Клирики

Глава XVII

XVII

Общение с бурятами меня обескровило. С трудом я добрёл домой, уныло поковырялся в тарелке за общим ужином (мама, конечно, сердобольно заметила о том, как плохо я выгляжу, и убеждала отлежаться ещё как минимум день или два), в своей комнате прилёг на диван, не раздеваясь, и, прикрыв глаза, почти сразу заснул.

— …Коля? Коля!

Приятно просыпаться от голоса своей невесты, да только…

Я вскочил на ноги. Будильник показывал начало одиннадцатого утра. Среда. Ну и здоров же ты спать, отец дьякон! А прямо у моего дивана стояли Оля и Озэр.

Кошмарное пробуждение в кошмарную действительность. В жизни бы не поверил!

— Не знаю, зачем я вообще приехала сюда, — пояснила мне Света, встретившись со мной взглядом. — Наверное, глупость я сделала…

— И ещё какую, — мрачно поддакнул я.

— Я же предупреждала тебя, Коля, что я... упорная, — напомнила моя невеста. — Нам можно присесть?

— Да, да, пожалуйста… — я засуетился. — Садитесь! — Присесть можно было, впрочем, лишь на диван, который только что служил мне постелью и поэтому предполагал некоторую степень интимности с хозяином, почему едва ли мог быть выбран в качестве места для сиденья, или на единственный стул. Я рванулся на кухню и принёс табурет. Оля немедленно села на табурет как на худшее из двух сидений, явно демонстрируя самоуничижение и то, что «кроткие наследят землю». Озэр оставался только стул. Я спешно оправил покрывало, сползшее ночью со спинки, и забился в угол дивана, грызя карандаш, который успел схватить на своём рабочем столе. Никогда не замечал раньше за собой этой дурной привычки. Впрочем, что карандаш! Некоторые от волнения и галстуки едят перед телекамерой.

— Ты ведь понимал, Коля, что я не шучу, когда прошу у тебя её телефон? — сразу перешла к главному моя невеста. — Ты мне говорил, что с радостью дашь обещание, да вот только не можешь, потому что не знаешь: вдруг потребуешься д-е-в-у-ш-к-е. Я вот думаю, Коля, что семейные обязанности важней сострадания к далёким от тебя людям. В-о-з-л-ю-б-и б-л-и-ж-н-е-г-о с-в-о-е-г-о, сказано, а не далёкого. Но я с тобой спорить не хочу. Я хочу знать, как много правды было в том, что ты сказал. Когда я приехала к О-з-э-р, — Оля подчеркнула голосом имя, будто давая понять, что у девушки, сидящей рядом, христианского имени нет и быть не может, — она мне сказала то же, что и ты. Слово в слово. Что забыла бы тебя хоть сию секунду, но если только ты захочешь её видеть (сердце моё тревожно забилось при этих словах), то она не откажет. Из сострадания, видимо. Ладно, в чужой монастырь не лезут со своим уставом, тем более в чужую веру. А она правдива, как ты думаешь? Или вы оба меня и друг друга обманываете? Слишком легко, Коленька, состраданием или не знаю уж каким там ещё долгом по отношению к человечеству прикрывать слабость… и склонность ко лжи. Ей как девушке я простила бы то, что она обманывается, потому что для меня она — никакой не лама, а обычная девушка, и даже более обычная, чем ты можешь себе представить, и внешняя необычность не должна тебе отводить глаза. Но тебе как клирику и как… будущему мужу мне простить сложней. Хоть и тебе чего бы я не простила, если бы была честность! Поэтому отвечай, Коля! Теперь, друг рядом с другом, вам друг за друга не спрятаться. Отвечай, я имею право знать! Я невеста.

— Что мне отвечать? — сиплым голосом спросил я.

— Отвечай, готов ли ты теперь дать своё обещание?

Мы встретились глазами с Озэр.

— Я уже сказала твоей невесте, — тихим голосом произнесла Света (хоть действительно нелепо было бы сохранять обращение на «вы», когда так далеко дело зашло, меня всё-таки обожгло это «твоей»), что со своей стороны с радостью дам все возможные обещания, если только тебе самому не потребуется меня видеть — а тебе не потребуется, Коля. Зачем нужно было везти меня сюда? Почему вы… — голос её дрогнул, — не оставите меня в покое?

(«Когда я в воскресенье приехал к Матери, то застал её в слезах», — вспомнил я Цэрэна. В день, когда пришло моё письмо?)

— Затем, — рассудительно отозвалась Оля, — чтобы он услышал это своими ушами. Женщина женщине говорит одно, а мужчине другое. Но Озэр, похоже, честна, она, по крайней мере, от своих слов не отказывается. А ты?

— Чего тебе нужно от меня, мать? — спросил я свою невесту несколько грубей, чем следовало.

— Правды.

(«Тошнит меня от твоей правды!» — хотел я воскликнуть, и вовремя прикусил язык, осознав, как бы это звучало.)

— Обещания больше её не видеть?

— Да.

— Хорошо, — согласился я. — Сколько времени у меня есть перед тем, как ответить?

— А тебе… нужно время? — изумилась Оля.

— Но ты же хочешь п-р-а-в-д-ы, — язвительно заметил я. — Вот, я не притворяюсь перед тобой, а говорю тебе, что мне нужно время. Или я должен лгать о безумной любви к тебе, которая сокрушит все препятствия? Так ты ведь жаждешь истины, м-а-т-у-ш-к-а!

Оля покорно проглотила эту обиду, хоть по лицу её было видно, что обида ей нанесена. На секунду мне стало мучительно жалко её.

— Можно мне идти? — сдавленным голосом попросила Озэр. — Я уже, думаю, совсем не нужна вам...

— Простите нас и, пожалуйста, идите, — покаянно пробормотал я.

— Нет, как это «идти»? — воскликнула моя невеста. — Никуда она не может идти, пока ты не ответил! Вот видишь, какие неудобства ты приносишь г-о-с-т-ь-е своей нерешительностью, заставляешь её слушать наши семейные ссоры, чего она совсем, наверное, не хочет слушать! Решай уж поскорей.

Потянулось томительное время. Кажется, и две минуты прошли, и три, а в голове у меня не было ни одной мысли. Пусто, хоть шаром покати. Как это я спал в подряснике? Теперь он весь мятый, да и у меня, наверное, вид отменный. Что-то больно большую власть стремится забрать себе Оля Степанова. Этак, пожалуй, она меня скоро приберёт к рукам! Стóит только один раз показать слабость, и так вечно дальше будешь в числе слабейших. Как грустно, что самые близкие люди, как и все остальные люди на земле, тоже не отказываются от этих игр в перетягивание каната. Неужели Оля не понимает этого, не понимает, что своим требованием подчиниться она меня унижает как мужчину? (Хуже всего, что как клирику, не как мужчине, мне совершенно немыслимо ей ответить «нет»! Пора, в самом деле, вспомнить старый анекдот и перелицевать его на новый лад: «Женщина-дьякон — это не дьякон, а мужчина-дьякон — это не мужчина».) Возможно, и понимает она это, но считает, что случай исключительный. Окольцуй она меня — и дальше охотно будет целый век в моей покорности, и единственное, чем я должен заплатить за эту вековую покорность — это теперешним моим единократным послушанием. И такая естественная, такая, по большому счёту, справедливая просьба! Ведь не абы кто меня просит, а моя невеста, и в тот момент, когда уже пора кольца покупать!

— Нет, — ответил я. Обе девушки вздрогнули. Оля захлопала глазами.

— Что «нет»? — переспросила она.

— Нет, что не могу дать тебе такого обещания.

— Почему?

— Потому, мой драгоценный и родной человек, что я не верю, будто насилием, даже самым благим, можно завоевать любовь. Любовь насилием не завоёвывается. Она им уничтожается. Если я, по-твоему, болен, то дай мне вылечиться самому. А если мне самому не вылечиться, то здесь уж никто не виноват. Милая моя! — с чувством проговорил я. — Мне очень жаль тебя, но ты же хотела правды? И зачем ты только заварила кашу с этим правдоискательством?

Оля уже встала с табурета.

— Мне сказать тебе больше нечего, — прошептала она. И добавила с горькой иронией, переходя на «вы»: — Прощайте, отец дьякон! Совет да любовь!