Клирики

Глава XIX

XIX

Что-то делалось во внешнем мире, разворачивались баталии на «Городском портале», но для меня это всё потеряло важность. Я лежал на спине и смотрел в потолок в одну точку, наверное, целые сутки. Эту точку, где сходились два полотна древесно-волокнистых плит, и два гвоздя, посаженные почти друг напротив друга, удерживали их края, я выучил наизусть, теперь, едва стóит мне закрыть глаза, вспоминаю я эту точку. Уж если для н-е-ё (Светы, а не точки) всё другое не имело значения, то для меня какое оно значение могло иметь?

Значение имело: что будет дальше? Но дальше не было ничего. Будто паровоз весело и беспечно катил по своей колее — и приехал к беспорядочно сваленным на путях бетонным плитам с торчащими кусками железной арматуры. Тупик. Какой объездной путь мне оставался? Жениться на Оле, народить с ней трёх пузатых мальчуганов и получить приход? После всего, что сегодня совершилось? Или перейти в буддийскую веру и стать мирским мужем инославной «матушки»? Мне, дьякону Русской православной церкви Московского патриархата? Или оставить всё как есть? Но «как есть» всё нынешнее долго оставаться не может. Нельзя быть вечным дьяконом, и ещё меньше — вечным женихом или возлюбленным.

Еле я нашёл в себе силы (не физические, а духовные) в субботу вовремя явиться в храм. Немало удивил меня, впрочем, и отец Михаил, который, заранее мне позвонив, сообщил, что Всенощная начнётся в четыре часа вечера, а не в пять, как обычно.

Служил вечерню он в этот раз так проворно, что я еле поспевал за ним. Верите ли, нет, но восьмидесяти минут не прошло, как весь чин был пройден. (Эх, не одобрил бы такого викарий, отец Ферапонт!) И ещё одно удивление настало, когда, повернувшись лицом к нескольким старушкам, ожидавшим исповедания, отец Михаил сердито пророкотал:

— Исповеди сегодня не будет! Завтра с утра пораньше приходите на исповедь! Нонеча грешны уж больно, облик имеем хамский!

Народ стал расходиться, пугливо перешёптываясь. Может быть, каждый принял на свой счёт и на всякий случай усовестился…

А настоятель, сделав заявление про «хамский облик», прямиком направился ко мне, так что я тоже оробел. Не иначе как разговор пойдёт об Оле!

(Я и предположить не мог, что в уме у него совсем не Оля!)

— Слышь, отец дьякон… Дело к тебе есть одно.

(«Отчего “дело”, а не “разговор”? И почему “отец дьякон”, а не “Некрасов”? Зачем такое прохладное обращение?»)

— Иноверку-то помнишь ту? — продолжал отец Михаил.

— Так, — выдохнул я.

— Да что мы торчим посередь храма, как бельмо на глазу! — внезапно спохватился он. — Пошли в ризницу.

В крохотной ризнице он присел на единственный табурет, я остался стоять.

— Беспокоит меня Володька-паскудник, — пояснил отец Михаил, едва сев. — Он ведь, поганец, в Москву катался и куда-то свой длинный жиденятский нос совал, куда, наверное, и совсем не следовало. А нонеча, вишь, собрался… к т-о-й, — Степанов странно понизил голос, — и что-то там такое срамное удумал…

Я несколько секунд слова не мог произнести, дыхание у меня перехватило, так что отцу Михаилу пришлось на меня посмотреть, хоть он очевидно (и это тоже поражало) сегодня избегал встречаться со мной глазами.

— Что заглох, как истукан? — гаркнул он.

— Так а я, отче, — худо-бедно сложил я ответ, — я чем могу в этом деле?..

— А остеречь дурака! Потому как… ты нешто вздумал, дьякон, — подозрительно заглянул он мне в глаза, — что я об иноверцах забочусь, или об ихней священнице? Ещё чего! — сердито ухнул он. — Другому кому не скажи, не позорься! А устроит мой стервец там и******е младенцев — с меня ведь бошку Иринарх сымет, не с тебя же, дуралей! В общем, — он как будто всё больше и больше раздражался, — ты мне, дьякон, скажи: едешь сейчас в ихнюю молельню или нет? Поедешь — в ножки тебе поклонюсь, х-о-т-ь и н-е з-а ч-т-о, — прибавил он странным тоном, —  а не поедешь — то… катись к чертям заморским, бисов ты сын!

— По-поеду, — пролепетал я. — Во сколько у них сегодня окончание богослужения?

Спрошено было, конечно, наудачу, просто так: ну, в самом деле, откуда настоятелю православного храма знать расписание служб в буддийском центре?

—  «Богослуже-ения»! — передразнил меня настоятель. — Я вот тебе дам «богослужение»! В шесть часов кончают.

Я глянул на часы. «Разве успею я в центр города за полчаса?» — пришла неприятная мысль.

— А я тебе, охальник ты этакой, Иудушка ты наш любвеобильный, уже такси вызвал, — поразил меня до глубины души отец Михаил. — Чего, чего вылупил глазья?! — закричал он на меня. — У входа в храм стоит, серый «Рено-логан», двадцать минут тебя дожидается, заплочено уже, дуй со всех ног, ду-уй, дьякон, бедовая башка!

Я выбежал так быстро, что даже не успел накинуть куртку, тем более переодеться в повседневное, то есть как был, в стихаре и поручах. «Что вообще происходит? — неслись мысли, не поспевая одна за другой, пока автомобиль (тоже на немалой скорости) летел к центру города. — Отчасти понятна отеческая тревога отца Михаила за сына, да и за собственное положение, если дело дойдёт до большого и неприличного скандала, но… вечернюю службу переносить на час раньше! Пробегать её в спринтерском темпе! И — заказывать дьякону такси?! Почему я — И-у-д-у-ш-к-а л-ю-б-в-е-о-б-и-л-ь-н-ы-й? И что это за диковинное добавление: х-о-т-ь и н-е з-а ч-т-о? Знает?! — захолонуло меня. — Нет, не может быть — потому что если знает, то отчего не кроет меня иерейским басом, не грозится вышвырнуть из храма вон, как щенка, а, напротив, обещает в ножки поклониться?! Или м-о-ж-е-т б-ы-т-ь, и всё что угодно может быть на свете?»