Аншлаг на приёме у фрау рейхскомиссар

Параграф 7

§ 7

Первую ночь я провёл у своего друга, Максима Зайцева — похоже, родители его были не очень рады этому и посматривали на меня косо. Но Максимка надоумил меня, чтó делать дальше.

Я явился к коменданту студенческого общежития, Надежде Степановне, с коробкой конфет и бутылкой красного вина. Я заливался соловьём, а Надежда Степановна, дама, похожая на Крупскую, кивала, поглядывая на меня своими слегка выпученными глазами. Я, отбросив весь свой «немещанский» стыд и презрение к мелкобуржуазности, потрясая аттестатом и разными другими бумажками, красноречиво убеждал коменданта, что баллы у меня — отличные, самые высокие (так оно, возможно, и было, если не брать в расчёт, что все остальные поступающие имели целевой договор на руках), что я без пяти минут студент педагогического университета, что летом, так или иначе, студенты разъезжаются и множество комнат пустует, так почему бы не заселить меня сейчас, до приказа о зачислении? А уж я, со своей стороны, не останусь в долгу, я отблагодарю… Такие вот превратности судьбы: я, день назад упрекавший родителей в конформизме, сейчас предлагал взятку. Впрочем, у меня особенно не было денег на взятку. Коробка конфет и бутылка вина уже ощутимо ударила по моему кошельку. Правда, у меня ещё хранился неприкосновенный запас в виде пятидесяти немецких марок, но надолго этих марок тоже не хватило бы.

Не знаю, поверила ли Надежда Степановна моей платёжеспособности и тому, что я её «отблагодарю» после своего официального зачисления в вуз, но, так или иначе, она надо мной сжалилась, и мне выдали ключ от комнаты в общежитии.

Комната, на первом этаже, оказалась в самом конце коридора: вполне себе убогая конура. Побелка осыпалась с потолка; между оконной рамой и переплётом зияли щели едва не в мизинец толщиной; плафон лампы под потолком (единственный) был разбит; ночью, включив свет, я увидел на стене нескольких тараканов. Но грех было жаловаться, особенно принимая во внимание то, что списки поступающих на факультет иностранных языков вывесят в середине августа, и тогда меня, очень может быть, вообще выставят.

Потянулись тоскливые дни, вдвое тоскливые ещё и потому, что во второй половине июля зарядили дожди, долгие, заунывные. У меня не было резиновых сапог, и тратиться на них тоже не хотелось, я взял из родительского дома лишь две пары обуви, поэтому лишний раз не выходил на улицу, отсиживался в своей конуре.

По целым дням я лежал на кровати, уставившись в потолок. Я мог бы устроиться на работу, но не видел в этом никакого смысла. Если я поступлю, всё равно мне придётся искать другую работу, попроще, чтобы совмещать её с учёбой, зато я смогу рассчитывать на стипендию. Если не поступлю, то до середины августа денег мне в обрез хватит, а после меня всё равно выкинут на улицу. Но даже это не так важно, потому что в начале осени мне исполнится восемнадцать, меня будут ждать (уже сейчас, поди, ждут-не-дождутся) кирзовые сапоги, алюминиевая ложка в солдатской столовой и тот самый «злой чечен», который, если верить бессмертному Лермонтову, уже «ползёт на берег, // Точит свой кинжал». Звучит вдохновляюще.

Нужны деньги, размышлял я. Ах, как нужны! Позарез. Причём большие деньги. Будь у меня большие деньги, я, возможно, дал бы хорошую взятку нужному человеку в приёмной комиссии. Или в военкомате. Или просто уехал бы отсюда, из этой конуры, далеко-далеко, купил бы домик у моря… Как несправедливо, однако, устроена жизнь! Есть масса людей, у которых эти деньги есть, но которые со мной ими не поделятся. А ведь я такой замечательный, подающий надежды молодой человек! Я, прямо как Наташа Ростова, добра, весела, то есть, тьфу ты, добр, весел… или я это сейчас сильно преувеличил насчёт моего добродушия и весёлости? Может быть, мне, как Раскольникову, взять топор и пойти поискать старуху-процентщицу? — приходило порой в голову бредовое. Только ведь у Родиона Романовича это плохо кончилось, очень плохо. А ведь стоило ему подождать совсем чуть-чуть, дураку! И на что мне, спрашивается, моё знание русской литературы? Той пуле, которая найдёт мою бедовую голову (размышлял я), наверняка будет неважно, чем она заполнена, а пресловутый «злой чечен» увы, не оценит, что я могу процитировать Лермонтова.