Аншлаг на приёме у фрау рейхскомиссар

Параграф 19

§ 19

— Что это вы сегодня какой смурной, господин прапорщик? — энергично спросила меня Старуха в понедельник, когда я открыл перед ней дверцу «Ауди», видевшегося ей «Хорхом».

Уже в автомобиле она повторила свой вопрос.

— Я встретил девушку, с которой мог бы прожить жизнь, а вчера, возможно, я с ней расстался, фрау Видриг, — признался я и, уже сказав это, сообразил, что пожилая национал-социалистка — не лучший исповедник.

— Где встретил — здесь? Славянку, что ли?

— Нет, она немка.

— Фольксдойче, наверное?

— Наполовину фольксдойче, а на четверть чистокровная немка: её дед из Старого Рейха.

— То есть она немка на три четверти. Ну, учитывая, что ты сам только полукровка (ты мне, кстати, до сих пор не признался, твоя ли мамаша согрешила с французом или твой папаша с француженкой), ты не ухудшишь свою генеалогию, вступив с ней в связь, — деловито заметила фрау рейхскомиссар. — Хотя, с другой стороны, французы в расовом отношении безусловно лучше славян. Но, в любом случае, у вас есть шансы породить полноценное арийское потомство. Чтó, никаких шансов? Выше голову, прапорщик! Старуха Видриг пожила на свете, и если она говорит тебе, что у тебя всё образуется, то она знает, чтó говорит! — Я только из вежливости постеснялся скептически хмыкнуть. — Ну, и довольно разводить сантименты! — оборвала она, — тем более, что мы уже приехали. Типа, с которым мы сегодня встречаемся, зовут Иван Третьяк.

Иван Третьяк, владелец самого крупного в городе антикварного магазина, субтильная личность со здоровым родимым пятном под правым глазом, с редкой шкиперской бородёнкой, приветствовал нас на пороге своего заведения самолично и подобострастно. Выгнав молодую продавщицу, он запер дверь и повесил на ту табличку «Закрыто». По моей форме он лишь скользнул беглым взглядом и, поняв, что это не антиквариат, а современный пошив, потерял к ней интерес. Я начинал постепенно привыкать к тому, что можно при желании открыто носить форму Вермахта и быть, как сейчас говорят, рукопожатной персоной (тогда это словечко ещё было не в ходу).

Мы начали осмотр с монет и разных значков. Старуха скупила почти все редкости советской эпохи, что были на витрине (звёздочки октябрят, нагрудные знаки, медали, ордена, воинские знаки различий), и расплатилась на месте. Хозяин только что рýки не потирал от удовольствия: он назвал итоговую цену вдвое больше той, которая вышла бы, вздумай мы придирчиво изучать все ценники.

— Дурак, — шепнула мне Старуха, улыбаясь одними глазами. — Думает, что облапошил меня, заломив вдвое выше обычного, а я в Рейхе всё равно продам их втридорога, причём в первый же день: оторвут с руками.

Книги фрау Видриг интересовали мало, хотя том сочинений Януша Корчака она раскрыла и даже перелистала.

— Этот поляк вполне мог бы избежать особой меры, — меланхолично заметила она, ставя книгу на место. — Никто не заставлял его идти в газовую камеру вместе с его пархатыми еврейчиками. Господин Третьяк! Как вы думаете: если я накуплю у вас всей этой макулатуры и устрою костёр во дворе своего дома, мне что-нибудь будет за это?

— Думаю, нет, — живо откликнулся Третьяк. — Сейчас, слава Богу, не при коммунистах живём, хе-хе, у нас страна свободная, сударыня. Какие книжечки желаете взять?

— Благодарю вас, я передумала, — брезгливо ответила Видриг. — Просто интересовалась.

— На часики не желаете ли взглянуть? Есть прекрасные ходики ещё дореволюционной работы…

— У меня у самой дома прекрасные антикварные часы, и я бы рассказала в другой раз вам их историю, герр Третьяк, да боюсь, нет времени, а кроме того, вы мне не духовник. Что меня интересует по-настоящему, так это иконы. В конце концов, на нас, как на просвещённую нацию, возлагается обязанность спасти русские культурные сокровища от иудео-большевистского варварства.

— Истинная правда, госпожа Видриг! — поддакнул Третьяк.

— Расскажите мне, как к вам попала эта Богоматерь, — Старуха остановилась напротив большой древней иконы.

— Эта?  — владелец магазина тут же подбежал к ней. — Её принесла молодая пара, сударыня.

— Чтó, они пришли в лохмотьях, если продавали икону?

— Совсем нет: они приехали на собственном автомобиле, а мужчина разговаривал по сотовому телефону. Невежественный, дикий народ-с… — он даже словоёрс прибавил от усердия. Никогда бы я не подумал раньше, что в конце двадцатого века люди могут говорить со словоёрсом… да ведь и то, что люди в конце двадцатого века невозбранно могут носить форму Вермахта, тоже мне даже и присниться не могло.

— Не спорю, — согласилась Старуха. — А этот Спас у вас откуда?

— А его, госпожа Видриг — и это очень, очень смешно! — его продал мне монастырь.

— Я правильно поняла: монастырь продал Христа? Я не поняла: а вы — скрытый коммунист, если рассказываете мне такое?

— Ну, сударыня, — извернулся Третьяк, — я бы не стал судить строго: возможно, монахам просто было нечего есть…

— Разумеется. В общем, слушая вас, только дурак не согласится с Фюрером немецкой нации, который хотел истребить всех попóв в начале пятидесятых. Их счастье, что он не успел!

— Абсолютно верно заметили, сударыня, хе-хе…

— Хорошо: а этого изумительного Николая Чудотворца кто вам принёс?

— Этот? — Третьяк слегка замялся. — Этому, изволите видеть, я сам поспособствовал. Был в одной деревне и заметил у одной бабки вот это, как вы совершенно верно сумели заметить, истинное произведение искусства. Ну-с, и попросил старушенцию принести мне грибочков из погреба, а пока та ходила за грибочками… Потому что ведь пропадёт-с! Такое тонкое письмо — и пропадёт ни за что, в избе у невежественной старухи, а вдруг ещё сго…

— Полностью согласна с вами, господин Третьяк, — холодно перебила его Видриг. — Полностью согласна: дикий, невежественный народ. Один, разъезжая на автомобиле, продаёт единственно ценное, что есть у него в доме, другой, тоже не бедствуя, тащит иконы из нищей избы. Только плётка вас и исправит. — Едва я перевёл (я сделал это с деревянным лицом, нисколько не смягчая выражений), Третьяк залился мелким дробным смехом, с неприязнью поглядывая на фрау Видриг своими маленькими глазками. — В общем, я беру все три. Кстати, приходите ко мне на приём в пятницу, в восемь, и принесите ещё что-нибудь религиозное, если у вас появится. Вы принимаете немецкие марки, надеюсь?

— Вообще-то нет… — умильно улыбаясь, начал Третьяк.

— Нет? Тогда я отказываюсь от покупки.

— Разумеется, мы их принимаем, — тут же заверил хозяин антикварной лавки. — Мы всегда готовы пойти навстречу просвещённым ценителям духовной живописи, сударыня. 

— Вы… действительно ценитель духовной живописи, фрау Видриг? — спросил я уже в автомобиле.

— Я? Разумеется. Я вообще не часто вру, мой милый. Люди ведь врут из страха, а мне в моём возрасте бояться нечего. Так… совру если, то забавы ради. А ты не хочешь сегодня со мной пообедать? Мне не с кем поболтать за обедом: Фрида глупа как селёдка, а ты всё же национал-социалист, как пишет твой дядя…

Немного помолчав, я произнёс:

— Как будет угодно, сударыня. Хотя, знаете, дядья могут ошибаться…

— Ну, и чудно! — Старуха достала из своей дамской сумочки телефон (напоминаю, большую редкость в 1999 году), удивительно ловко управляясь с кнопками, набрала свой домашний  номер и велела Фриде накрывать на двоих.

— …Я вообще-то взяла ещё кухарку, приходящую, — продолжила она уже за столом, — потому что моя арийская светловолосая дурёха (какой экстерьер, а?) готовить не умеет совсем. Но думаю искать другую: эта тётка поглядывает на меня с неприязнью. Ещё и отравит, чего доброго… Посуди сам, Феликс: Россия — огромная и богатейшая страна, а как сложно найти здесь хотя бы двух человек, которые сделают свою работу быстро и качественно! Диву даюсь, как ты мне подвернулся. Впрочем, Господь не оставляет служителей своих, аминь. Но на Бога надейся, а к приёму в эту пятницу мне потребуются двое симпатичных молодых девушек или ребят, желательно арийской внешности — ну, знаешь, принять пальто, подать шампанского… Задумайся над этим тоже: вдруг тебе подвернётся кто подходящий? Пусть звонят мне: 40-50-70. Итак, о чём я тут рассуждала, старая карга? Ах, да: надо искать другую кухарку, а то ведь эта ненароком отравит, и тогда на старости лет разделю участь Фюрера.

— Его тоже отравили, фрау Видриг? Говорят, он сам отравился…

— А чёрт его знает: говорят, что кур доят. Говорят и другое: двое держали, а один засовывал ампулу с цианидом в зубы. Всему верить… С Ади сталось бы и самому отравиться, но не исключаю и то, что мужество ему в последний момент изменило. В общем, я свечку не держала, знаешь ли…

— Ади? — непонимающе переспросил я. Старуха расхохоталась:

— Не думай, это не панибратство и не богохульство, просто таким старым партийцам, как я, которые видели Фюрера ещё вживую, позволительно его назвать и Ади, по крайней мере, в приватном разговоре. Это не исключает уважения. Ты изучал богословие хоть немного? Если да, тебе наверняка известен догмат о двоеприродности Христа. Вот точно так же в Фюрере мы должны наблюдать две природы. Одна — это безупречный носитель воли нации. А другая — обычный человек со всеми его слабостями.

— Слабостями?

— Ну да, да. Понимаешь ли, человек всегда яростно нападает в других на то, в чём небезупречен сам. Какова была официальная политика Рейха шестьдесят лет назад? Кого мы преследовали?

— Евреев, гомосексуалистов и всяческих сексуальных извращенцев, фрау рейхскомиссар.

— Совершенно верно. Теперь сам делай свои выводы.

— Я не понимаю…

— А я поясню. Вся эта запутанная история с фамилиями Гитлер и Шикльгрубер, какая появилась раньше, а какая после… В общем, очень велика вероятность того, что в семье был инцест. Руку на отсечение не дам, но… Как ты понимаешь, болтать об этому кому ни попадя не нужно. А «опустили» его уже позже, во время первой службы. Там, знаешь ли, в казармах, нравы были грубые, девочки отсутствовали, а Ади всегда был нежным, тонко чувствующим, даже немного женоподобным существом… Ах, Феликс, видел бы ты его акварели! И это его лёгкое женоподобие сыграло тогда свою печальную роль. Хотя настоящим, убеждённым геем Ади, конечно, не стал. Женщины ему нравились, другое дело, что он чувствовал себя с ними не очень уверенно. Я рассказываю тебе достаточно соблазнительные для твоих семнадцати лет веши, но я надеюсь, что ты сумеешь сделать правильные выводы. А ну-ка, сделай их!

— Выводы такие, сударыня, что человеческие слабости не затронули величие Фюрера как воплощения духа Германской нации.

— Вот и умница, я верила в твой светлый ум… А теперь напряги-ка свой мозг и рассуди ещё немного! Политика Старого Рейха, как ты знаешь, сейчас поменялась. Кто теперь попадает в разряд гонимых?

— Понятия не имею… Страшно сказать: националисты?

— А ты не стесняйся и не пугайся. Да, националисты, а также так называемые «нетерпимые» к чужим мнениям, идеям или формам сексуальной жизни. Что это значит согласно простой логике, объяснять не нужно, наверное?

— То, что современные фюреры… сами являются скрытыми расистами и сами нетерпимы к чужим мнениям?

— Именно, именно, мой дорогой! В первую очередь — к религиозным мнениям. Видишь ли, Ади терпимей относился к религии, чем нынешние рейхсляйтеры. Сегодня, сказав, что он хотел перевешать всех попов в начале пятидесятых, я слегка погорячилась. Насколько хорошо ты знаком с «Майн кампф», юноша?

— Увы, очень поверхностно, сударыня: в моём образовании есть серьёзные пробелы.

— Тогда, надеюсь, ты не обидишься, если я приведу тебе по памяти несколько цитат? Номер один: «Было бы совершенно несправедливо делать ответственной религию или даже только церковь за недостатки отдельных людей. Давайте сравним величие всей церковной организации с недостатками среднего служителя церкви, и мы должны будем придти к выводу, что пропорция между хорошим и дурным здесь гораздо более благоприятна, чем в какой бы то ни было другой сфере», — с наслаждением процитировала Старуха. — Номер два: «Для политического руководителя религиозные учения и учреждения его народа должны всегда оставаться совершенно неприкосновенными». Номер три: «Религия в самой Европе теряла миллионы прежде убеждённых сторонников, теперь либо отвернувшихся от религии вовсе, ибо пошедших своими особыми путями. Такие результаты конечно нельзя не признать плохими, в особенности под углом зрения нравственности». Золотые слова, правда? Всё это — «Майн кампф», насколько ты понимаешь. Ну, и кто из современных фюреров Старого Рейха скажет так? Разумеется, никто: они все трясутся за свою задницу, за своё политическое будущее то есть, перед своими избирателями, которые видали религию в гробу. Поверь, что шестьдесят лет назад люди тоже не были очень уж религиозными! Просто кое у кого хватало смелости пренебрегать мнением сытого мещанина. Нет, современным фюрерам далеко до Ади, даже со всеми его недостатками! Масштаб не тот. Именно поэтому я и скупаю русскую духовную живопись. В восточных областях уже почуяли, куда дует ветер, и спешат, в ногу со временем, избавляться от свидетельств религиозности. Политика. Кстати, я не ропщу: я не дерзаю мыслить о политической целесообразности, в конце концов, я не рейхсфюрер, как господин Шрёдер или этот смехотворный мистер Клинтон! Но лет через двадцать политика вновь может кардинально поменяться. Я-то, пожалуй, не доживу до того времени, а вот мои наследники... И потом, я действительно ценительница Прекрасного.

Старуха откинулась на спинку, промакивая губы салфеткой после сытного обеда.

— Я рассказывала тебе, как ко мне попали часы, которые висят в зале? Нет? Карл остановился у пана Лихновского, шляхтича, но с подозрением на еврейские корни (я тогда путешествовала вместе с ним), и у него увидал эти часы. Ему очень понравилось, что они играют «Зелены, как ёлочка, все платья» — ты совершенно верно определил мотив, — и фигурки ему тоже очень понравились. Именно тогда он и сочинил песенку про штурмбанфюрера — он был большой выдумщик! — и тогда же ему пришло в голову, что фигурки надо перекрасить, потому что изначально та, что стреляет, представляла собой святого Георгия, и в руке у неё была сабля, не ружьё, а та, что падает — чёрта. Карл предложил хозяину, пану Лихновскому, перекрасить чёрта в еврея, а святого Георгия — в штурмбанфюрера СС. Тот не согласился. Карл начал с ним торговаться — всё это происходило за вином, весело — и шутя называл всё более и более серьёзные суммы. Хозяин всё не соглашался. Так, играючи, он дошёл до десяти тысяч рейхсмарок — огромные деньги, пойми, огромные!

Пан Лихновский, услышав эту сумму, стал серьёзен, весь хмель из него выветрился. «По рукам», — сказал он.

Старуха выждала драматическую паузу.

— Этим, — торжествующе воскликнула она, — он и выдал своё еврейство! Он предал свою национальность всего лишь за десять тысяч рейхсмарок, господин прапорщик!

Сумма была уплачена почти незамедлительно. Я до того момента и не подозревала, что у Карла могут быть на руках такие деньги. А затем Карл попросил… — ха-ха-ха! — попросил у пана Лихновского его генеалогическое древо.

Тот изменился в лице и что-то залепетал, но муж был неумолим. Древо принесли, наконец. И представь же себе, вообрази! — его бабка действительно была еврейкой!

«Пан Лихновский, — произнёс тогда мой муж, — между нами было заключено соглашение. За десять тысяч рейхсмарок вы согласились перекрасить фигурку чёрта в еврея. Этим самым вы признали за нами право на физическое уничтожение евреев. Вы говорите, что это была шутка? Возможно. Но будь вы гражданином США и впридачу негром, имей вы такие настенные часы, вы не согласились бы перекрасить фигурку чёрта в негра даже за миллион долларов. Вы слишком хорошо знали бы на своей шкуре, что любая такая шутка рано или поздно заканчивается правдой. Между тем евреем оказались вы сами. Поскольку в ваших венах одна четвёртая еврейской крови, вы продали нам право на одну четвёртую вашей жизни. Вам уже пятьдесят, а с вашим здоровьем вы протянете, самое большее, до шестидесяти. Считайте, что отпущенные вам годы жизни уже истекли. Не угодно ли вам как порядочному человеку заплатить долг?»

— Что же было дальше? — нетерпеливо спросил я.

— Карл протянул ему «Вальтер». Пан Лихновский вышел в соседнюю комнату и через две минуты мы услышали хлопок: он застрелился. Вот так, — сентенциозно изрекла Старуха — близость насильственной расправы даже еврея делает мужественным. Часы достались нам бесплатно, их подарили нам его наследники. Думаю, им не хотелось держать в доме причину смерти своего папаши, ха-ха!

— А десять тысяч рейхсмарок?

— Десять тысяч рейхсмарок? Отошли тем же самым наследникам, я полагаю. Мы всегда платили по счетам. Немцу не придёт в голову красть у нищей старухи икону, даже если он служит рейхскомиссаром или в СС. Не ручаюсь за всех, разумеется, но я говорю про норму. И как ты прикажешь работать с этими русскими, если даже респектабельный господин в пиджаке оказывается у них банальным вором? Одно жульё кругом… Выше голову, прапорщик! А то я смотрю, ты совсем осовел. Не стоит так уж близко к сердцу принимать старушечьи байки.