Аншлаг на приёме у фрау рейхскомиссар

Параграф 18

§ 18

Воскресенье, 8 августа, было у меня выходным днём. С самого утра зарядил дождь и лил не переставая. Я должен был бы сесть за стол и писать отчёт для той самой организации, которая выдала мне приказ о моём производстве. И я действительно сел за стол, но так и не написал ни строчки, всё время возвращаясь мыслями к событиям вчерашнего дня.

Мне было семнадцать лет, и, конечно, полуобнажённое женское тело волновало меня, но, между тем, вчерашнее посещение модельного агентства оставило у меня самое тяжёлое, самое неприглядное впечатление. Спать, особенно по молодости, можно с кем угодно, но с Машей, Надей и Стеллой у меня не было общей страны. В их голове России не существовало. Существовала только «помойка», лишь по досадному недоразумению не захваченная войсками Вермахта. А ведь я и раньше, в одиннадцатой школе, много раз становился свидетелем такого отношения моих одноклассниц к собственной стране — только вот, пожалуй, никогда оно не было выражено столь откровенно. Ну что ж, девочек ждало «блестящее будущее»…

Вновь и вновь я вспоминал Аннемари, девушку, с которой познакомился в трамвае. Она-то уж наверняка не равнодушна к истории своей страны, и безумно жаль, что у нас с ней общей страны тоже нет. Слишком далеко от нас Люксембург… Или она всё-таки русская, как сама сказала?

Полдня я так грезил, а затем — затем совершил один из самых важных поступков в своей жизни. Вот этот поступок, внешне крайне нелепый. Я вышел из своей комнаты, дошёл до вахты и спросил дежурную вахтёршу:

— Зоя Петровна, скажите, пожалуйста: есть в нашем городе дом, или район, или парк, или улица с названием «Люксембург»?

Зоя Петровна оторвала голову от кроссворда и уставилась на меня, искателя приключений. Я тысячу раз успел проклясть своё идиотство, когда она, кашлянув, ответила:

— Прямо вот так «Люксембурга» нет, а есть улица Розы Люксембург, на «Пятёрке». Садись на трамвай да езжай до рынка, а там дворами… Тебе почто?

Надежды по-прежнему было мало, но по дороге я успел купить розы: три белых цветка. Восьмой дом по улице Розы Люксембург имелся: неказистый двухэтажный домишко из числа тех, что были после войны построены военнопленными немцами. Этим и объяснялось, что областное руководство в советское время дало улице имя деятеля немецкой компартии (такой вот немудрящий коммунистический юмор). Имелась в восьмом доме и двенадцатая квартира.

Зажмурив глаза, я нажал на кнопку звонка.

Аннемари открыла мне почти сразу, будничным, простым движением. Вместо тёмно-синей юбки и белой блузки на ней были видавшие виды джинсы и вязаная коричневая кофта с большими пуговицами, и даже в этом домашнем наряде она была невероятно хороша. Подняв на меня глаза, она вскрикнула, так что я невольно сделал шаг назад.

— Простите! — тут же пояснила она (по-русски). — Я вас никак не ждала, я думала, это соседка пришла за своим ведром… Нас всех заливает. Боже мой, вы принесли цветы! А я в таком виде… — она покраснела. — Проходите, пожалуйста.

В коридоре действительно стояли вёдра и несколько тазов: с потолка капало.

— Я борюсь с наводнением, — грустно улыбнулась Аннемари. — Каждый раз, когда ливень, крыша течёт. Я попросила у соседки ещё один таз, но ей, наверное, самой нужен. Вы… наверное, не ожидали всего этого увидеть?

Мы прошли в небольшую, но чистенькую, опрятную комнату. Старинный буфет и древний платяной шкаф, круглый стол с белой кружевной скатертью, на стенах — чёрно-белые фотографии; никакого телевизора. Картину домашнего уюта, увы, разрушал таз в углу: в комнате тоже капало. Потолок с осыпающейся штукатуркой представлял грустное зрелище.

— Я очень, очень рада вас видеть, — негромко сказала девушка, предлагая мне стул (сама она села на коротенькую софу, по ночам, видимо, служившую кроватью), — но мне, — Господи! — мне так неловко за этот потоп…

Я улыбнулся:

— Ну, это не ваша вина. Вам, наверное, хотелось бы увидеть строителей дома и сказать им пару ласковых...

— Хотелось бы, — глухо отозвалась она, — но по другой причине. Дом построен очень хорошо, в стенах до сих пор ни одной трещины, а ведь здесь не было ремонта с середины века. Так любая крыша протечёт, правда? Этот дом строил мой дед по материнской линии.

— А я думал, тут все дома военнопленные строили, — наивно заметил я.

Девушка молчала, и лишь тогда меня осенило:

— Так вот почему вы говорите по-немецки!

— Не поэтому, — отозвалась она, — а потому что отец у меня из Оренбурга. Там до сих пор есть небольшая немецкая община. После того, как Поволжскую немецкую республику при Сталине ликвидировали, всех сослали кого куда, большинство в Казахстан, конечно...

— Значит, вы немка на три четверти?

— «Три четверти», «две четверти» — какой смысл в этих подсчётах? Я разве страница из учебника арифметики? Я человек, и я русская. Русская… немка. Это не так легко, как вам кажется. Хотя вы наверняка сами знаете, — она улыбнулась, — мой доблестный избавитель по имени Феликс Эрнст. Эрнст… Вы будете смеяться, но в тот вечер я пошла в церковь и поставила за вас свечку. Наверное, я не должна была этого говорить, и вам знать это точно ни к чему… Сегодня вы не в форме, Феликс, если не считать ваш чёрный дождевик полувоенного образца…

— Это немецкий дождевик, я его в «Альди» купил по дешёвке, — пояснил я.

— Ах, вот так, а я думала, он в комплекте… Почему вы сегодня не в форме унтерфельдфебеля, и почему вы были в ней позавчера?

— Мне показалось, что вам было не очень приятно её видеть, — ответил я.

— Это не совсем так…

— Кстати, не фельдфебеля, а прапорщика. Прапорщику полагаются две дополнительные галунные нашивки в нижней части погона. (Девушка с трудом спрятала улыбку, услышав о двух галунных нашивках.) Но в принципе вы правы, знаки отличия те же, что у унтерфельдфебеля — а вы-то откуда знаете? — поразился я.

— Считайте, что я изучаю историю.

— Ваш… дед служил в этом звании? — осторожно спросил я. Аннемари сразу стала серьёзной:

— Вы мне не ответили, Феликс, — с мягким упрёком заметила она.

— Да, не ответил. Неужели мне нужно прямо так взять и всё рассказать вам?

— Почему бы и нет? Правда, если я вас удерживаю…

Я вздохнул и принялся рассказывать всё, начиная с того дня, когда в чужом платяном шкафу мне попался в руки зольдбух. Аннемари слушала, не поднимая глаз, молча, но очень внимательно. Когда я дошёл до ссоры с родителями, она спросила меня, где я сейчас живу, и задумчиво несколько раз вслух повторила адрес общежития, но больше меня не прерывала.

На прошлом дне я запнулся и хотел завершить, но тут меня ждал второй вопрос:

— А вчера — неужели фрау Видриг сидела дома?

Мне пришлось дать отчёт и про модельное агентство. Рассказывая, я искоса поглядывал на Аннемари и видел, что ей приходится прилагать немалые усилия, чтобы не улыбнуться в отдельные моменты. Я рассказал абсолютно всё, включая историю про то, как Старуха посетила школу, где я раньше учился. «Она иногда бредит, я думаю, — прибавил я для пущей объективности. — Например, вот этот компьютерный класс в обмен на наложницу для спонсора. Или её знакомые просто подняли её на смех. Мы ведь всё-таки не банановая республика, правда?» Девушка ничего не возразила мне в ответ, да и вообще кроме своих двух вопросов не проронила ни слова. Когда я закончил, после небольшой паузы в разговоре задумчиво, с лёгкой улыбкой она заметила:

— Какое испытание для вас, Феликс… Я имею в виду весь вчерашний день. Какое испытание, учитывая, что вы такой хорошенький, а также то, что вам семнадцать лет. Скажите, пожалуйста… я, наверное, не должна этого спрашивать, но я спрошу: вам не тяжело было… владеть собой в присутствии трёх полуодетых особ?

— Какой… отвратительный вопрос, — выдавил я из себя. — Как будто я н*******к или этот, как его… бандит из Гестапо!

— Нет, про Гестапо я ничего не говорю, но ведь вы — действующий унтер-офицер Вермахта, если я только правильно поняла из вашего рассказа, — возразила мне девушка. — Вы… и сегодня тоже не раз, наверное, вспоминали вчерашние приключения?

— Д-да, в каком-то роде…

— Вы… поэтому ко мне пришли? — тихо спросила она.

Я даже не сразу понял, чтó она имеет в виду, а когда понял, кровь бросилась мне в лицо. Я встал, едва не опрокинув стул, щёлкнул каблуками и, постаравшись изобразить в голосе всё презрение, на которое был способен, тяжело дыша, произнёс:

— Фройляйн Штерн! Разрешите откланяться?

— Нет, нет, постойте! — воскликнула девушка в испуге и тоже встала.

Я не хотел даже смотреть на неё: зачем смотреть, если всё сказано и безобразное подозрение брошено? — но всё же поглядел и увидел, что глаза её, закусившей губу, сжавшей руки на груди, наполняются слезами.

Отвернувшись от меня, спрятав лицо в ладони, Аннемари горько расплакалась, и мой гнев тут же улетучился, а пришло раскаяние. Думаю, человек, пришедший в гости, попросивший у хозяйки ценную семейную реликвию, чтобы рассмотреть её в подробностях, и сломавший эту реликвию прямо в руках, лучше чувствует себя, чем я тогда себя чувствовал.

— Вам легко сердиться, — всхлипнула девушка, — а если бы вы знали!..

— Чтó я должен знать? — прошептал я. Меж тем я усадил её на софу (она вздрогнула от моего прикосновения) и сел где-то рядом, кажется, прямо на пол, на колени.

— Вы рассказали про компьютерный класс в обмен на наложницу, — произнесла девушка глухо, — и прибавили, что это такой бред, которого и быть не может. Вы учились в центральной школе, а я — на окраине города, в самой простой. В начале девяностых школа страшно обнищала, нечем было крышу покрыть, а компьютерного класса так у нас и никогда не было. В тот год, когда я закончила школу, — Аннемари вытерла слёзы и посмотрела прямо мне в глаза не улыбаясь, — у нас появилась и новая крыша, и компьютеры. Вот. Зачем я это рассказала? Тем более что я не жалуюсь. Рано или поздно случилось бы, а злым человеком он не был… — Слёзы снова подступили ей к горлу.

Я поймал её ладошку и прижал к своим губам — она попыталась боязливо отнять руку — я отпустил.

— Аня, — шепнул я, — зачем вспоминать? Что было, уже кончилось, этого больше никогда не будет, никогда.

— Откуда ты знаешь, что не будет? — отозвалась она так же тихо. — Откуда ты берёшь свою уверенность? Ещё позавчера я только благодаря тебе еле спаслась от одного типа, которому никакого, никакого повода не давала!, а ты говоришь, что этого больше никогда не будет! Разве ты Господь, чтобы обещать такое?

 — Я не Господь Бог, конечно, — ответил я, — но обещать я могу. Только в том случае, если ты всегда будешь рядом.

Сам не знаю, как я выговорил эти слова.

Мне было тяжело вынести её ответный взгляд: так много в нём было растерянности, изумления и горькой нежности.

Снова её нижняя губа дрогнула, но девушка совладала с собой и заставила себя улыбнуться насмешливой улыбкой.

— Это очень мило, это замечательно, — заговорила она тем же вымученным, насмешливым тоном, встав с софы и подойдя к окну, как будто на улице было невесть что интересное. — Четыре года, с окончания школы, я жила монашенкой, а тут появляется такой красивый мальчик, ещё и в военной форме, и предлагает всегда быть с ним рядом, так что у кого угодно закружится голова. Считайте, что она у меня закружилась. Ну, и что же нам с этим делать? Ведь это ничегошеньки не значит!

— Зачем вы это говорите? — откликнулся я с грустью, прохладно. Наше «ты», родившееся в секунды короткой душевной близости, увы, приказало долго жить. — Разве вы не понимаете, как горько слышать такое? Да и не в горечи дело, но если это ничего не значит, мне остаётся только сказать: извините, что побеспокоил, фройляйн.

— Нет, нет! — она обернулась. — Простите! Я у вас сто, тысячу раз попрошу прощения, если вам нужно, я не гордая. Но я… Бог мой, вам семнадцать лет всего, откуда мне знать, что вам можно довериться? А я бы так хотела! — воскликнула она. — Так хотела!

— Проверьте меня как-нибудь, устройте мне испытание!

— Да, хорошая мысль! Я устрою вам испытание в виде разлуки на год, как старик Болконский для Наташеньки, а вы от меня убежите на Северный полюс! Ну и бегите, скатертью дорога!

— Прекратите, перестаньте немедленно!

— Не смейте на меня кричать! Я разве давала вам право? Тоже мне, фельдфебель нашёлся! Да, мундир портит человека… Хорошо! Вот вам испытание!

Девушка стремительными шагами прошла в коридор, я — за ней.

— Поклянитесь… нет, просто пообещайте, дайте обычное слово порядочного человека, что сейчас закроете глаза и, пока не уйдёте отсюда, не откроете их!

— Пожалуйста, — я закрыл глаза.

— А теперь дайте слово, что ровно минуту простоиìте, не шевелясь, а через минуту уйдёте! Дверь за вами.

— Хорошо, — ответил я упавшим голосом и принялся отсчитывать про себя секунды.

Одна, две, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать, двенадцать…

Досчитать до тринадцатой секунды я не успел. Сначала я понял, что кровь тяжко пульсирует в моей голове и сердце моё бьётся втрое чаще обычного, и лишь потом осознал, что её губы только что осторожно, бережно коснулись моих и руки обвились вокруг моей шеи.

Но вот девушка уже отпустила меня, отступила, и ничего мне не хотелось в тот момент больше, как нарушить только что данное слово. Чутьё сказало мне, что сегодня меня не оттолкнут, даже если я его нарушу…

Проглотив комок в горле, не открывая глаз, я произнёс:

— До свиданья, фройляйн Штерн. Рад был знакомству.

Развернувшись направо кругом, я строевым шагом вышел из квартиры.