Аншлаг на приёме у фрау рейхскомиссар

Параграф 6

§ 6

Итак, я получил за экзамен «отлично». Между нашей школой и историческим факультетом государственного педагогического университета действовал договор, и по этому договору результаты выпускных экзаменов для исторического класса могли быть засчитаны как результаты вступительных. Мама моя, сама историк по специальности, очень обрадовалась этому. Теперь я мог бы лучше сосредоточиться на подготовке к двум оставшимся экзаменам, если бы собрался поступать на исторический факультет.

Проблема была в том, что я не собирался поступать на исторический факультет. Я собрался в тот же вуз, но на факультет иностранных языков, специальность «Немецкий язык».

Я объявил родителям об этом в мае. Мама пожала плечами и ничего мне не ответила.

Через неделю за ужином разговор об инъязе (я предпочитаю писать это слово именно через твёрдый знак) зашёл снова. Отец собрался с духом и объявил, что мама, оказывается, побывала на интересующем меня факультете и всё выяснила.

На инъязе традиционно большой конкурс. По специальности «Немецкий язык» в этом году есть только пять бюджетных мест. Имеется способ немного снизить проходной балл. Это так называемый «целевой договор»: абитуриент или его родители заключают с факультетом договор о том, что выпускник после выпуска обязуется год отработать в школе по специальности. На самом деле эти договоры — чистая фикция, добавил отец: если их подписывает абитуриент, которому ещё нет восемнадцати, никакой юридической силы они не имеют. Да и вообще, кажется, никого ещё не заставили идти в школу. Суть договора только в одном: его заключение стоит денег («целевое финансирование обучения специалиста»). Восемь тысяч, сумма, для нашей семьи неподъёмная. (С удивлением я узнал, что такой же целевой договор с историческим факультетом стоит всего лишь четыре тысячи и что эти деньги родители уже почти нашли.) Так что лучше мне отказаться от идеи учиться на инъязе.

Я вежливо кивал, а как только отец закончил говорить, возразил ему с легкомыслием молодости: что ж, спасибо большое за заботу, но я буду поступать на инъяз на общих основаниях.

— Дурак! — вскричала мать, потерявшая к тому моменту терпение. — Да ведь никто, никто не поступает сейчас на общих основаниях! Ты чтó, собираешься набрать 30 баллов из 30? Ты не наберёшь их, Феликс! Будь ты хоть семи пядей во лбу! Ты не семи пядей во лбу! Ты не поступишь, и тебя загребут в армию, этого ты хочешь? А потом, — она всхлипнула, — нам пришлют цинковый гроб. Запаянный…

Да, армия — это был серьёзный аргумент. Вторая чеченская война как раз стояла на пороге. Я углубился в тарелку. Посидел ещё немного, пожевал и объявил: а поступать на инъяз я всё же буду.

Прекраснодушный эгоизм молодости в чистом виде. Родители, услышав это, встали и безмолвно начали убирать со стола (ужин уже закончился), всем своим видом показывая: дурака учить — что мёртвого лечить.

Целый месяц они почти не разговаривали со мной, а я тем временем сдавал экзамены.

Немецкий язык я сдал на десять баллов, историю — на десять, и, наконец, сочинение — на восемь. Неплохие баллы, но… я прекрасно понимал, что гарантией поступления для меня, романтичного идиота, идущего на общих основаниях, могут стать только тридцать баллов. Тридцати баллов — не было. Самым скверным оказалось то, что я даже не попробовал параллельно подать документы на исторический факультет. Кажется, я и не мог этого сделать: дни каких-то экзаменов на двух факультетах в тот год совпали. Или это было не так: точно за давностью лет не упомню, но может быть, это была просто отговорка, которую я придумал для родителей. Для себя я посчитал, что нужно ставить только амбициозные цели, что нужно вернуться или «со щитом», или «на щите», а третьего не дано. Пока что моя позиция скорей напоминала «на щите», увы.

Я объявил дома об оценке за сочинение — и, как говорится в одной пословице о том, кто сеет ветер, пожал настоящую бурю.

— Заказывай памятник, отец! — кричала мать. — Заказывай прямо сейчас! Из мраморной крошки!

Возможно, мама слегка преувеличивала опасность, которая мне грозила в армии, но верно, с другой стороны, и то, что «слегка» в этом предложении — очень точное слово.

Отец уединился со мной в комнате и принялся с гуманностью, великодушием, тактом, но совершенно невнятным для меня, семнадцатилетнего юнца, языком, объяснять мне, что поступил я нехорошо, что делать так не надо ни сейчас, ни в будущем, что перед мамой за своё своеволие я должен извиниться, что ситуация, действительно, скверная, но не такая уж непоправимая. То, что мне сейчас нужно — это поступить в техникум, есть техникумы, он узнавал, где вступительные испытания проводятся позже, в августе (была середина июля). Или даже в ПТУ, есть ПТУ, где принимают просто на основании оценок в аттестате, а у меня хороший аттестат. Тогда меня не призовут. Потерпеть чуток, проучиться годик, а на следующий год поступать снова, на исторический факультет, разумеется. Конечно, были бы деньги для инъяза… но денег нет, и вообще, каждый человек должен знать своё место в жизни.

В какой-то момент его рассуждения надоели мне до бесконечности, и я сказал что-то очень грубое. Что-то вроде:

— Мне обрыдла эта мещанская мелкобуржуазная мораль, разговоры о деньгах и о том, что каждый должен знать в жизни своё место! Плевал я на ваши деньги! И на вас обоих тоже плевал!

Не ручаюсь за абсолютную точность, но как-то так было сказано, нечто, очень предсказуемое для семнадцати лет.

Отец молча вышел из комнаты. Минут через десять в комнату вошли оба родителя.

— Тебе на нас плевать?! — вскричала мать со слезами на глазах, едва переступив порог. — Так знай, что нам на тебя тоже плевать! Знаешь что, Феликс? Ищи общежитие!

Возможно, это было сказано сгоряча, но я не собирался никого ни о чём умолять, и общаться в такой тональности я тоже не хотел.

— Хорошо, — ответил я. — Дайте мне время собрать сумку.

Мать вышла, хлопнув дверью. Отец немного помялся, но не нашёл, что сказать и тоже, в конце концов, покинул комнату.

Я собрал свои вещи в большую сумку, с которой ездил в Германию, и через двадцать минут покинул квартиру своих родителей.