Пой мне в сердце

5. Барные похождения

— А хорошее здесь всё-таки место, — сказал Бьёрн, устраиваясь рядом со Шоннэном за барной стойкой. На самом деле Бьёрна чаще всего звали Медведем. Он на самом деле напоминал белого полярного медведя ростом, мощным телосложением и длинными светлыми волосами, собранными в неаккуратный хвост. Прозвище прилепилось к нему давно и так крепко, что редко кто обращался к нему его сложным норвежским именем. Позади Бьёрна присели Клинт и Соня и уже принялись о чём-то мурлыкать, о чём-то таком, от чего у Сони то и дело показывались ямочки на щеках, а взгляд становился загадочным и предвкушающим. Шоннэн порой смотреть на них не мог — ну потому что надо же иметь совесть? Встречаться столько лет, практически обручиться, набив на безымянных пальцах несводимые парные татуировки, иногда ругаться так, что репетиционная превращалась в поле боя, а стойки только и свистели в воздухе, брошенные в запале на манер копья, — и при этом каждый раз вести себя друг с другом, словно вчера познакомились, и флиртовать так невыносимо откровенно. Просто магия какая-то, до сути которой Шоннэн никак не мог докопаться. Он кивнул Бьёрну и продолжил искать взглядом дальше. И нашёл. В тот момент, когда чёртов Фейн с видом победителя, выигравшего главный таинственный приз, старательно прятал в карман джинсов пухлый пакетик с таблетками. Сучонок. Ну что за дрянь на этот раз?

Шоннэн смотрел на него так, словно Фейн нёс в кармане маленькую, свёрнутую изящным клубочком древесную гадюку. Живую. И ни громкая музыка, ни отсветы зеркального шара, ни холодный, влажный от конденсата бокал светлого пива в руке уже не занимали и не отвлекали его больше. Он вспоминал зрачки Фейна — то расширенные донельзя, то наоборот неестественно суженные, бездумный взгляд и глупую, натянутую улыбку. И ему становилось тошно уже сейчас, сразу.

Видимо, Фейн взгляд оценил и понял, потому что подсел рядом, загадочно улыбаясь, заказал двойной виски со льдом и, сделав первый глоток, словно решаясь, посмотрел в глаза и наклонился ниже, чтобы Шоннэн услышал:

— Эй, перестань пялиться, Шонни. Это всего лишь экстази, ты ведь знаешь, мне надо. Грех не пользоваться бонусами постоянного покупателя, пока мы на американской земле, так сказать, — неловко хмыкнул он, мазнув губами по уху Шоннэна. Тот нахмурился и отстранился.

— Раньше было не надо, сигарет тебе хватало, — сказал он уверенно, глядя куда-то в центр прозрачной янтарной жидкости в своём бокале. К поверхности поднимались беззаботные весёлые пузырьки. Он задумался в который раз, когда именно это началось, и так и не смог ответить себе на этот вопрос. Когда он заметил — первый из всех — оказалось, что Фейн уже давно и прочно сидит на всём этом дерьме. И, что самое главное, слезать не собирается.

Фейн от его слов как-то посерел и словно выцвел.

— Раньше я не пел для многотысячной толпы, — сказал он, нахмурившись. Он выглядел опустошённым и сидел, всматриваясь в стойку под своими руками, — правой, совершенно обычной, и левой, испещрённой мелкими рваными шрамами и втиснутыми между ними завитками детализированной татуировки. — Может, ты не обратил внимания, но количество зрителей имеет значение. Они просто сносят своей энергетикой, и нужно стоять насмерть. Нужно влюблять каждый раз заново. Это не так-то просто, — он усмехнулся и кинул взгляд искоса на Шоннэна. Длинные, отросшие за несколько лет до самых плеч волосы свесились, прикрывая морщинки в уголках глаз на красивом скуластом лице и делая тени ещё гуще.

— Ты знаешь, как я к этому отношусь.

— Знаю, — едва заметно кивнул Фейн, снова отводя взгляд. — Поэтому предлагаю сделать вид, что ты ничего не видел, не забивать себе голову всякой ерундой и веселиться вместе со всеми. Смотри, Соня с Клинтом уже отправились на танцпол. Сейчас здесь станет по-настоящему жарко. И пиво пей, Шонни. Нагреется ведь. Фу, гадость.

— О чём разговор? — Роберт появился — он отходил в туалет — за плечом Фейна и наклонился, заказывая себе мохито без алкоголя, и Шоннэн даже удивился, что Фейн не отпустил в миллионный раз шуточку по этому поводу.

— О том, что мне, кажется, пора домой, — пожал Шоннэн плечами, чувствуя себя совершенно по-идиотски. Фейна, бессознательно поглаживающего оттопыренный карман со спрятанным в нём пакетиком с таблетками, хотелось ударить по лицу. С размаху, при всех. Не для того, чтобы сделать больно, а в надежде, что мозги его встряхнутся и встанут на место, и он увидит, наконец, как всё далеко зашло. И, быть может, остановится.

Шоннэн сполз с высокого барного стула, оставив едва тронутый бокал с пивом на стойке; натянул на плечи кожаную куртку и, отсалютовав недоуменно смотрящим на него Роберту и Бьёрну, отправился проталкиваться на улицу. Фейн на него не смотрел. Он крутил в пальцах свой стакан с виски, и тот елозил дном по столешнице. А потом поднял его и замахнул в себя сразу всё.

Шоннэн чувствовал себя трусом, бегущей с корабля крысой. И не то чтобы их корабль шёл ко дну — нет, если иметь в виду группу. Они были на плаву так крепко и уверенно, как только могли после пяти лет на сцене и двух альбомов, последний из которых уже стал платиновым. Но их с Фейном дружба уже долгое время медленно трещала по швам, и Шоннэн наблюдал за этим с немым ужасом, ожидая, когда уже разорвётся до конца, и последние безжизненные ниточки обвиснут по краям того, что уже не стянуть обратно.

Та авария. Всё медленно покатилось по наклонной после неё. Фейн был сильно пьян и вёл свой Харлей, превышая скоростной режим. У него был пассажир — девушка, с которой он встречался в тот месяц. Она тоже была навеселе, но в её руках не было руля. Они ехали по серпантину в сторону океана, видимо, решив искупаться под звёздами. Фортуна рассудила иначе — Фейн не справился с управлением, мотоцикл полетел с дорожного полотна под откос по кустам и гравию. Они оба потеряли сознание и пришли в себя, только когда до них добрались спасатели. Фейну, ехавшему в одной футболке, мотоциклетной ручкой порезало и надолго прижало руку, лишив её кровообращения и едва ли не вызвав некроз тканей. Она выглядела так, словно по ней прошлись шрапнелью. Девушка же потеряла много крови, она сломала несколько рёбер и получила перелом руки и лодыжки. Чтобы избавиться от повестки в суд, едва пришедшему в себя Фейну пришлось заплатить немалые отступные и оплатить все счета из госпиталя. Группа тогда простаивала полгода, шлифуя старый альбом и готовя его переиздание с новыми партиями в улучшенном качестве — о другом фронтмене и речи не шло. Никто ни слова не сказал прессе о том, что вокал для альбома был взят старый, уже записанный Фейном для издания год назад. Его лишь отмикшировали и очистили, используя новые компьютерные технологии обработки звука, словно жемчуг достали из потёртой раковины. Тогда же они выпустили и винил — первый их опыт, оказавшийся не менее удачным. На Айтюнс они уже были звёздами. Вот только об истории этой, едва мелькнувшей хвостом в прессе и тут же замятой усилиями и связями Роберта Гильмана, никто не знал. И то, что Фейн несколько месяцев проходил реабилитацию в центре для инвалидов, тоже. Он почти потерял руку, а когда практически смирился с утратой — её вдруг оставили, с оговорками, что она, возможно, никогда не вернёт прежнюю функциональность и чувствительность. Тогда Фейн разъярился и в первые же выходные, которые ему разрешили провести дома, отправился в тату-салон и забил себе свою покалеченную левую от кончиков пальцев до самой ключицы. Ему потребовалось два захода — он уложился в два дня, на столько его отпустили. Медперсонал был в шоке — Шоннэн до сих пор помнил их лица, он и сам был в шоке не меньшем. Фейн только смотрел на них в ответ вызывающе, словно спрашивал — что? Что вам не нравится? Это моё тело, и я делаю с ним, что хочу. К его оправданию, стоило сказать, что татуировка была потрясающей, изящно вплетаясь в растянутую сеть заживших рубцов. Вот только едва зажившая кожа из-за неё воспалилась, и Фейну назначили дополнительный курс антибиотиков, называя идиотом, желающим себя угробить. Фейн не хотел этого — Шоннэн знал наверняка. Все справлялись с ударами судьбы по-своему. Метод Фейна Тобара был не лучше и не хуже остальных.

А потом рука начала болеть — не из-за татуировки, а намного позже. Нервные окончания словно разморозились и стали передавать информацию к центрам головного мозга, и Фейн познал боль. Страшную, выворачивающую, накатывающую спонтанно и, бывало, подолгу не отпускающую. Обезболивающие помогали временно, дозу приходилось увеличивать, а препарат в итоге — менять на более сильный. Фейн подсел на обезболивающие, сам не заметив этого — ему было плохо, ему было больно, и Шоннэн не мог его упрекать — сам порой плакал от бессилия уже после того, как друг засыпал на его руках, успокоенный препаратами. И даже тогда он порой нервно вздрагивал во сне, пугая Шоннэна. Это был тяжёлый и страшный период, из которого они все кое-как выкарабкались. Даже семейный Бьёрн, казалось бы, далёкий от них, даже Клинт, воспринимавшийся больше как продолжение Сони, помогали ему, когда Шоннэн падал от усталости и нервного опустошения, всем, чем только могли. Они оставались с Фейном, не пропустив ни одной «своей» смены, давая Шоннэну немного отдохнуть. Да, они выбрались все вместе, но не без потерь. Фейн сидел на обезболивающих, и сходить с них оказалось не менее тяжело и удручающе, чем проходить реабилитацию после аварии. Препараты влияли на его голос, и он не мог петь — это была катастрофа.

Шоннэн помнил это страшное время, словно всё было вчера. И хотя никто в группе старался не поднимать тему двухгодичной давности — Шоннэн отлично знал, откуда потянулась эта прореха, отчётливо отдававшая в ушах треском разрывающихся ниток. Фейн был признателен им всем за поддержку, конечно. Но и ненавидел себя за беспомощность, за все те неприятные моменты и обидные слова, что успел сказать каждому, пока приходил в себя. И, конечно, больше всего досталось Шоннэну — он был ближе всех, он чаще был под рукой и почти всегда — рядом. Хорошо бы после всего встряхнуться и сказать: «Проехали, было да прошло, хватит уже, Фей», но с Фейном так не вышло — он заперся внутри себя, как в панцире, и долго не выбирался наружу — просто не хотел, и ничего не помогало. Только время, которое прошло, и друзья, которые всё равно остались рядом, как бы сильно Фейн не щетинился, сделали своё дело. И, наконец, того отпустило.

Как оказалось, Шоннэн рано обрадовался. Просто привычные обезболивающие сменились лёгкими наркотиками, которые было так просто раздобыть в любом клубе. Всего одна таблетка весёлого цвета — Шоннэн видел, как они перекатывались на широкой ладони Фейна, как мерцали между его длинными музыкальными пальцами — и друг становился весел, расслаблен и открыт всему миру, как в свои далёкие двадцать. Жаль только, что с окончанием действия наркотика некоторые неприятные и колючие вещи, жившие внутри него после аварии, возвращались и топорщились во все стороны, пока Фейн снова не брал себя в руки. И как бы Шоннэн ни хотел быть полезным, как бы ни стремился быть рядом — проблема была в том, что если постоянно идти вслед удаляющемуся человеку, в итоге не приблизишься ни на шаг. Это между ними и происходило. А порой Фейн словно ускорялся, и Шоннэн ничего не мог с этим поделать — просто брёл за ним дальше в надежде, что когда-нибудь его путь будет замечен и оценён.

Иногда он позволял себе мысли о том, не тащится ли за Фейном, когда тот так настойчиво отвергает его помощь, только из-за того, что Фейн таскался с ним шесть лет назад после смерти матери, когда Шоннэну так нужна была его поддержка. Он размышлял об этом совсем немного и поскорее переключался на что-нибудь другое, потому что думать эти мысли долго было неприятно и больно. Нет, он с Фейном не из-за чувства благодарности. Их связь всегда была намного глубже, и если сейчас всё разладилось и покатилось ко всем чертям — наверное, и он, Шоннэн, в этом тоже виноват. Вот только как всё исправить — он не знал. Просто был рядом, огребал то гадостей, то нежностей, и старался изо всех сил сохранить то немногое, что между ними ещё осталось. Наверное, Фейн тоже пытался на свой оригинальный манер — Шоннэн не спрашивал. Они всё ещё были отличной группой, всё так же каждый раз собирались вместе после концертов, и песни у них до сих пор выходили потрясающие, ни единого намёка на творческий кризис или закат. Они создавали музыку, пробирающую до костей, до неуёмных мурашек по коже. Они репетировали как проклятые — особенно Фейн, он оставался дольше всех, скакал перед зеркалами в новом костюме до глубокой ночи, репетируя сценическую подачу, распевался, и голос его звучал всё лучше и сильнее с каждым месяцем. Он не жалел себя, работая до седьмого пота, и кем бы был Шоннэн, чтобы упрекать его в чём-то настолько эфемерном, как разладившаяся дружба? Быть может, проблема вообще существовала только у него в голове. Возможно, мысль о надуманности должна была утешить... но нет. Шоннэн помнил то безоговорочное тепло и отсутствие неловких, странных пауз между ними. Сейчас всё было не так, совсем не так. Он надеялся только, что со временем не станет ещё хуже. Он всегда наивно верил в самое лучшее.