Клирики

Глава XVIII

XVIII

Дверь в сенях хлопнула. Я осторожно поглядел на Озэр. Та сидела на стуле, положив руки на подол, и смотрела на меня так же беспомощно, как я на неё.

— Зачем… вы так поступили? — спросила она меня, наконец.

— Я уже объяснил, зачем.

— Да, да, но это жестоко, и разве нужно было?, и если вы думаете, что… — Озэр, шумно вздохнув, встала и для чего-то подошла к красному углу в моей комнате. Поправила пальцами фитиль лампадки, чтобы та горела ровней. Я сначала почти возмутился, а потом невольно улыбнулся: да, оба клирики, и хоть в чём-то главном друг от друга бесконечно далеки, но в мелких профессиональных жестах сходимся.

— Ах, да! — словно опомнилась она. — Я прочла ваше письмо.

— Вы… из-за него плакали? — осторожно, негромко спросил я.

— Какой невероятно бестактный вопрос, который вы не имеете никакого права задавать… и откуда вы знаете?

— От Цэрэна, который вначале хотел проверить на мне прочность бурятских кулаков.

Озэр поёжилась, но при этом всё же улыбнулась.

— Простите его. Самое было бы время… — пробормотала она. — Особенно теперь, после публикации «восьми февральских тезисов»...

— Их ведь не вы написали?

— Нет, конечно. Надеюсь, и не вы тоже. А я уж вас заподозрила. Подумала даже, что это такой неуклюжий, медвежий реверанс в мою сторону. Хотя мне было так всё равно, если честно… Нет, я почти не плакала.

— Я рад.

— Что почти?

— Что не плакали. Неужели из-за такой глупости… Я ведь как в бреду его писал.

Ресницы её дрогнули.

— Но… искренне?

— О, да, да!

— Видите? — спросила она так тихо, что голос казался загадочным. — А это — самое важное. Не говорите ничего, потому что… Я тоже после нашей последней встречи была сама не своя, — вдруг призналась она. — Ну и… что? — Она светло улыбнулась. — Девичьи слёзы — как роса, к полудню высыхают, а вы, Николай Алексеевич, своим «нет» вдруг ужасно всё усложнили.

— Я просто не люблю, когда мне выкручивают руки, — хмуро пояснил я, — и особенно не согласен с тем, что это делает близкий человек, даже ради самой что ни на есть благой цели.

— Я поняла, поняла! Что-то в вас… буддийское есть. Способность ценить свободу. Надеюсь, вы не обиделись?

— Ну, знаете, — отшутился я, — у вас гораздо больше поводов было обидеться, когда я вам писал, что вы до мозга костей христианка.

— Ну-ну, не всерьёз же вы.

— Очень всерьёз.

— Честно говоря, это не имеет сейчас никакого значения, потому что своим «нет» вы ставите меня на место отца.

— Почему? — удивился я.

— Так долго вам пришлось бы рассказывать про отца… — Озэр подошла к окну, чтобы по-женски провести рукой по листьям двух цветов в горшке, проверить, не суха ли земля, долить воды из бутылки. — Вы знаете, Коля, ведь он, даром что был монахом, в монастыре не ценился как какой-то особый подвижник. Скорее, ходил в числе недалёких, от которых ничего нельзя ждать. Очень долго, например, едва ли не до сорока лет, он просидел в гецюлах, то есть в пóслушниках. И при этом миф о его простоте, недалёкости был просто мифом! Но… видно, так уж ему было удобней. Как особого вида губке, которая только впитывает воду и ничего не отдаёт назад. Его талант проявился лишь здесь и, может быть, не так плохо, что он ушёл из монастыря. Создать общину на пустом месте — для этого нужен талант. И для многого другого. Сейчас, правда, происходит его обожествление. Его портрет стоит на алтаре, ему приписывают самые невероятные достоинства, чуть ли не чудотворение, видят в нём выдающегося учителя. Понимаете, почему? Потому что вообще-то моя молодость и мой пол заставляют сомневаться, гожусь ли я на роль наставника, но уж если я —  е-г-о дочка, то на мне — тоже его отблеск, как великого ламы, и тогда всё это простительно…

— Просто вас очень любят, — заметил я. Озэр улыбнулась:

— Я, по сути, ничего не сделала, чтобы меня любили! — призналась она. — Я очень многое делала и продолжаю делать неумело, как вы в своём письме точно заметили…

— Я не это имел в виду, и вообще…

— Ну-ну, зачем соревноваться в вежливости. Я знаю, что у вас были добрые намерения, самые добрые, и — о чём это я говорила? Видите, Николай Алексеевич, я просто маленькая трусливая девочка, которая всё ходит вокруг да около и намеренно забалтывает вас всякими пустяками. А сказать я хотела…

— …Про место отца.

— Да. Ему однажды пришлось выбирать между тем, что называется «корпоративная этика», которая, заметьте, не то же самое, что этика вообще, и простым, естественным человеческим чувством. Сострадания, скажем. Так же и я сейчас… становлюсь перед таким выбором.

— Каким образом? — спросил я, чувствуя, что в горле у меня пересохло.

— Таким, что… уфф, как у вас жарко, можно я открою форточку? Это ведь, если быть честной, не у в-а-с жарко, а м-н-е жарко. Таким, что если даже… на секунду представить, что я могла бы… быть с вами, то… ну вот, самое главное сказала! (Она снова улыбнулась.) То, наверное, для меня это означало бы дисквалификацию, потому что ещё можно представить, что руководитель общины женится или выйдет замуж, но если мужем окажется… ну, вы всё понимаете?

—  Ещё бы, — тоже улыбнулся я, пока не веря, что этот разговор идёт всерьёз. — А уж если дьякон православной церкви женится на иноверке, то это, как любит приговаривать отец Михаил, всё, амба: туши свет, сливай воду! Только… — меня самого бросило в жар. — Только неужели вы, Озэр, хотите сказать мне, что вы… ужасно: я, как вы, стал между словами делать паузы, куда это годится? Что вы, «если даже на секунду, представили»?

Девушка не отвечала, низко опустив голову.

Что-то огромное, сильное вдруг захлестнуло меня. Наклонившись вперёд (я всё ещё сидел на диване), я схватил её руку и с силой прижал к своим губам. Она отняла руку, но не сразу.

— За что мне, — шепнул я, — такое счастье?

Озэр села рядом со мной на диван.

— Разве это счастье? — проговорила она, улыбаясь и тщетно пытаясь совладать со своим удивительным, изменяющимся каждую секунду лицом. — Счастье — в покое души, а разве с тем, что на нас свалилось, мы будем в покое? Вы сумасшедшие люди, христиане…

— Ну вот, мы так и межрелигиозную распрю устроим, — попытался я пошутить вздрагивающими губами, проводя рукой по её великолепным волосам (она обвила мою шею руками и положила голову мне на грудь. Да, уже так было.) — Ты… права, я оговорился. Не счастье — кошмар. Милая моя, — почти простонал я, — Христом-богом и всеми твоими святыми тебя прошу: не оставайся сейчас со мной! Я ведь с собой не справлюсь, и не надо думать, как думала Оля, что мужчина-дьякон — это не мужчина!

Девушка быстро встала, оправляя волосы, неровно дыша.

— Какой ты… — выдохнула она, будто хотела сказать: «Какой ты дьякон?», с чем я в тот момент был на сто процентов согласен. — Нет, ты ещё ничего, держишься. Какая из м-е-н-я «лама Озэр»? — Она отвернула лицо, коротко простонала. Вдруг упала рядом со мной на колени и схватила мои руки в свои.

— Я очень тебя люблю, очень, — зачастила она скороговоркой, захлёстывая мой ум новой волной ужаса, — только разве это что-то значит? Мало ли кого любит человек, особенно в молодости: этого так много, это такое всё минутное перед лицом общей человеческой муки! А если и значит, если не минутное, то всё равно мне лучше идти сейчас, потому что вижу я, как ты на меня смотришь, и сама на тебя так же смотрю, но только должен быть кто-то, кто остановится. Вы так хороши, христиане, так я завидую вам! — с болью воскликнула она. — Вы живёте, как птицы небесные, и не думаете о том, что с вами будет — а мы д-о-л-ж-н-ы об этом думать, никто не подумает за нас, а уж за меня совсем некому! — Я хотел вытереть её слёзы. Озэр упрямо мотнула головой и, вставая, приложила палец к губам, будто прося меня никому никогда не говорить о свалившемся на нас несчастье. Миг — и её уже не было в комнате.