете Вы по-английски?

— В годы юности моей изучал с прилежанием великим и даже потреблял язык сей, иноязычных сотружеников фабрице обресть тщась.

— Тогда поймете! Ну, слушайте же! Один американец другому говорит:

«Йестэди ай уоз ин зе рашен опера».

Столь преуморительно американца изобразила, что взвеселился, она же, мне вторив, продолжила:

— На это второй американец спрашивает:

«Уот уоз ит эбаут?»

«Эбаут бойз».

«Уот бойз?»

«Зе гуд бойз».

«Дэмн, уай?».

«Бикоз итс тайтл уоз “Бойз Гуд Инаф”».

[«Я был вчера в русской опере». — «О чём была опера?» — «О парнях». — «Каких парнях?» — «Славных парнях». — «Чёрт, почему?» — «Ну, она называлась “Бойз Гудинаф”, “Нормальные такие парни”»! (англ.)]

Разхохотавшись, слезу с очей оттер и на сие заметил:

— Воистину, тако и люди о вере православной по едину лишь названию помышляют, и не токмо миряне, но иереи такожде, а название сие ложно толкуют, ибо да не пред людьми себя вознесем, вотще правыми мня, но в нутрех исправимся.

— А это еще знаете Вы, Алексей Викторович, про желто?.. — весело Кира вопросила.

Но на половине сего вопрошения внезапно умолкла и вдыхание стремительное воздуху со душевным борением произвела.

Иным гласом вовсе, с трепетностию продолжила:

— Вот. Загадаю я Вам загадку. Попомните Вы ту загадку! А загадка такая. Желто. Голубая. Ваза, — рекла раздельно.

— В чем же сия загадка состоит, Киро? — улыбнулся.

— Сами размышляйте! Если не разгадаете, то звоните мне, владыко, когда найдете нужным. А если разгадаете... то поступайте, как хотите. А сейчас — простите, Алексей Викторович, простите дурочку великодушно! — сейчас мне уже бежать пора! И хоть Вы в светской одежде, а благословите, владыко!

Длани крестообразно сложила. Десницу возложил на оныя, и трепетно сей грешной десницы устами коснулась, после поклонилась и прочь от меня поспешила.

— Так в чем же загадка, Киро? — вослед ей вопросил.

Обернулась и возкликнула:

— На английский язык переведите!

Тако завершилось сретение сие.