Пленница.

Глава 7.

Он давно не чувствовал в себе такой ярости, не ощущал себя таким ничтожеством.

Он привык не сожалеть о содеянном, но, о боги, как же он сейчас сожалел!

Он оставил её униженную и жалкую, лежащую поверх деловой переписки на дубовой поверхности его письменного стола, запачканную его спермой и кровью.

Он никогда не забудет, как замерли в ужасе её зрачки, когда он разрывал ей платье.

Он никогда не перестанет ненавидеть себя за это.

Распахнув дверь в одну из комнат, он в ярости опрокинул зеркало, услышал, как зазвенели по каменному полу тысячи стеклянных осколков, понадеялся, что ночь сохранит в тайне следы его несдержанности.

Он закрыл лицо руками и в изнеможении опустился на стул.

Внутренности сжались в тугой узел и внешне он тоже сжался. Он ощутил, как что-то солёное и горячее катится по его лицу.

Как можно было поддаться порыву?

Как можно было в одно мгновение разрушить все то, к чему он шёл долгие месяцы, нет, годы?

Он до сих пор видел её губы, изогнутые в кривой презрительной усмешке, когда она называла его ничтожеством.

Всё, чего он хотел, это чтобы она любила его!

Он так хотел, чтобы она его любила!

Но теперь все потеряно… уничтожено. Он не мог представить, что ему пришлось бы сделать, чтобы снова заслужить её расположение, её доверие.

Боги, она ведь ему доверяла!

Что это было?

В нем взыграла гордость?

В нем взыграла похоть?

Он убил бы кого угодно и за меньшую боль, нежели та, что он ей причинил.

Боги, теперь ведь он будет для неё всё равно что Рамси, всё равно что этот безумный бастард!

Он не знал, за что больше ненавидит себя: за то, что совершил, или за то, как наслаждался этим.

Несмотря на обиду, несмотря на физическую боль, ему ещё никогда не было так хорошо.

Её мольбы, её просьбы, её угрозы — только распаляли.

Её укусы, раны, которые она наносила своими губами и своими руками — только распаляли.

Он всё ещё чувствовал на себе аромат её соков, её пота, её духов.

Его тело всё ещё пахло актом этой гнусной любви.

Он хотел было послать за водой, чтобы смыть с себя все запахи, как хотел бы смыть воспоминания о произошедшем, но передумал. Вместо этого он лёг в постель, поглубже зарывшись в шкуры. Он лежал, ощущая вокруг себя жар и почти осязаемый мрак, желая, чтобы его сердце просто перестало биться. Он ощущал её так, как будто она и теперь была рядом, как будто он и теперь сжимал её бедра, закидывая длинные ноги на свои плечи.

Хуже всего было то, что он всё ещё хотел её.

Он бы вернулся, чтобы снова взять её, даже если бы она рыдала, он бы повалил её на шкуру у камина, лег бы сверху, прижимаясь к её разгоряченной промежности. Она была бы такой влажной. Он бы зарывался в её волосы, трахая её до изнеможения. До того момента, пока ему не было бы достаточно.

Ему никогда бы не было достаточно.

И не всё ли равно, что она будет чувствовать, если для него всё потеряно, если она никогда его не простит?

Он был так счастлив, когда она вышла за него.

Когда он наблюдал за тем, как она идёт к нему на встречу в богороще, такая красивая, свежая, словно морозный воздух, ему казалось, что это сон.

Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Ему было так хорошо, когда он взял её силой. Внутри, она была узкой, словно девственница, снаружи — неистовой, будто дикая волчица. Пока он был в ней, ему казалось, что он забывает дышать, в голове путалось, в глазах мутнело.

Всё, что он чувствовал — это пульсацию по всему телу, сконцентрировавшуюся на одной его части.

Он чувствовал только жажду, которую был не в силах утолить.

Он желал её во всех позах сразу, желал, чтобы она умоляла, угрожала, была ему благодарна, стонала от удовольствия, осыпала его проклятьям, рыдала, просила, называла его по имени, раздирала его кожу, шептала ласковые слова, выкрикивала его имя во время оргазма.

Он всё бы отдал, чтобы снова ощутить её тело, яростно извивающееся под ним, увидеть белоснежную грудь с красными следами от его пальцев, наблюдать за тем, как она кусает собственные губы, пытаясь сдержать стон.

Он и правда ничтожество, она была права.

Жалкий слабак, снедаемый демонами прошлого и настоящего, отвратительное чудовище, уничтожающее всё на своём пути.

Не в силах сдерживаться, он разрыдался. Солёные слёзы прожигали разорванную кожу, ему нравилось напоминание о той боли, которую он ей причинил.

Он так хотел, чтобы она его любила!

Она плакала всю ночь, не в силах остановиться.

Не могла выйти из этой проклятой комнаты, потому что ей стыдно было позвать кого-то из служанок. Она не хотела чтобы кто-либо видел её сейчас.

Она сжалась, свернувшись в комочек на шкуре у камина. Её бил озноб, несмотря на то, что она придвинулась к огню так близко, что он опалял ей волосы, обжигал ресницы.

Её мозг прожигала одна единственная мысль: всё кончено.

Боги, он никогда её не простит!

Зачем она сказала ему всё это?

За что?

Разве он не был к ней добр?

Разве он не был терпелив?

Кто ещё стал бы ждать брачной ночи девять месяцев?

Она слышала, что даже её отец не был до такой степени великодушен.

Разве кто-нибудь когда-нибудь сможет полюбить её так, как любил он?

Разве кто-нибудь полюбит её, не взирая на порочность, испорченность и жестокость?

Разве кто-нибудь будет готов ради неё на всё?

Он не хотел идти на Риверран, и, возможно, это было глупостью, а возможно — хитростью, но она даже не стала его слушать.

Она назвала его ничтожеством в лицо, сказав ему о том, что без неё он — никто, не думая так в глубине души, просто желая вывести его из себя, побольнее ранить.

Получилось.

Она не понимала, что на неё нашло.

Что это было?

Гордость?

Бессмысленная жестокость?

Ей казалось, что с Рамси она привыкла к насилию, она думала, что никогда не сможет испытывать влечение ни к кому из мужчин. Её убивало то, что, несмотря на произошедшее, сердце разрывалось от нежности к нему.

Она ощущала покалывание внутри своей разгорячённой головы. Ей хотелось вытошнить из себя это ощущение паники и горя.

Во рту горчило от желчи.

Почему она не была к нему по-настоящему добра?

Почему подавляла в себе даже крупицу любви?

Ей бы так хотелось просто положить голову ему на грудь, засыпать, слушая его пульс, как много месяцев подряд.

Она бы хотела пойти к нему, обнять его, вымаливать его прощение. Она бы перетерпела эти унижения, только бы чувствовать его рядом, знать, что он — простит.

Она всё ещё видела раскрывающуюся во взрыве зелень его глаз.

Видела боль в глубине его зрачков, такую глубокую и тёмную, что это испугало её больше, чем то, что он стал разрывать на ней платье.

Она протянула руку к двери в тщетной попытке вырваться из душного мрака этой комнаты.

В попытке вырваться из своего тела.

В попытке приблизить его к себе.

Конечно же, она не могла.

На следующее утро она проснулась от его прикосновений. Он накрыл её покрывалом и отдал кому-то приказ принести ей платье.

Затем подошел к столу, в спешке собирая бумаги, по-прежнему не удостаивая её взглядом.

По всему замку слышался шум: открывались и закрывались двери, выкрикивались указания, что-то выносилось, во дворе ржали кони и стоял гогот людских голосов.

— Что происходит? — спросила она, поднимаясь.

— Я уезжаю, — ответил он сухо.

— Уезжаешь…? — переспросила она, чувствуя, как снова готова заплакать.

— Да, нужно отвезти Роберта обратно в Долину.

— То есть ты забираешь с собой армию?

— Это армия Долины, ты не забыла?

— Но что я буду делать? Что мне делать, если кто-то нападёт?

— Кто же нападёт на тебя, моя милая? — спросил он в ответ, словно издеваясь.

— Да кто угодно!

— Значит, тебе стоит помолиться, чтобы этого не случилось. Созови знамёна, дорогая, ты же леди Винтерфелла.

Она схватилась за него, когда он проходил мимо. Заглянув в его глаза, она увидела только пустоту.

— Не поступай так со мной, Петир.

Его взгляд чуть смягчился, после того, как она назвала его имя.

— Пожалуйста, Петир… — взмолилась она, глотая слёзы.

Он молча разжал её пальцы, сдвинув брови.

— Ты не можешь так со мной поступить! Петир! Ты обещал, что не оставишь меня! — закричала она, смотря на его удаляющуюся фигуру.

— Пожалуйста! Петир! Не делай этого! Петир!

Она закрыла лицо руками, чувствуя, как внутренности разрываются от боли.

Она заломила руки в бессилии, открыла рот, чтобы закричать, но из неё не вырвалось ни звука.

Крик застыл где-то в горле, отравляя полость рта невыносимой горечью.

Невероятная боль будто бы вмёрзла в поверхность её грудной клетки.

Пелена слёз застилала ей глаза, и она видела лишь очертания предметов. Кажется, её обступили служанки, стали спешно одевать, отпаивать водой, настоянной на травах.

Она хотела упасть, застыть, ничего не чувствовать.

Но она чувствовала. Так ярко, как не чувствовала уже давно, как если бы пламя испепеляло её сердце, как если бы солнце, обжигало сетчатку.

Горечь.

Метель гнала нас вперёд. Я двигался в окружении всадников посреди заснеженной пустыни.

Мы были лишь точками на поверхности бесконечного полотна.

Вокруг расстилалась только белая холодная смерть.

Такая же прекрасная, как кожа на твоих запястьях.

Я никогда и ни с кем не чувствовал такой сильной связи, как с тобой.

Никогда и ни с кем.

Чем дальше я отъезжал от Винтерфелла, тем сильнее натягивалась связующая нить.

Я ехал прочь, но моё сердце оставалось в стенах замка.

Я застрял навеки в твоих глазах цвета небесной лазури.

Конечно же, я оставил тебе пять сотен человек, этого бы хватило для недолгой обороны, но куда ни кинь взор, вокруг не было крупной силы, которая могла бы напасть на Винтерфелл, так что это было сделано, скорее, для моего спокойствия.

Если бы только этого было достаточно для того, чтобы обрести покой.

Прикрывая веки, я каждый раз видел твоё лицо.

С каждым километром всё сильней чувствовал гнёт разлуки.

Я не должен был позволять себе такой сильной привязанности.

Но я позволил.

Я не помню, когда начал тебя обожать, когда стал желать столь неистово, не помню, когда ты затмила Кэт в моих мыслях.

Я не знаю, почему меня так задело то, что ты пытаешься мной манипулировать.

Ведь я так часто использовал тебя. Так часто, что перестал замечать, как лгу, перестал различать собственное притворство.

Возможно, я верил в то, что ты способна меня понять, разделить мои стремления.

Я верил в то, что ты оценишь величие моих амбиций, что не ужаснёшься чудовищности средств.

Ты сказала мне так много в тот вечер, слишком много, чтобы я мог пробыть в Винтерфелле хоть одну лишнюю минуту.

Ты назвала меня ничтожеством, никем, говорила, что ненавидишь меня, что желаешь мне смерти.

Мне было так больно, что лучше бы ты ударила кинжалом в спину.

Только не ты.

Но я помню слёзы в твоих глазах, которые я видел, очнувшись после горячки, это было так реально.

Ты не желала мне смерти тогда, хотела, чтобы я жил.

Мейстер сказал, что ты не отходила от моего ложа неделю.

О чём ты думала, сидя у моей постели?

Ты по мне горевала?

Прости меня, за всё прости.

Я убил бы себя, если бы только был сильнее.

Но ты права, я слаб, я ничего не могу.

По правде говоря, я не пережил бы и половины твоих бед.

Ты моя беда, моё несчастье, моё горе.

Ты горше самого жестокого разочарования, болезненнее самого тупого клинка.

Моя любовь — это жалкое оправдание для слабости, которая гонит меня двигаться вперёд.

Я всегда хотел быть чем-то большим, нежели грошовый лорд с убогих земель.

Я хотел оставить своему потомству нечто большее.

Величие.

Власть.

Силу.

Железный трон не совместим с простым человеческим счастьем.

Бремя власти обрекает на одиночество.

Но увидев тебя, я убедил себя в том, что всё может быть по другому.

Я был не в силах от тебя отказаться даже ради всех престолов этого мира.

Я был не в силах отказаться от надежды на то, что ты сможешь меня полюбить.

Никто не любил меня, кроме матери и Лизы.

Моя мать умерла.

Я убил Лизу собственными руками.

Убил единственную женщину, которая была готова всё для меня сделать — ради призрачной тени твоей любви.

И я бы сделал это снова.

И снова.

И снова.

Даже зная, что ты никогда не будешь мне благодарна.

Я просто не мог по-другому.

Никто никогда не хотел меня видеть, у меня не было родных и не было друзей.

Я долгое время жил в мире иллюзий, играя в чертогах Риверрана. Пока я был ребёнком, я мог быть кем угодно: рыцарем, лордом, королём. Я жил под крышей Великого Дома, притворяясь, будто это и мой дом.

Только вот я был там чужим.

Я везде был чужим.

Ничто меня не ждало, кроме покосившейся башни на Перстах.

А потом появился свет.

Будто солнце на мгновение выглянуло из-за туч.

Я увидел мельчайший проблеск надежды на то, что смогу получить всё: власть, признание, любовь.

Я понял, что смогу получить всё это через тебя.

Ты должна ненавидеть меня за это, я и правда слаб: поддался искушению последовать за светом.

Я помню, как ты впервые улыбнулась мне в Королевской Гавани.

Ты поправила свою сестру, вежливая девочка, но про себя сама называла меня Мизинцем.

Воспоминание как будто из прошлой жизни. Подумать только, тогда ты была ещё ребенком, а неделю назад ты звала меня по имени, умоляя.

После того, как я тебя изнасиловал.

Правда в том, что я не могу остановиться, не могу отказаться от того, кем хочу быть, это значило бы утратить свет, утратить смысл моей жизни.

Я всегда хотел быть чем-то большим, чем имя на могильной плите.

Моя плита заросла бы травой.

Никто бы не пришёл ко мне.

Не пролил бы слёз.

Но я видел, так же ясно, как небо над головой и землю под ногами, яркий свет, манящий вдаль.

Лестницу, возникающую из хаоса, ведущую в бездну.

Я хотел быть чем-то большим.

___________________________________________________________________

Я сидела на постели, чувствуя себя абсолютно обессиленной. Мои руки безвольно висели, словно верёвки, голова поникла, будто увядший цветочный бутон.

Я подняла глаза, и упёрлась взглядом в зеркальное отражение, не узнала себя в бесцветной, сгорбившейся фигуре.

Глаза будто бы потеряли цвет.

Словно вся синева вымылась солью.

Я подошла ближе и положила ладонь на холодную поверхность стекла. Ярче всего во мне сейчас были нити чуть вздувшихся вен.

Я больше не сияла, постепенно исчезая среди теней.

Чем больше времени проходило с твоего отъезда, тем сильнее я ощущала, как что-то натягивается внутри. Как будто была некая цепь: один конец обвит вокруг моей шеи, другой у тебя в руках, и чем дальше ты отъезжал, тем меньше было воздуха.

Я вышла, чтобы прогуляться по замку, хотела отвлечься, но на самом деле искала следы твоего недавнего присутствия. Доказательство твоего существования.

Лучше чувствовать тоску, чем ничего не чувствовать.

Я заглядывала в комнаты, но находила там только холод, выглядывала из окон — и видела только снег.

Я застыла в нерешительности у дверей твоего кабинета, зашла внутрь, будто в трансе. Я сжала руки в кулаки, сжалась, стараясь не дышать, как будто воздух был отравлен.

Я всегда любила наблюдать за тобой, когда ты работал, ты был так безмятежен, погружённый в паутину своих интриг.

Я хотела быть чем-то большим, чем часть твоего грандиозного плана.

Я хотела быть.

Я легла на шкуру, вытянувшись у пустого камина, шерсть обволакивала меня, на месте пылающего пламени красовалась только горсточка пепла.

Интересно, что ты чувствовал, беря меня силой?

Тебе понравилось?

Тебе было приятно?

Знаешь, я всегда хотела, чтобы в подобный момент, в то мгновение, когда мы всё-таки станем близки, ты видел только пустоту во мне, я хотела, чтобы ты чувствовал только разочарование.

В тот вечер всё было именно так.

Всё было так, как я хотела.

На самом деле я хотела иного.

Я никогда бы не сказала вслух и никогда бы не позволила себе думать, что могу желать быть частью тебя, быть членом твоей семьи.

Я привыкла думать, что ты — чудовище, не замечая, что сама стала чем-то худшим.

Ты прав: я хуже, чем моя мать, я не заслуживаю любви, я никогда никого не любила достаточно сильно.

Людское обожание доставалось мне легко, я вызывала симпатию, лишь взмахнув ресницами, я вызывала восхищение, лишь назвав свое имя.

Старк.

Я была так горда, как будто единолично совершила все подвиги своих предков, я была так скромна, как будто фамильная добродетель была моей врождённой чертой.

Я принимала как должное помощь и даже жертвенность.

Я считала, что ты недостаточно хорош, чтобы быть моим мужем, но правда в том, что это я недостаточно хороша.

Я была не права, сказав, что ты — ничто без меня.

Без меня, ты всё ещё будешь Петиром Бейлишем, лордом ничего, который зашёл так далеко, что не может сделать и шага назад. Ты будешь первым из своего Дома и, возможно, первым своего имени, в то время как я перестала представлять из себя хоть что-то, прекратив носить имя Старк.

Я шептала, словно заклятье: я — Санса Старк, окружая, себя символами своего Дома, но по правде, даже если бы ничего не случилось, даже если бы мой отец остался в живых, меня бы выдали замуж, я прославляла бы Баратеонов, Тиреллов или кого-нибудь ещё.

Я была не ценнее разменной монеты.

Я хотела, чтобы ты ценил меня больше, чем другие.

Я хотела, чтобы ты ценил — меня.

Он на мгновение замер на пороге шатра, увидев в глубине её силуэт.

Видя только кисть опущенной руки, освещенную полоской света, лишь край серого платья, он почувствовал, как внутри всё замирает.

Это было чем-то за гранью узнавания, чем-то вроде предчувствия.

Она обернулась, услышав шорох за спиной — и будто окаменела, боясь пошевелиться, словно притворяясь видением. В темноте она видела его фигуру, словно сгусток мрака. Лишь тонкий блеск его искрящихся глаз.

Он первым нарушил молчание, наполнив звуками окружавшую их полутьму.

— Что-то случилось?

Снаружи догорал долгий день, проведённый в дороге. Полосы света, бросаемые уходящим солнцем, разрезали пространство внутри шатра.

Её пробила дрожь от ледяных нот в его голосе. Она бы сбежала, если бы было куда отступать.

— Я хотела просить вашего совета, милорд, — ответила она, поворачиваясь к нему лицом. Думая о том, что даже его ненависть лучше, чем ничто.

Он разозлился из-за ноющей боли, разлившийся внутри, когда она повернулась, и полоса света, разделив лицо пополам, осветила изящные губы.

— Вы проделали столь долгий путь ради моего совета, миледи? — он сделал акцент на последнем слове, усмехнувшись. Сминая в руке перчатки, он был рад, что она не может увидеть его трепет.

Солнце садилось. Они молчали, растягивая мгновения. Прислушивались к шорохам, стоя друг напротив друга.

— Мой лорд-муж, — начала она, делая шаг навстречу, — видите ли, он оставил меня на неопределённый срок, и боюсь, что я сама виновата в этом.

— Вы так считаете? — спросил он, всё ещё оставаясь предельно серьёзным. Ему было достаточно даже того, что она приехала.

— Да… и я… сейчас я глубоко раскаиваюсь, но меня беспокоит то, что он не сможет меня простить.

Он увидел её шею, ключицы и ворот платья, отделанный камнями.

— В таком случае он глупец, миледи, — произнёс он, не веря в то, что это говорит.

Она, почувствовала себя насекомым, чьи тонкие крылья не справляются с упругими потоками воздуха. Она сделала ещё один шаг ему навстречу.

Он увидел её глаза. Этого было достаточно, для того чтобы он почувствовал себя окончательно поверженным. Этого было достаточно для того, чтобы простить любое преступление. Для того, чтобы совершить преступление. Так ему казалось.

Её губы приоткрылись, но она ничего не сказала, вдруг вспомнила, как умоляла его остаться, а он отмахнулся. Она кричала, а он даже не обернулся.

Он сделал шаг ей навстречу.

И ещё шаг.

И ещё.

Накрыл её ладонь своей, закрыл глаза, приложив её пальцы к губам. Уголок его рта пополз вверх. Как так получалось, что, даже выигрывая у неё, он чувствовал себя побеждённым?

Она накрыла рукой его сердце, бьющееся под одеждой. Она боялась двигаться, боялась спугнуть мгновение.

Они молчали, наклонившись друг к другу, ощущая, что оба дрожат.

Присягая друг другу.

Дыша друг другом.

Когда их взгляды встретились, а губы слились в поцелуе — это показалось таким естественным.

Когда поцелуи переросли в цепь беспорядочных ласк и прикосновений, расплавляя все преграды между ними, они уже почти не существовали.

Она перестала быть собой, путаясь в застёжках его камзола.

Он перестал быть собой, опрокидывая её на кровать.

Её волосы, словно вино, расплескались на белых простынях.

Для него мир померк, всё его существо сконцентрировалось на предчувствии слияния с ней.

Она выгнулась, ощутив его в себе.

Она закрыла глаза, улыбнувшись.

Он закусил губу, почувствовав, как она сжимает его бёдрами, ощутив скрещенные ноги на своей спине.

Он прижимал её тело всё сильнее, будто опиумом, опьянённый её запахом.

Они были не в силах оторваться друг от друга, даже промокнув от пота насквозь.

Даже иссушив глотки жаром дыхания.

Даже охрипнув от стонов.

Они умоляли друг друга, не понимая о чём просят.

Остановиться?

Никогда не останавливаться?

Ей было так хорошо, что, казалось, она умирает.

Он захлёбывался чувством эйфории, больше не ощущая собственного тела.

Прерываясь для того, чтобы сделать глоток воды, чтобы утопать в глазах друг друга, они оба двигались, будто во сне, отрицая реальность происходящего.

Когда всё закончилось, когда у них больше не осталось сил, она прижалась позвоночником к шраму на его груди, продолжая ощущать покалывание импульсов, роившихся под кожей.

Когда ночь расцвела на небе тёмно-синим цветком, он обнял её, обхватив рукой, прижался лицом к волосам мокрым от пота.

Они отсчитывали пульс друг друга, проваливаясь ещё глубже в сон, всё ещё не веря в то, что это реальность.

Никто не учил Джона быть королём. Даже быть лордом никто не учил. Он вспомнил Робба: тот выглядел так, как будто был рождён для короны, он был сыном Хранителя Севера, наследником Винтерфелла. Робб всегда смотрел прямо перед собой, не оборачиваясь, ни перед кем не опуская взора.

Джону не хватало этой уверенности, он смотрел на сестру, ища в ней поддержку. Чувствовал себя ребёнком, жаждущим её одобрения.

Робб так не смотрел даже на свою леди-мать.

Джон понял, что что-то изменилось — сразу, как вернулся в Винтерфелл. Видимых изменений не было, вокруг были всё те же люди, мебель стояла в тех же местах. Но, как это часто бывает, знакомое место казалось почти неузнаваемым после долгого отсутствия. Сестра показывала ему опоры, которые удалось починить, пока его не было. Теплицы тоже начали восстанавливать, и она улыбалась, довольная достигнутым, гордая, что справляется с обязанностями леди Винтерфелла. На сестре было новое платье, зелёное, как полевая трава в холодном вечернем освещении, как глаза Петира Бейлиша.

Он заметил разительную перемену в её общении с лордом Бейлишем. Это, безусловно, были мелочи, он бы не обратил на них внимания, находясь рядом день за днем.

Когда сестра смотрела на Мизинца, её зрачки расширялись, когда обращалась к нему, голос становился чуть тише. Лорд Бейлиш провожал её взглядом, в котором Джон больше не видел печали, он накрывал своей ладонью её ладонь, а сестра не отдёргивала руку, более того, её лицо становилось спокойным.

Джон увидел их, когда они думали, что никто не видит. Лорд Бейлиш взял в руки лицо его сестры и поцеловал омерзительно бесстыдно. Поцелуи его отца и леди Кейтилин всегда были более чем целомудренными, но лорд Бейлиш обращался с его сестрой, как с трактирной девкой. Он осыпал властными поцелуями её губы, подбородок, выгнувшуюся шею. Он стискивал её талию слишком сильно, слишком близко прижимая к себе.

По реакции сестры Джон понял, что это было не в первый раз. Она закрыла глаза, отвечая на поцелуй, запустила руку в его волосы.

Джон остолбенел, не в состоянии отвести взгляда от того, как белоснежные пальцы Сансы гладят седые виски.

Он видел только девичьи губы, распухшие от поцелуев, чуть приоткрытые.

Только тонкие прорези, полуприкрытых век, через которые виднелась сияющая голубизна её зрачков.

Он видел её руки на затылке лорда Бейлиша, сцепленные вместе, притягивающие его к себе.

Ему стало абсолютно ясно, что близость уже состоялась.

Он решил дождаться её, чтобы спросить обо всём прямо. Прислонился к стене, прерывисто дыша, ощущая, как болезненно бьётся кровь в висках. Сестра показалась через четверть часа, она поправляла волосы, когда встретилась с ним взглядом, она поняла, что он видел.

В узком проёме он практически прижал её к стенке, он был в ярости, выплёвывая ей в лицо вопрос, на который уже знал ответ:

— Ты была с ним?

Сестра молчала, спокойно его изучая. Она всё ещё была горячей после ласк своего мужа. Джон видел румянец, алеющий на щеках — не девичий, женский румянец. Видел блеск в глазах и почти чувствовал жар её распухших губ.

— Он мой муж. Я сделала то, что была должна, — ответила она с достоинством.

— Я видел, что ты делала, и это гораздо больше, чем долг.

Она не сводила с него взгляда. Джон понимал, что у них был уговор, который сестра нарушила, понимал, что поймал её с поличным, но в тоже время чувствовал, будто это он — преступник, а не наоборот.

— Он начал выходить из-под контроля.

— Ты не настолько глупа, чтобы думать, что сможешь контролировать Мизинца. Я вижу, что происходит: это он тобой вертит!

— Наверное, так и должно казаться со стороны, для того, чтобы всё получилось.

— Тебе стоило просто держать дистанцию!

Она закатила глаза.

— Джон, ты просто меня не слышишь, это нечто большее, чем исполненное обещание. Он — это возможность. Он предан мне, и с его помощью мы сможем получить всё, что захотим.

— Всё, что мы хотим? Мы? Санса, я ничего не хочу! Ничего! Я хотел вернуть своего брата, но он умер у меня на глазах, я хотел вернуть свой дом, а теперь тут хозяйничает владелец борделей, я хотел быть рядом с моей сестрой, но она предаёт меня!

— Джон, — сестра взяла его за голову, заставляя на себя посмотреть. Её голос звучал тихо и вкрадчиво, когда она продолжила: — Я не предавала тебя и никогда не предам, слышишь? Ты — моя семья, и я от тебя не отрекусь.

У него внутри всё кипело, его злил её тон, злил мужской запах, доносившейся с её одежды.

— Ты ведешь себя с ним, как….

— Как кто? — она обдала его ледяным взглядом. — Как кто, Джон?

— Как шлюха… — произнёс он в сторону, ощутив, как пощёчина обожгла щёку в следующую секунду.

Она отвернулась от него, сжимая кулаки. Он сожалел, что сказал это, видя как дрожат её плечи. Сестра долго молчала, скрывая лицо, собираясь с духом.

Наконец она заговорила.

— Я понимаю, что ты расстроен, но я не прощу, если ты ещё раз усомнишься во мне.

Она пошла прочь, выпрямив спину, расправив плечи — настоящая леди Винтерфелла.

— Ты не сможешь управлять им! — бросил Джон ей в след.

Она остановилась, колеблясь, чуть повернула голову в его сторону. Он увидел тонкий профиль в обрамлении всё ещё не слишком аккуратно убранных волос. Заметил ухмылку на её губах — тёмную, будто чужую, гримасу, которая так его пугала. Её голос звучал мелодично и резко, словно сталь:

— Что ты вообще об этом знаешь?