Клирики

Глава XIII

XIII

Не знаю, по какой причине я решил в тот день дойти домой пешком. Дорога заняла у меня около трёх часов. Шапку я не надел, куртку не застегнул и, в результате, заболел, хотя вообще-то не жалуюсь на плохое здоровье. Может быть, я хотел заболеть?

Два дня у меня держалась высокая температура. Пришлось предупредить о. Михаила о невозможности сослужить ему субботнюю Всенощную и воскресную литургию.

В воскресенье болезнь немного отпустила меня. О чём я только не бредил эти два горячечных полусознательных дня! Объект моего бреда угадать несложно.

 Но вот, и во вполне ясном сознании девушка не выходила у меня из головы. Долго промучившись от невнятного чувства вины и одновременного редкого, светлого сочувствия к ней (и было ещё многое, кроме вины и сочувствия), я решил, наконец, написать ей письмо, и тут же сел за него.

Вот это письмо, которое стоило его автору трёх, если не четырёх часов работы.

Дорогая Озэр!

Это личное письмо с моей стороны не имеет никакого извинения, если учесть, во-первых, то, что я уже успел огорчить Вас одним образчиком своего творчества, во-вторых, что все «профессиональные» вопросы между нами прояснены и писать мне, следовательно, незачем. Всё же недоговорённость осталась. У меня сейчас высокая температура. Упоминаю это не для того, чтобы вызвать жалость, а для разъяснения: в здоровом состоянии мне бы, наверное, никогда в голову не пришла идея написать Вам по личному поводу, и точно не нашлось бы на это смелости.

Хотя кто может рассудить, что в религии является личным, а что коллективным?

От всего, сказанного Вам раньше, я не отказываюсь. Я по-прежнему не могу понять и вместить в сознание, как Вы, русская девушка (Ваши отчасти восточные черты ничего не меняют: я просто кожей чувствую, что выросли Вы на Пушкине и Достоевском, хотя и цитируете Брэдбери), русская, повторюсь, девушка, можете исповедовать буддизм. Не могу (уж простите), думая об этом, отделаться от ощущения какого-то фарса, театральности. Допускаю даже (оцените это допущение со стороны дьякона РПЦ МП, которое, хочу подчеркнуть, остаётся чисто моим частным мнением!), что и буддизм — язычников — может привести ко спасению, но путь ко спасению через буддизм для Вас кажется мне слишком долгим, ненатуральным и окольным.

Но то — дело Вашей совести, и постараюсь не сказать о Вашей вере ни слова больше.

Все эти дни я не мог не думать о Вашем мужестве, которое кажется мне беспримерным.

Когда на Вас, девятнадцатилетнюю девочку, свалилась необходимость стать главой и нравственным наставником общины, исполнять роль, к которой Вы тогда наверняка не были готовы (мне — двадцать пять, и скоро предстоит рукоположение, но я и про себя не знаю, готов ли я вполне к этой роли), Вам пришлось за месяц (два, три месяца?) изучить всё, потребное для наставничества, что, по сути, и за пять лет освоить сложно. Ваши подруги листали модные журналы, а Вы сидели за учебником тибетского языка, проклиная «чёртовы закорючки» (одна мысль о том, что Вы можете хотя бы уже просто читать слова этого языка, повергает в изумление). Они мечтали о женихах, а Вы — о том, чтобы не опозориться во время первой проповеди. (Этот страх так знаком мне, ведь мне месяца через два тоже нужно будет произносить свою первую проповедь, и я не уверен в её успехе. Вы, «слабая» девушка, уже справились с этим, и даже если Ваша первая проповедь была совершенно беспомощной — что, полагаю, и было, — Вы нашли в себе смелость произнести вторую.) Молодой девушке не стыдно ни думать о нарядах, ни мечтать о женихах, но Вы, в расцвете Вашей юности и красоты, добровольно надели на себя панцирь внутренней аскезы. И ведь этот труд Вы совершили самостоятельно и без всякого внешнего принуждения. Все эти мысли пришли мне в голову не сразу — но, когда они пришли, не могли не заставить меня смиренно склонить перед Вами голову.

Почему я, уподобляясь евангельскому фарисею, не увидел этого раньше? И, не увидев, считая Вас глупей или беспечней, чем Вы есть на самом деле, я высыпал на Вашу голову град упрёков, заслуженных или нет, пусть Господь судит об этом, но слишком жестоких. Простите меня.

Вы простите или уже простили, и это тоже не может не вызывать моего восхищения. Необходимость выполнять почти невозможное и не опозорить высокое звание наставника закалила Вас, сделала Вас снаружи твёрдой, как сталь, но изнутри мягкой и кроткой, каким и должен быть истинный христианин. Правда, мне, ничего не зная о буддизме, сложно судить, происходит ли Ваша внутренняя красота от буддизма или существует вопреки ему. Но это, как уже сказано, не моё дело. Это — личное письмо, а не богословское.

Зачем оно написано? По двум причинам. Чтобы испросить у Вас прощения за невольную жестокость, которой Вы не заслужили. И чтобы пожелать вам любого, всяческого, самого большого счастья. Я как клирик православной церкви, Вам, руководителю буддийской общины, не очень могу (и даже не очень хочу) желать счастья в Вашем труде. Я желаю Вам личного счастья. Я верю, что если Вы не станете на путь аскезы, то окажетесь радостью и наградой любого Вашего единоверца, с которым решите соединить свою жизнь.

Да охранит Вас Господь (веруете ли Вы в Него или нет) и да убережёт Вас от зла.

Николай Яковлев»

Ещё раньше, учась на последнем курсе семинарии, я купил самый дешёвый ноутбук, и, пользуясь им, сумел теперь отправить девушке письмо по адресу электронной почты, указанному на сайте буддийской общины, с пометкой «для ламы Озэр». Глаза мои после отправки письма были красными, будто я чистил лук на роту солдат. Позорно, дурно, сентиментально и впору лишь какому-нибудь католику. Какое счастье, что Оля не видит меня за этим занятием!