Клирики

Глава IV

IV

В общественном транспорте я стараюсь ездить в мирском. Давно заметил: стóит надеть рясу — и рядом с тобой никто не сядет, хоть бы автобус был переполнен.

А тут пришлось в так называемом повседневном облачении, то есть в старенькой моей тёмно-синей «демисезонной» рясе. (Надо бы пошить настоящую зимнюю, на тёплой подкладке, да денег нет совсем. Зимой надеваю на подрясник свитер, под него — спортивные штаны, а куртку поверх рясы стараюсь не носить, считаю дурным тоном.) Не в мирском же идти на приём ко владыке! И в епархиальном управлении где переодеться? Если уж у рядовых священников там своей «священнической» нету, кольми паче у дьяконов.

Простившись с Вовкой, я сел на одиннадцатый автобус, который идёт в Северный жилой район. (Я-то сам живу не в городе, а в Воздвиженье, вместе с родителями, но от остановки до нашего дома совсем недалеко, о чём, кажется, уже писал.) И наблюдал, конечно, что никто на сиденье рядом садиться не хочет. Суеверие, что ли, есть какое? Или просто страх перед человеком в рясе? Да за что ж бояться нас: кусаемся мы разве? Видит Бог: не прошли бесследно семьдесят лет безбожной власти! Впрочем, замечаю за собой, что начинаю впадать в пафос, приличный скорей пожилому батюшке, чем молодому дьякону.

Но нет: вот где-то на середине пути ко мне подсел попутчик. Попутчица. Я скосил глаза. Молодая девушка — и очень, к моему неудовольствию, красивая.

Так я усердно свои глаза скашивал, что она вдруг ко мне развернулась и спросила:

— Я вас беспокою?

Голос её звучал вполне дружелюбно, даже улыбнулась она мне, что, скажем честно, тоже нечасто ожидаешь от молодых симпатичных девушек. И снова мне это не понравилось, точней, вызвало минутное чувство зависти.

— Нет, — ответил я, опешив. — Просто не привык, чтобы…

— Чтобы что?

— Чтобы рядом кто-нибудь садился, потому что, видите ли, боятся. Наоборот, очень рад…

Меж тем место напротив меня, одиночное, освободилось, и девушка на это место пересела, дав мне возможность разглядеть её лучше. Высокого роста, с великолепными чёрными волосами, вьющимися, распущенными. Видимо, с лёгкой примесью азиатской крови: скулы высокие и глаза чуть раскосы. Но это её не портило, пожалуй. Кожа лица (не так, как у азиаток) очень белая. И яркие губы, но если приглядеться, можно было увидеть, что помадой она не пользуется. Тáк вот: волосы чёрные как дерево, кожа белая как снег, губы красные как кровь, настоящая Schneewittchen [Белоснежка — прим. авт.] из немецкой сказки.

 — Может быть, и боятся, — возразила девушка вполне серьёзно. — И я даже отчасти понимаю, почему. Мне тоже… несколько знакомо.

— Господи Христе, да вам-то откуда знакомо? — улыбнулся я. — Хотя… виноват, и вообще ваши тайны не хочу знать, не думайте.

— Да у меня нет, — она чуть прищурилась, — тайн. А про то, что боятся… знаете, перефразируя Брэдбери, «священник — тоже человек». Вы читали Брэдбери?

— Нет, — признался я, немного раздражаясь. — Я вообще иностранцев не… принимаю. Прекрасные русские писатели есть. Вот если я вас спрошу, читали ли вы Лескова, тоже мне ответите…

— Читала, представьте себе.

— Серьёзно? Ну, прошу прощения. А всё-таки этот ваш Брэдбери мне кажется кем-то вроде… С этим его двусмысленным замечанием о том, что «священник — тоже человек». Человек, конечно — кстати, я не священник, а дьякон, — но так ведь чёрт-те до чего можно докатиться! До этих самых… «Поющих в терновнике».

Девушка весело тряхнула волосами.

— Прямо удивляете меня. Брэдбери не читали, а такую…

— …Дрянь? Ну, как-то попала в руки, в гостях у подружки, бывшей, и перелистал. Врага нужно знать в лицо.

— Именно врага?

— А вы сомневаетесь? Конечно, врага! «Поющие в терновнике» — это образец чисто светского, пошлого, языческого мышления, применённого к религии. И хоть я не сочувствую католичеству, мне за него обидно, если самое большее, на что оно годится — это постельная сцена с католическим попóм…

— Там, кстати, всё достаточно целомудренно.

— Ну, хорошо, не постельная сцена — так мелодраматическая сентиментальная чушь с padre в главной роли. Если мы поддадимся их влиянию — так у нас в церкви то же самое устроится. Не дай Бог!

Девушка склонила голову набок.

— Я отчасти с вами согласна, — сказала она негромко. — А всё-таки: вы, правда, думаете, что так, как там, не могло произойти? Религия — религией, а человек — человеком, и иногда сталкиваешься…

— Вы очень молоды, — с неудовольствием отозвался я. — Я, конечно, тоже не старик, но вы… о-ч-е-н-ь молоды, и, к сожалению, привлекательны…

— Вот как? — рассмеялась она. — К сожалению?

— Да, к сожалению. Не для вашего будущего мужа, а для веры. Слишком привлекательны, чтобы понять, почему так не могло бы быть. И что если бы даже это случилось, это был бы верх пошлости. Надо, знаете, иногда выбирать, а двум господам служить нельзя.

Девушка задумчиво молчала, покачивая носком правой ноги, которую положила на левую.

— И вообще, — продолжал я, смелея. — В каждой молодой девушке есть что-то от язычницы, а чем она красивей, тем этого языческого больше. Культ тела, если хотите, культ любви и телесной стороны этой любви. Ну, никто же не осуждает. Всему своё время, как сказал Экклезиаст. Вы, надеюсь, на меня не обиделись?

— Нет, — тихо, простодушно отозвалась девушка. — Тем более что сама об этом много думала.

— Не может быть! — я с сомнением оглядел её. Тёмно-красное пальто, чёрные джинсы и, наконец, эти распущенные по плечам волосы: никак она не походила на воцерковлённого человека. — Разрешите спросить, только, чур, не обижайтесь: вы в храм часто ходите?

— Как посмотреть, — уклончиво ответила она. — Смотря что считать нормой. Наверное, реже, чем хотелось бы.

— Я так и думал… А кто у вас священник, кстати?

Девушка глянула на меня исподлобья.

— Да видите ли, — проговорила она медленно, очень странно, — у нас священник — человек, которого я не то чтобы очень люблю, но с которым мне приходится жить.

Я отпрянул, по-настоящему испугавшись. Я слышал, конечно, и раньше, что у некоторых батюшек бывают любовницы, но одно дело — слышать, а другое дело — своими глазами увидеть. Что ж, это многое объясняет: отсутствие макияжа, но и отсутствие головного платка, и бесстрашие по отношению к клирику, и некий неуловимо извращённый взгляд на религию, и этакое, с позволения сказать, высокомерие, верней, присвоение себе права судить о том, о чём миряне обычно не судят…

Девушка заметила мой испуг и широко улыбнулась.

— Не знаю уж, о чём вы подумали, только это совсем не то, о чём вы подумали, — пояснила она.

— Но на матушку вы не похожи, — пробормотал я, не вполне, впрочем, уверенно.

— Правда. Я… — она встала, видимо, собираясь выходить, но ещё не прощалась. Закусила нижнюю губу, слегка расширились крылья её носа. — Ах, ладно, от судьбы не уйдёшь, как говорят. Возьмите мою визитку, — и быстрым движением она протянула мне небольшой картонный прямоугольник, который я машинально взял, так оторопев, что не успел ни возразить, ни осознать, зачем её беру, ни понять, нужно ли пугаться или, напротив, радоваться. — Вы её прочитаете и всё поймёте. Вот и всё — и прощайте: я здесь выхожу!

«Светлана Жамьяновна Самбаева», — прочитал я на визитке. Фамилия, имя, отчество и телефонный номер. Чтó это должно было мне объяснить? То, что девушка имеет нерусские корни? Ну, так что с того? На обороте тоже стояли какие-то закорючки:

['od zer bzang mo bla ma]

Слов нет, очень стильно, но мне-то что за дело до этой еврейской грамоты и сибирских малых народностей?