Пой мне в сердце

4. Шоннэн

Фотографии начинались, стоило войти в дом. Они встречали, смотрели с ближайшей стены — множество разномастных деревянных рамок и рамочек, снимки, по большей части чёрно-белые — мама так любила их за выразительность. Фотографии занимали всю поверхность стен в холле, плавно перетекали на свободную стену в кухне-столовой и поднимались выше с каждой ступенькой ведущей на второй этаж лестницы. И на каждой были они — в разных комбинациях, разного возраста и с разными эмоциями. С большинства фотографий глядели озорные, улыбчивые детские лица. Иногда они были перепачканы. Иногда — светили дырками на месте вывалившихся молочных зубов. Иногда лица были серьёзными, ещё реже — расстроенными. И всё это — они. Их тесная компания с самого детства. Он и Фейн, Соня, Роберт. Иногда в кадр попадали другие дети или взрослые. Порой на фотографиях мелькали немногочисленные родственники — на стенах двухэтажного дома-скворечника О’Брайтов всем хватало места.

Шоннэн отчётливо помнил, как однажды спросил у матери — зачем ты это делаешь? Не надоело прибивать гвоздики? Зачем вешать на стены столько фотографий? Ещё и не всегда удачных... Это потому что ты фотограф? Мама тогда рассмеялась и хохотала до слёз. Потом обозвала глупым мальчишкой, а когда успокоилась — ответила уже серьёзнее: «Чтобы ты помнил. Помнил всё хорошее. И плохое тоже. И чтобы помнил, что хорошего всегда больше. И что вокруг тебя люди, которые так любят тебя. Чтобы помнил моменты и слёз, и улыбок. Мог попасть в каждое своё воспоминание, только взглянув на фото. Эти мгновения так просто забываются. Но именно они и делают нас теми, кто мы есть».

Шоннэн понял смысл её слов намного позже. В своём детстве он просто нежно обожал мамино свойство фотографировать так: схватывать саму жизнь в момент её наивысшего пика. Фотографии — казалось бы, кусочки бумаги с изображением, чего в них? — жили, и Шоннэну иногда чудилось, даже двигались, когда он на них не смотрел.

Шоннэн был счастлив, что у его мамы такая необычная профессия — фотографировать. Но всё равно расстраивался, когда у неё случались длительные командировки на другой конец земного шара, хотя стойко терпел и даже не сильно изводил присматривавшую за ним миссис Тобар непослушанием. Тётя Уинифред очень дружила с мамой, и так уж их сыновьям, наверное, на роду было написано — они подружились с Фейном. Потому что у Фейна в доме была ещё целая троица девчонок. И когда они наконец познакомились, Шоннэн автоматически причислился к лику святых только потому, что был мальчиком и знал музыкальные тональности и ступени не хуже самого Фейна, да ко всему умел играть на фортепиано. А остальное Фейна Тобара не слишком волновало. Он сходил с ума по музыке не меньше, чем сам Шоннэн.

А потом они подружились с Робертом — совершенно странная и смешная тогда произошла история. И годом позже, когда её родители переехали в дом напротив, — с Соней. В первый же год в начальной школе она выиграла конкурс юных талантов со своей маленькой, больше походившей на укулеле, гитарой.

Странная подобралась команда, не слонявшаяся по улицам в поисках приключений, не игравшая в бейсбол и плевать хотевшая на тишину после десяти. После десяти, Шоннэн точно помнил, в их головах рождалось самое интересное. Они слушали классику вперемешку с попом и рок-н-роллом, на десерт оставляя лав-метал и закусывая ноктюрнами Шопена. Часами болтали на околомузыкальные темы, спорили об образности лирики Бодлера и сходу подбирали цифровки и секвенции из любой новомодной песни, а потом исполняли в комнате Шоннэна кто на чём горазд. Им было весело.

Стоило им стать постарше, как мысли прочно заняла идея сколотить собственную группу. Поздними вечерами они писали песни о любви, о которой ещё ничего не знали, рифмуя «вновь — кровь — любовь», и им казалось, что получается что-то невероятное и волшебное. Что лучше ничего и придумать нельзя.

Как оказалось, можно. Их ознакомительный кавер-диск один из продюсеров вернул в пошорканном конверте с надписью «подростковый тлен, ничего нового». Фейн тогда страшно обиделся. Им было по шестнадцать, в крови бурлили гормоны, и они едва смогли удержать Тобара от порыва поехать и набить продюсеру морду. Впрочем, тот добрый человек оказался прав. Именно так и обстояли дела с их творчеством. Подростковый максимализм, неоправданная сублимация. Идея как-то сама по себе заглохла, и больше к ней не возвращались. Наверняка в глазах сверстников они выглядели как кучка странных музыкантов-фриков, но...

— Мы были счастливы тогда, — едва заметно улыбнулся Роберт, перехватывая направление взгляда Шоннэна, прикипевшего к фотографии на стене в кухне. Сбоку громко шумел закипающий чайник. — У меня тоже есть это фото.

— И у меня, — кивнула Соня. — Люблю его. Нам по шестнадцать, перед нами все возможности этого мира, и... ты выглядишь таким счастливым, Шон.

— Не счастливее Фейна, — пробурчал Шоннэн, потому что на самом деле выглядеть счастливее широко улыбающейся морды с дразняще высунутым языком, растрёпанным вихром тёмных волос и горящими глазами невозможно. Фейн тогда завёл толстенную тетрадь и поклялся посвятить всё свое свободное время песенной лирике. Знал бы он, чем закончатся эти творческие порывы.

Вскипел чайник. Соня поднялась и достала из верхнего шкафчика кружки, Роберт, не задумываясь, вытащил из ряда совершенно одинаковых жестяных банок нужную — с месивом разномастных пакетиков чёрного чая. Они орудовали тут, в его доме, так уверенно и спокойно, словно не были гостями, а жили вместе с ним.

Шоннэн хмыкнул своим мыслям. Никогда не смотрел под таким углом, никогда не задумывался. Мысли неожиданно принесли щемящее чувство нежности и вместе с тем — ноющее, зудящее, расползающееся, как дыра на вязаной кофте — чувство невосполнимой утраты.

— Почему ты так смотришь? — спросила Соня, раскладывая на столе ложечки, ставя рядом сахарницу и корзиночку с печеньем.

— Просто вы тут, — Шоннэн замялся, напоровшись на любопытствующий взгляд грустных тёмных глаз Роберта. — Вы тут как дома. Всё знаете, где что лежит, где что взять. Так естественно себя чувствуете.

Соня громко фыркнула и расслабилась.

— Мы ведь всё детство здесь провели. У тебя в комнате на втором этаже. Кажется, в ней я была в совокупности намного больше раз, чем у себя дома.

— Так и есть, — согласно кивнул Роберт. — А ещё ты пряталась тут от Микки Румуса, который ухаживал за тобой в восьмом.

— Боже, — закатила глаза Соня. — Вспомнил же. Он был страшненьким и не знал даже, кто такой Шуберт.

— Он кидал камушки в твоё окно и что-то пел...

— Страшно фальшивил.

— А вы с Фейном смотрели из окна комнаты Шона и подшучивали над бедным парнем на все лады. И не стыдно же было.

Соня долго и пристально посмотрела на Роберт, Роберт ответил ей столь же глубоким нечитаемым взглядом. Шоннэн просто старался не дышать. Их дебаты он никогда не пропускал. Слушать обоих оказалось бальзамом, который приятно заполнял сосущую пустоту внутри.

— Ладно, — скрестила руки на груди Соня, — хорошо. Я была злым подростком и пряталась тут от Румуса. А какого чёрта ты делал у Шона в такое время? Пришёл тогда уже затемно.

— Тётя Сэра всегда была добра к нам. Не выгоняла, только просила не шуметь после двенадцати. Вот я и пришёл. Я должен был обсудить с Шоном кое-что по Баху.

— Кое-что? — не сдавалась Соня, изогнув тёмную бровь.

Роберт вздохнул.

— Это касалось только Баха, меня, Шона с его фортепиано и моей скрипки. В любом случае, поговорить у нас не вышло, потому что там были вы.

Шоннэн улыбнулся. Роберт и Соня обсуждали причины того, что постоянно зависали у него в комнате, появляясь без предупреждения. И ни один из них никогда не спрашивал, какого чёрта Фейн обитал у него постоянно. Конечно, у Фейна Тобара были в наличии три мелких сестры, которые порой сводили его с ума, но также у него была своя, отдельная комната. Между прочим, балкончиком выходящая на второе окно комнаты Шоннэна. Соседние дома стояли так близко, что Фейн без труда перелетал небольшое расстояние, съезжая по натянутому тросу и попадая через открытое окно в чужую комнату. Вместе с Шоннэном ему было веселее. Порой Фейн не затыкался ни на секунду, болтая обо всём на свете, и Шоннэн малодушно мечтал жить далеко, очень далеко от этого места.

Фейна было так много в его жизни, что внезапное взросление и отдаление ударили по их дружбе чересчур больно. Всё меньше Фейн говорил про Шопена, реже обсуждал приёмы игры на акустической гитаре и всё чаще — обсуждал девушек и их прелести. Шоннэну бы слушать, открыв рот, а он злился. И сам не мог понять, из-за чего.

У Шоннэна были девушки. Правда. Самой первой он во время танца отдавил ногу, а когда провожал, она потянулась навстречу — за настоящим, взрослым поцелуем. А он струсил — чмокнул куда-то в щёку и обещал позвонить. И не позвонил. Сценарий повторялся с небольшими отклонениями раз за разом. Он никогда не перезванивал. Дело было в том, что у Шоннэна были проблемы. Огромные проблемы с тем, чтобы верить в смелое и вдохновенное враньё самому себе. Не выходило — не верил. Девушки не были нужны ему, чтобы чувствовать полноту жизни. Небольшое электронное пианино, купленное мамой в его семь вместо необходимого ей нового объектива — нужно. Друзья, от которых иногда болела голова и которых было не выпнуть из комнаты — нужны. Фейн — конечно, отдельным пунктом — со своими всклокоченными волосами и эксцентричной неугомонностью во взгляде, с вечно обкусанными вишнёвыми губами и постукиванием ноги по паркету, когда они играли дуэтом — нужен. Музыка — потому что без неё труба — самая разная, но такая необходимая — нужна. Небольшой дом, тёплые редкие вечера наедине с мамой за кружкой чая — нужны как воздух. Девушки — не нужны. Пустая трата времени, слепое следование традициям, в чём должен нуждаться подросток семнадцати лет. Может, всё дело было в его субтильном теле и не самом здоровом организме, но эрекция накрывала Шоннэна далеко не каждое утро. Да и желание справиться с ней с помощью руки и вязкого, сладкого оргазма настигало его не каждый раз — мастурбация выматывала похуже свиданий, и Шоннэн в страхе фантазировал, что с ним будет, дойди у него с кем-нибудь дело до постели. Как бы не уйти в приступ астматического удушья посередине процесса. Вот будет тема для разговоров — девчонки ведь все такие, одна другой растрепала, другая — третьей. И всё, над ним вечное клеймо.

Так что девушки у него определённо были. В техническом смысле. Но о подробностях он не рассказывал даже Фейну. Мама знала его секрет и пыталась подбодрить, впрочем, не слишком усердствуя. Она любила его таким, каким Шоннэн всегда был перед ней — часто болеющим астматиком с грудью, больше похожей на деревянную птичью клетку. С добрыми глазами, тонкими кистями и головой, повёрнутой на музыке. На фортепиано. Мама знала, а остальных это не касалось.

— Пей, — сказала Соня. — Остынет.

Шоннэн очнулся. Посмотрел на подругу и постарался улыбнуться не только мышцами лица — всем сердцем. На его дом опустилось горе. Его друзья были рядом... почти все. Перед ним стояла кружка со свежезаваренным пакетиком чая без ярлычка, Роберт сидел напротив и смотрел своим фирменным грустным взглядом Гильмана из-под тёмных ресниц. Не потому что жалел, а потому что всегда смотрел так.

Шоннэн пригубил чай и усмехнулся. Со вкусом манго. Не такой уж и плохой вариант, если вспомнить, из скольких коробочек с разномастной дрянью были пакетики. Чая с каким только вкусом в той жестяной банке не было. Ему на самом деле повезло. С манго было даже вкусно. Не повезло, видимо, Роберту. Он отпил и еле заметно скривился.

— Мне бы чего покрепче, — вздохнул он, пальцем отодвигая чашку подальше.

— Ты же за рулём, — очнулся Шоннэн.

— Тут ехать меньше полумили, уж доеду как-нибудь, — отмахнулся Роберт и встал, чтобы поискать по ящикам. В доме О’Брайтов с него частично слетали и безукоризненные манеры, и почти светское воспитание. Шоннэн наблюдал за ним с улыбкой.

— Не видел, чтобы мама пила что-то крепкое.

— Все когда-нибудь пьют, — философски заметил Роберт, пожимая плечами и вдруг вытаскивая из недр третьего ящика ополовиненного «Джека». — Но, к чести тёти Сэры, не такими улиточьими темпами. Тут написано, что бутылке три года.

Соня горько усмехнулась. И сделала большой глоток своего чая, поперхнулась и закашлялась. Шоннэн кинулся хлопать её по спине, а когда кашель отпустил, Соня так и замерла с руками у рта.

— Шон, — прошептала она. — Шонни, мне так сильно будет её не хватать. Твоя мама... она такая замечательная...

Шоннэн, онемев, смотрел на то, как красивые серо-зелёные глаза Сони вдруг наполнились крупными слезами. Искренними. Искристыми. Она вздохнула в свои ладони и моргнула. Слёзы потекли по щекам, оставляя на коже влажный след. Соня закрыла лицо руками.

Шоннэн не придумал ничего лучше, как пересесть ближе, совсем рядом, и погладить её по спине. После того, как он сам выплакался на её плече и замарал её дорогой пиджак, плакать уже не хотелось. Он не чувствовал себя хорошо. Но хотя бы не разводил больше сырость и не хотел биться в истерике. А это уже достижение.

— Прости, — прошептала Соня. — Обещала себе не плакать, а туда же. Прости, Шон, сейчас я...

Роберт налил себе виски в стакан примерно на палец и выпил залпом. Сморщился и резко выдохнул. Налил снова.

— Тебе не обязательно оправдываться, — ровно ответил Шоннэн. — Ты можешь плакать сколько нужно. Уже ничего не станет прежним, это нормально, чувствовать себя разбитыми после всего. Мы все выросли у неё на глазах. Мама любила, когда вы приходили сюда. Надеюсь, ничего не изменится.

В этот раз Роберт пил медленно, короткими глотками. Потом плотно закрыл и убрал бутылку туда же, где взял. Сполоснул за собой стакан и сел напротив Сони. Она уже почти успокоилась.

Чай допивали молча, разглядывая десятки живых фотографий на стенах. Потом долго прощались в коридоре, хотя дом Сониной семьи стоял через дорогу, а особняк семьи Гильманов — огромный дом с белой колоннадой в классическом стиле, окружённый старыми липами и небольшим парком — в самом конце улицы, на пологом холме. Роберт почти не соврал про полмили. Разве что совсем немного убавил.

— Зайду завтра, — сказала Соня, прежде чем снова обнять и поцеловать в щёку. — Разгребусь с уборкой и зайду. Держись тут.

— Зайти не обещаю, но обязательно позвоню, — чуть нахмурился Роберт, и Шоннэн понял — тот будет делать что-то, что не очень любит, но что очень важно для семьи. Он кивнул в ответ.

— Доброй ночи, ребят.

— Я найду этого засранца, — уверенно прошептала Соня, уже спустившись с крыльца, замерев под ясным ночным небом с искрами множества звёзд. С улицы вкусно потянуло послеливневой свежей сыростью.

— Не горит, — хмыкнул Шоннэн, пожимая плечами. В который раз махнул Роберту и Соне и закрыл за ними дверь.

Он всё ещё был немного зол и обижен. Где его носит, когда он так нужен? Но если брать ситуацию отвлечённо, Фейн ни в чём не виноват. Это не первый раз, когда он пропадал на несколько недель, пускаясь за очередной юбкой. Все вокруг привыкли. Только не Шэннон. Вина ли в этом Фейна?

Шэннон вздохнул, начиная подниматься на второй этаж. Хотелось упасть лицом в подушку и задохнуться. Или просто ни о чём не думать. Со стены в темноте на него смотрели лица — детские, юношеские, повзрослевшие. Почти везде — улыбающиеся. Мамы больше не было рядом, но Шэннон внезапно ощутил прошедшийся мурашками по коже трепет: каждый кадр — это взгляд маминых глаз. Каждая фотография — то, как она видела их, как видела мир вокруг. От этого стало невероятно тепло. И снова убивающе-печально. Шэннон внимательнее поглядел на фотографии. Фейн, Фейн, Фейн. В разных комбинациях с Соней и Робертом, но Фейн был рядом с ним почти на каждой. Горько. Они давно перестали быть друг для друга теми, кем были в восемь, десять, да даже шестнадцать лет. И каждый раз, когда задумывался об этом, Шэннон боялся — остались ли они сейчас друг для друга хоть кем-то?

Уснуть ему удалось только под утро.