Пой мне в сердце

7. Роберт

Шесть лет тому назад

Дорога к гаражу за резиденцией была привычна и знакома, хоть и пролегала по утонувшему в темени саду. Роберт был уверен, что проедет по этому мягкому гравийному серпантину даже с завязанными глазами — так дети, неуверенно шагающие по улице в новых неразношенных туфлях, принимаются бегать и прыгать по родному дому, едва успев скинуть надоевшую обувь в прихожей.

Не то чтобы он чувствовал неуверенность за пределами кованой ограды. И даже если и чувствовал когда — вряд ли хоть кто-то мог узнать об этом, Роберт не сомневался в своём умении «держать лицо». Но тут… тут можно было расслабиться совершенно. Тут он знал каждое дерево: с какого свалился в семь или под каким, прячась в тени листвы, обожал засыпать в десять. Он знал все глухие закоулки сада и помнил, в котором именно впервые поцеловался с девочкой — её звали Фрэнсин, она была младшей дочерью повара Луи. Клетчатое платье с воротничком под горло, две тонкие растрёпанные косички, длинные, всегда прохладные пальцы рук и бледная кожа; и неестественно розовые, обкусанные губы на скуластом лице. Им было по двенадцать. И как подумал после — ничего же особенного. И что все так носятся с этими поцелуями. Что это, вообще, за блажь.

Роберт знал, где стоило чуть притормозить, чтобы мягко войти на хрустящем гравии в очередной виток по радиусу круглой, усыпанной анемонами клумбы. Мать всегда их любила. Теперь она редко бывала на улице и почти не гуляла по саду, но все клумбы, что виднелись из окон её спальни, были засажены анемонами по просьбе отца. Словно старик ещё на что-то надеялся.

Роберт подъехал к гаражу, стряхивая со своих плеч приятную расслабленность от виски и печаль, тяжело лёгшую на сердце четыре дня назад; лёгшую сразу, намертво, как только позвонил Шэннон и начал плакать в трубку. С расслабленностью вышло просто — три стакана виски, наполненных не выше чем на палец, — это была его верхняя норма по алкоголю. Если он пил больше, последствия были непредсказуемыми. Он и не пил. А вот с печалью так просто не вышло — как висела тяжестью, так и осталась.

Паркуясь на привычном месте между красной Камаро матери и чёрным представительным Кадиллаком отца, Роберт подумал, что, наверное, для этого должно пройти время. Время и события, что неминуемо развеют, переключат его. Он никогда не сидел сложа руки, даже в редкие моменты болезней пытался как можно скорее встать обратно в строй — валяться в меланхолии было совершенно не в его стиле. Он даже не мог точно припомнить, как давно у него вошло в привычку жить так: торопясь, словно завтра может умереть. Планировал каждый день по максимуму, набирал себе дел, учёбы, ускоренных языковых курсов, даже посещал танцевальный класс. Не забывал про друзей и изредка бывал на вечеринках, наедаясь колой с разболтанным напёрстком виски в ней. Он торопился, повинуясь внутреннему ощущению времени, и только четыре дня назад словно врезался в бетонную стену: остановился, не сразу приходя в себя после вечной гонки; вычеркнул все дела, что были распланированы неделей, а то и месяцем ранее. И практически жил у Шоннэна — это был долг дружбы и долг перед человеком, который так много, сам того не зная, сделал для него. Роберт не жалел о потраченном времени. Даже немного побаивался того, что успел за столь короткий срок ощутить вкус более размеренной жизни и не-одиночества. Он не мог жалеть о том, что помог Шоннэну. На самом деле — если говорить начистоту — у Роберта не то чтобы была куча друзей. Сэра О'Брайт вообще стала чем-то вроде нежданного открытия. Совершенно потрясающий человек. Она всегда была где-то поблизости от их странной детской компании в свободное от командировок время. Они на самом деле росли вместе — он, Шоннэн, Фейн и Соня. И мать Шоннэна всегда умудрялась выкроить время их заботам, всегда была в курсе того, что с ними всеми происходит и как. Роберт всё понять не мог, как это у неё получалось. Быть в курсе — без назойливости и доминирования, которое встречается у каждого взрослого. Словно всегда была на их волне. Как за скромной, простой внешностью и стилем поведения, когда тебя никто не замечает, она смогла спрятать столько душевной теплоты для каждого из них. Словно не только Шоннэн — словно они все в какой-то мере были её детьми. Каждый из присутствовавших сегодня на кладбище за что-то благодарил её. О Сэре говорили с печальной нежностью и щемящим «спасибо», многократно повторенным на разные голоса. Роберт не был исключением — он тоже был благодарен. Более чем.

В то странное лето ему исполнилось семнадцать, и в один из вечеров они снова разговаривали с отцом на повышенных тонах, после чего Роберт решил вдруг — а пошло оно всё к чёрту! Наскоро затолкал в рюкзак минимальный набор вещей, личную зубную щётку и пасту — это святое — и сбежал через окно из своей шикарной комнаты в ночь. До самого рассвета он просто шёл вдоль дороги, пока не выбрался из города и не продолжил путь куда-то, словно заворожённый прерывистой дорожной разметкой. По сплошной линии на обочине, как по следу из хлебных крошек. Очнулся он только на первой заправке от резкого, громкого гудка, когда чуть не угодил под колёса выезжавшему обратно на трассу пикапу. Его громко обругали и обозвали сонной обдолбанной задницей, и это было так свежо, ново и непривычно — отец ругался сдержаннее и проще, — что Роберт проснулся. И огляделся. И обалдел. А потом немного испугался — он впервые забрёл в одиночестве и не предупредив никого так далеко. На востоке уже заливалась розово-алым заря. Он укрылся от утренней сырости внутри заправки и заказал кофе. А потом задумался, что делать дальше. Пальцы сами вытащили телефон из кармана и набрали Шоннэна. Не то чтобы у О'Брайта был опыт по части ссор с родителями или побегов из дома — это, скорее всего, к Фейну стоило обращаться за такого плана советом и подбадриваниями. Но правда была в том, что Роберту не хотел советов. Он просто думал, что ему необходимо услышать голос Шоннэна — сонный, домашний, совершенно привычный и уютный. И тогда всё снова должно было встать по местам. Стать понятным и простым, правильным. На сотовый Шоннэна почему-то ответила тётя Сэра — Роберт уже почти сбросил вызов. Ответила слишком бодро для пяти часов утра — но это было не странно, она могла просидеть до завтрака в своей небольшой комнате, проявляя, печатая и обрабатывая химией полученные кадры. Именно тогда случился у них разговор, такой, о подробностях содержания которого Роберт давно забыл, но внутри после него всё поменялось, перестроилось, и он ощутил — на самом деле ясно ощутил это — как внезапно стал взрослее. Она спросила только, как он и где, и в ответ на его сбивчивые разъяснения сказала, что очень тяжело быть подростком, взрослым тоже не сахар, конечно, но подростком… и его вдруг прорвало. Он вывалил на Сэру всё, что можно и нельзя: застарелые обиды и невысказанные родителям упрёки, мысли, которые никогда раньше не озвучивал. Кажется, он даже плакал и пускал сопли. А она слушала и не перебивала. Но её внимание ощущалось под пальцами и в ухе лёгким успокаивающим шорохом дыхания в трубке. Давно его никто не слушал так. Да что там, давно его просто никто не слушал: с интересом, желая узнать, как он, Роберт, вообще живёт в этом грёбаном мире. Как каждое утро тащит на своих сомнительной крепости плечах груз ответственности наследника многомиллионного бизнеса, как по утрам открывает глаза и долго смотрит в ещё тёмный потолок, вспоминая, кто он и где он, и какие дела сегодня по расписанному на месяцы вперёд плану. Этот чёртов груз ответственности почти не давал ему дышать, а отец только подливал масла в огонь, говоря: «Не забывай, кто ты. Ты наследник, ты лицо нашей компании. Ты её будущее». Как это, когда от тебя хотят получить что-то, в чём ты совершенно не заинтересован, и учат тому, что необходимо для твоего развития по чужому мнению, а чего хочешь ты — никого не волнует? Жить под прессом чужих надежд было так тяжело. Когда Роберт иссяк и перестал всхлипывать, она глубоко вздохнула на том конце линии и тихо сказала: «Бедный мой мальчик, мне так жаль». Словно она хоть в чём-то виновата. Словно ей и правда было не всё равно. Она потом что-то говорила ему, что-то простое и совершенно логичное, про отца, про мать, про любых родителей — Роберт не смог бы повторить ничего из сказанного. Но от каждого из её слов внутри него приходили в движение целые пласты, словно он был вместилищем для живого «тетриса». Они ворочались и неведомым образом укладывались правильно, и хотя отчасти это было жульничество — неправильно собранный ряд в игре никак уже не сложить по-другому — Роберта всё устраивало. Слёзы ещё порой стекали по щекам — кожу на них уже изрядно щипало, — но всё реже, и всхлипов больше не было. И ряд сгорал за рядом, очищая его изнутри, избавляя от злости и лишних эмоций. Роберт словно прозрел и увидел всё, что с ним творится, под другим углом, извне. Иначе, хотя суть происходящего совершенно не менялась. Менялось только отношение и понимание ситуации, и это в корне меняло всё. Просто какие-то слова, странным образом проевшие льды, в которые Роберт себя заживо заковал. Как неугомонная солёная вода, слова протаяли себе ходы и достигли не только ушей, а самой его сути. И ему вдруг стало так легко и свободно, что он, кажется, даже не попрощался с Сэрой толком, даже не сказал спасибо. Он оставил последнюю наличную купюру в пять баксов под стаканчиком так и не выпитого кофе, подтянул лямки рюкзака и отправился обратно пешком. Трасса должна была привести его домой так же, как увела из города.

Самым запоминающимся впечатлением этого путешествия стало то, как он стоял и мочился на обочине, чуть спустившись с дорожного полотна в кювет, и прямо под его ногами и до самого горизонта тянулась выжженная земля с редкими кустами колючих юкк и агавы, а перед его глазами над горизонтом, на самом востоке, медленно подымалось пылающее малиновое солнце. Кажется, он так и простоял с хозяйством в руке, пока солнце не выплыло из-за края земли целиком; пока кто-то не просигналил ему, проезжая мимо. Тогда он очнулся, застегнул джинсы и снова пошёл. Домой.

Роберт выбрался из машины и нажал на кнопку автоматического закрытия дверей, выходя из гаража под опускающимися воротами. Страшно хотелось курить. Он, не торопясь, иногда прошаркивая подошвами по гравийной насыпи, шёл по тенистой аллее к чёрному крыльцу со светящимся одиноким большим фонарём над входом; его привычно уносило в воспоминания, и он хмыкал своим мыслям.

Определённо, с того эпичного возвращения блудного сына и после тяжёлого разговора с отцом в их доме мало что поменялось. Все остались при своём, и Роберт честно ненавидел все общие обеды или ужины, где семья была в полном сборе или, не дай бог, с гостями. Внутреннее напряжение просто зашкаливало, при том, что все по отдельности родственники создавали вполне себе приятное впечатление. Ничего не изменилось, нет. И вместе с тем кардинально поменялось его отношение и взгляд на происходящее. Он словно принял и… простил? Близко к этому, очень близко. Он почти перестал злиться и уж точно не характеризовал свои ощущения как недовольство. Он всё реже повышал голос из-за переполнявших эмоций и прекратил ругаться. Слушал, кивал, и если в итоге был не согласен, и разногласия эти становились для него камнем преткновения, чтобы просто так уступить — тогда Роберт делал по-своему. Мягко гнул свою линию, оставаясь непреклонным в ключевых вопросах. И, видимо, это медленно, но верно приучило отца считаться с его мнением. Что, к сожалению, не означало, что они оба — и отец, и мать — перестали делать ему больно. Роберт научился справляться с гневом и не научился — со своей уязвимостью перед людьми, которых любит. Ему было ещё в чём совершенствоваться. И это только раззадоривало, заставляя улыбаться краешком рта.

Курить в противовес обретённым добродетелям он начал в семнадцать. Фейн громко поддержал его, залихватски ударив кулаком в плечо и прокатив веское: «Мужи-и-ик!». Не то чтобы это очень ободряло, особенно вкупе с безразличием Сони и недоумением Шоннэна — тот не курил и не собирался из-за астмы. Зато дало им с Фейном дополнительную точку соприкосновения, из-за чего они порой прогуливались до Шоннэна или, когда тот был занят, до дома только в компании друг друга и говорили о чём-то очень важном. О девушках, к примеру. Или новой линейке музыкальных инструментов, в которой Фейн присмотрел себе супермодную навороченную губную гармошку. Или о том, какой «невъебенный закат, Роб, посмотри только, ты сечёшь вообще?» Конечно, говорил в большинстве случаев Фейн — размахивая руками, живо, эмоционально и порой в лицах, надолго оставляя тлеющую сигарету прилипшей фильтром в уголке между ярких потрескавшихся губ, — а Роберт шёл, обычно размышляя о своём, но при этом очень внимательно слушал и не менее цепко смотрел. Фейн весь искрился и исходил пеной, как шампанское, он жил как дышал и дышал как жил, запросто — без Сониных заморочек из-за её русских корней и проблем интеграции в новое общество с другим менталитетом, без болезненности и интровертности Шоннэна, без заёбов Роберта насчёт комплекса наследника и неподъёмной ноши ответственности. Фейн просто хапал жизнь огромными ложками и умудрялся запихивать её в себя целиком, едва жуя. Он получал кайф даже от самых обычных, весьма серых дней, и Роберт в свои семнадцать, только-только выползший из-под мягкого, удобного одеяла тихой ненависти ко всему миру, смотрел на него во все глаза и просто пытался научиться — как? Как это у него, чёрт побери, получается? Любопытство его не было праздным, любая мысль Роберта — наверняка черта досталась от прижимистого отца — носила практический и прикладной характер. Роберт тоже хотел так. И верил, что однажды разгадает загадку — и сможет. В себе и своих возможностях он не сомневался, а значит, дело было только за временем. Ему было семнадцать, он верил — у него вся жизнь впереди.