Клирики

Глава XII

XII

А п-о-о-с-т-р-и-м с-е-р-д-ц-а с-в-о-и м-у-ж-е-с-т-в-о-м, как сказано в «Слове о полку Игореве». Языческий текст, но уже тем он нам, православным, дорог, что представляет человека в его духовной цельности, слитности, о которых сейчас остаётся лишь мечтать. Весь четверг я острил своё сердце мужеством. Ведомо ли преосвященному владыке, что в самое пекло страстей он меня послал, возложив задание передать письмо! Или испытание мне такое назначено?

В четверг вечером я отправил Светлане сообщение о том, что хотел бы её увидеть. Ответ пришёл быстро: девушка предлагала встретиться тем же вечером, через час, у собора Успения Богоматери.

В этот раз опоздал я: она уже стояла на месте. Подойдя, я поклонился и некоторое время оставался в таком положении.

— Что за церемонное приветствие такое? — улыбнулась девушка.

— Здравствуйте, л-а-м-а, — ответил я мрачно. Её улыбка тут же погасла.

— Здравствуйте, если так настаиваете, — откликнулась она.

— Уж простите, что не знаю, как вас надо правильно приветствовать…

— Зачем это вы? — спросила Света с грустью, заглядывая мне в глаза. — Чем я вас обидела, что вы так со мной говорите?

— Ничем вы меня не обидели! — сказав это, я слегка устыдился: ведь холодная вежливость тоже может быть оскорбительной. — Ничем не обидели, — повторил я мягче.

— И вообще, я всего лишь руководитель буддийской общины. «Ламами» по традиции называют только выдающихся учителей или монахов.

— Знаете, Озэр Жамьяновна, у нас по традиции вечерня тоже называется всенощным бдением, а длится два часа. Что мне до традиции! По сути-то вы лама или нет?

— Да, — ответила девушка очень тихо и не сразу.

— Вот видите!

— Звучит как обвинение.

— Вовсе нет, — растерялся я. — Но… я должен сказать вам, причём не от своего имени…

— Я прочитала ваше письмо.

— Очень хорошо. Но, пожалуйста, добавьте к этому письму, что владыка…

— Владыка Будда?

— Почему Будда? — опешил я. — Нет… Владыка Иринарх, наш митрополит! Понимаю, конечно, что для вас он — не духовный авторитет, но владыка крайне обеспокоен тем, что вы толкуете христианские догматы, и очень просил вас оставить это занятие.

— Это вас… официально просили передать?

— Да, — коротко ответил я.

Некоторое время мы шли молча.

— Пожалуйста, не думайте, будто мне доставляет удовольствие… — попробовал я заговорить. Девушка бросила на меня быстрый взгляд.

— Не думаю. Но ведь каждое задание находит своего… героя, нет? Вас же никто не принуждал?

— Теперь получается, будто вы меня обвиняете, Озэр. А между тем… вы считаете, так правильно поступать, как вы поступаете?

— Да чем же, Господи, чем я перед вами виновата! — вырвалось у неё.

— Вы что-то писали, говорят, про природу Христа.

— Я писала только и исключительно то, что если всё благое исходит от Христа, то Христос есть дух любви, который не принадлежит монопольно одним христианам и не может быть ими своекорыстно присвоен!

Я даже остановился от неожиданности.

— Хорошо, — продолжила Озэр. — Я… виновата, пусть. Я увлеклась и, наверное, с вашей точки зрения, поступила дурно, тем, что вообще позволила себе что-то сказать о Христе. Странную логику вы, православные, используете! Когда ваши священники и миссионеры говорят о Владыке Будде как о язычнике, умершем от обжорства, — это вам позволительно. А когда мы произносим слова искреннего уважения ко Христу — это нам запрещено. Так? Так, скажите?

— Я не слышал, чтобы кто-либо говорил о Будде как о человеке, умершем от обжорства…

— Вы просто… добрый и чистый человек, Николай. Слава Богу, что вы не имеете касания к тем активным личностям, которые считают своим долгом…

— Хорошо, не продолжайте, — перебил я с неудовольствием. — Пусть на нас тоже есть доля вины. Но мы можем, по крайней мере, договориться о взаимном…

— …Молчании? Пусть, если вам так будет угодно. Только молчание не решает проблем.

— Света, — негромко окликнул я её.

— Что?

—  Мне поручили, и я обязан вас просить.

— Я уже согласилась. Ни слова о ваших догматах больше. Возьмите себе Христа, присвойте Его себе совсем, если думаете, что сделаете Его этим счастливей!

— Вы очень эмоциональны…

— Неправда.

— Нет, правда. Простите меня, но я… скажу вам. Разумеется, я должен быть тактичен с вами, особенно учитывая то, что вы — лама, а я всего лишь дьякон…

— Какая нелепость!

— …Но я всё-таки скажу. Чего вы хотите больше: тактичности или искренности? Если вам не нужна искренность — я замолкаю. Но я не могу, упорно не могу понять, как вы дерзаете совершать священнослужение!

— Лама — не священнослужитель. На нас не «почиет» никакой особой благодати, пользуясь вашим языком.

— Но ритуалы-то вы проводите?

— Да.

— И проповеди произносите?

— Иногда.

— Вот. А как вы д-е-р-з-а-е-т-е произносить их?

— А что меня должно удержать?

— Ваш возраст и ваш пол!

Света остановилась и глядела на меня безмолвно, серьёзно.

— Ваш возраст и пол, — продолжал я с бесстрашием человека, бросающегося в пропасть вниз головой. — Вы слишком хороши собой, чтобы ваши прихожане думали о спасении души! Вы непрестанно ввергаете свой приход в соблазн! Вы подчиняетесь минутным настроениям, как подчиняются им женщины, и начинаете толковать ваше собственное писание вкривь и вкось, сегодня так, а завтра этак!

Света отвернулась и медленно пошла по дорожке дальше. Я догнал её, но продолжить разговор не решался. Она заговорила первая:

— Как вам кажется, Коля, я сама не думала об этом? Не про последнее, не про толкование вкривь и вкось — тут вы сильно несправедливы, — а про первое? Понимаете ли… вы, — слова она произносила очень медленно, будто с трудом подбирала их, — понимаете ли, что у меня просто не было выбора? Перед смертью отец возложил на меня этот груз. Был этот груз — ужасен. И ужасным остаётся. Не может быть глупей человека, кто ищет ламства сам. Читали вы русскую былину про Микулу Селяниновича и его перемётную суму? В той суме — вся тяга земная. Ламство — как камень, повешенный на шею. Чтó: думаете, годы учения или годы практик прибавляют сил? Они л-и-ш-а-ю-т сил, потому что каждое новое узнанное слово открывает с-е-м-ь неузнанных, и всё яснее видишь, как ничего не знаешь и ни к чему не годишься. То, что вы говорите мне, мне говорили не раз. И я сама себе тоже говорила. И я уже испрашивала благословения у буддийского руководства на то, чтобы прекратить этот цирк, в котором юная девочка командует парадом… лошадей! Мне не было это разрешено. Меня просили остаться и те, кого я «каждый раз ввергаю в соблазн», по вашему выражению. Затем приходят христиане и начинают по новой вертеть точильный камень на моей шее, будто думают, что она железная. Ох, да возьмите его себе! Возьмите и делайте всё сами!

Озэр развернулась ко мне, глаза её были полны слёз.

— Что? — спросила девушка, улыбаясь вопреки им. — Эти слёзы тоже доказывают, что я — раба своего настроения?

Я молчал, не зная, куда деть глаза от стыда. Наконец, с огромным трудом выдавил из себя:

— Простите меня, ваше преподобие. Я простой дьякон, не всегда думаю, что говорю.

— Снова смеётесь?

— Нет! Да нет же! Но вы должны иметь ко мне снисхождение! Я на вас был зол, потому что вы меня тоже мучаете.

— Я вас мучаю?

— Вы. Позавчера моя невеста…

Озэр вздрогнула как ударенная.

— Что такое? — испугался я.

— Нет, ничего. Продолжайте.

— Позавчера моя невеста меня спросила о том, насколько вы хороши. Я… не вашу внешность имею в виду, пропади она совсем пропадом. У вас, да простите мне мою смелость, заурядная внешность, Озэр. — Девушка невольно улыбнулась, хотя глаза её ещё были красны. — Да, заурядная! Заурядная модельная внешность. Для православного человека эта упаковка не представляет никакого интереса. Но почему так случилось, отчего Создателю было угодно так жестоко пошутить и упаковать в вашу пошлую модельную фигуру, годящуюся только на обложку пошлого журнала, ум, достаточный для исследования духовного, и сердце, пусть заблуждающееся, но прекрасное? Я очень коряво говорю. Я не умею сказать этого так, как надо. Но скажите мне, ради Бога: чтó я ей должен был ответить?

— Что я уродлива, глупа и жестока.

— Не успел. А разве буддизм оправдывает ложь?

— Да, если она спасает от страдания. Ужасный закон кармы, Коля, заключается в том, что именно то, что мы осуждаем в другом человеке, именно то, что мы торжественно клянёмся никогда сами не совершить, как раз и происходит с нами.

— Да, во умаление высокомерия.

— Пусть так. Вы, кажется, знаете историю моей мамы. Можете вы догадываться, что я себе обещала, образно говоря, «никогда не ездить в Фёдоровское»?

— Не виноватая вы, — буркнул я. — Я сам к вам пришёл.

— Так… уходите! Уходите, Коля, милый человек! Вы выполнили поручение, больше незачем вам меня видеть!

— Это… искренне сказано? — тихо спросил я. — Эта ваша просьба совпадает с тем, что вы хотите?

Озэр не отвечала. Мы молча дошли по аллее до самого храма Илии Пророка. Девушка встала на месте.

— Нет, — сложила она одними губами, но я сумел расслышать.

— Нет — что?

— Нет, не совпадает. — Слова её накрыли меня горячей волной радости и ужаса, от которого волосы на теле встают дыбом. Девушка закрыла глаза. — Идите, Коля. Не говорите и не делайте ничего. Я не открою глаз и не сойду с этого места, пока не буду уверена, что вы далеко… и едете к своей невесте.