Аншлаг на приёме у фрау рейхскомиссар

Параграф 20

§ 20

Всё гудело в моей бедной голове, когда я вышел от Старухи. Так современные политики оказываются бóльшими нацистами, чем сами нацисты? Или это просто хитрая сеть словес, в которую ловят мой разум?

А в общежитии меня ждало письмо. Зоя Петровна без слов протянула мне простой белый конверт, когда я проходил через вращающийся турникет.

Письмо было от Аннемари. Вот оно, драгоценное для меня (я перевёл его с немецкого):

Дорогой Феликс!

Знал бы ты, как долго я думала даже над такой простой вещью, как обратиться к Тебе в начале письма, и как долго я переписывала черновик! Ты не остался вчера — и для меня это доказывает, что Ты можешь быть верным своему слову. Я не перестала бы любить Тебя (да, вот оно, большое и страшное слово), даже если бы Ты его нарушил, но в этом случае я не могла бы доверять Тебе, а того, кому не доверяешь, лучше любить на расстоянии.

Возможно, мы слишком поспешили. Между нами ещё так мало сказано, а мы уже с головой окунаемся в омут чувства. Чувству должно предшествовать понимание. Ты можешь сколько угодно смеяться надо мной и иронизировать над тем, что мой национальный характер заставляет меня говорить так, но если бы это требование о первичности понимания могла исполнить любая девушка, я была бы очень счастлива. Это тем более верно, что в молодости чувства, даже самые горячие, имеют не очень большую цену, а я старше Тебя только на четыре года.

Человек, “подаривший” нашей школе компьютеры, не был, в сущности, злым. Первый раз я восприняла как н*****е и долго плакала, но затем я привыкла и покорилась. Я ещё не покорилась бы, если бы в тот же месяц не погибли мои родители, так что я оказалась одна в целом свете. Подробностей Тебе знать не нужно. Я рано научилась видеть жизнь очень пошлой, и в самом сердце этой пошлости я мечтала о чём-то исключительно драгоценном и незапятнанно чистом. Одно место у Достоевского мне близко до стука зубов. Это место в “Идиоте”, где Настасья Филипповна признаётся, что она каждый раз после посещения своего насильника мечтала о рыцаре. Я совершенно не похожа на Настасью Филипповну, но это место я никогда не могла читать без ужаса.

Я научилась жить сначала блудницей, а потом монахиней, и тут появился рыцарь. Но рыцарь, стыдящийся своего герба, возможно, уже не совсем рыцарь?

Мне показалось, что Ты стыдишься своей формы прапорщика Вермахта. В этой стыдливости нет ничего постыдного: ты русский человек. Как и я, между прочим. Я могу сказать тебе только одно: форма Вермахта — не форма СС. Это — просто форма солдата, многие из которых воевали честно и потерпели поражение.

Их поражение — не их вина, хотя очень многие считают, что те, кто потерпели поражение, заслуживают того, чтобы изолировать их и забыть, как будто их не было вовсе. Такой взгляд осудить нельзя, и у меня, русской девушки, русский дед которой еле выжил в ту войну, не поворачивается язык его осудить. Я знаю лишь то, что если бы все считали так, мама моей мамы в 1949 году (она была студенткой второго курса только что открытого строительного техникума и проходила практику на объектах, где работали военнопленные) никогда бы не встретилась с моим дедом, тогда бы и я не появилась на свет. (Кстати, бабушку в сорок девятом исключили из комсомола, из техникума, все родственники от неё отвернулись. Я посчитала в своё время делом чести закончить тот техникум, который она не закончила.) Тогда бы на свет появилась другая девушка, возможно, она была бы лучше меня. Может быть, эта другая девушка где-то сейчас дожидается Тебя, а со мной Ты просто теряешь драгоценное время.

Я не могу отделить в себе свою немецкую половину от русской, они обе часть меня. Пока мои подруги читали Just Seventeen, я читала Ремарка и Бориса Васильева. Героиня одной из его повестей, Валя, говорит: предавать своих отцов — нельзя. Нельзя категорически, даже если нет полной уверенности в том, что они не преступники. Тем более нельзя этого делать (это уже говорю я), если они — не преступники, а просто проигравшие.

Твой дед не был военнопленным, так какое Тебе дело, правда? Нет, неправда. Я знаю, что звучит это очень глупо, но ведь Феликс Эрнст принял воинскую присягу. Я знаю, что сам Ты не принимал этой присяги, но какой-то паренёк, уже давно истлевший в могиле, шестьдесят лет назад принял её за Тебя. Если же Феликс Эрнст не принимал присяги, значит, моим избавителем от пьяницы в трамвае был не рыцарь, а участник маскарада, ряженый. Милый мой, любимый, драгоценный, прости меня, пожалуйста, прости за то, что напишу дальше: о ряженом я не мечтала никогда. Маскарада слишком много вокруг нас, и с каждым годом его будет только больше. 

Ах, если бы я сама могла понять, зачем я написала всё это, и выразить простым, внятным языком, чего я жду от Тебя! Я не могу, я и сама этого не знаю. Я девушка, а не философ.

Я работаю секретаршей в конторе под названием «Техпромсервис-дельта» по адресу улица Свободы, 46, и заканчиваю свою работу в будни в четыре часа. Я буду рада, если однажды Ты встретишь меня после работы. Но перед этим подумай ещё раз о том, нет ли девушек, которых Ты заслуживаешь больше.

Аннемари

P. S. В паспорте моё имя записано как «Анна-Мария».