Пленница.

Глава 6.

Винтерфелл казался чужим, несмотря на то, что он теперь был здесь хозяином.

Бесчисленные коридоры походили на каменные лабиринты, он бесцельно бродил по ним, прикасаясь ко всему, что видел. Кое-где стены были покрыты инеем, когда он дотрагивался до них, на коже оставались острые кристаллы льда. От стен веяло холодом. Место, в котором он вырос, теперь казалось незнакомым.

Замок, наводнённый призраками.

Его до дрожи пугал мрак, будто бы сгущающийся за спиной, тьма, гуляющая ночью по пустым комнатам, ветра, воющие из щелей, подобно древним духам.

Болтоны многое поменяли, переставили, разрушили, но было то, что они не в состоянии были изменить: вид из его комнаты, число шагов до покоев отца, царапины на двери, которые они оставили с Роббом, когда играли в детстве в рыцарей. Бесчисленные метки наводняли Винтерфелл: следы их жизни, их счастья, застывшие в веках.

Несмотря ни на что, было приятно заниматься восстановлением замка. Его называли королем Севера, и спустя некоторое время он перестал поправлять. Они говорили ему «Сир», «Ваша милость» — все, кроме лорда Бейлиша и его сестры.

Леди Бейлиш.

Когда к ней обращались — это до сих пор резало слух.

Он вспомнил её одиннадцатилетнюю — ещё по-детски нескладную, но ведущую себя совсем как взрослая, совсем как её мать. Она всё время выглядела так, как будто уже носила корону.

Она была невестой принца.

А что потом?

Жена карлика, бастарда, престарелого выскочки.

Лорд Хареннхолла, Лорд-Протектор Долины, Гранд-лорд Трезубца…

Он был Лордом Ничего.

Джон был рад тому, что лорд Бейлиш так быстро уехал. Несмотря на то, что победа была невозможна без сил Долины, несмотря на то, что он был чрезвычайно полезен, и его помощь была необходима, ещё боги знают, сколько времени его присутствие тяготило.

Особенно теперь, когда он при помощи шантажа стал членом их семьи.

Нет. На самом деле — это Санса стала членом его семьи. Он просто забрал её у Джона.

Они с сестрой проводили вместе не так уж много времени, в основном во время совместных трапез. Ему нравилось находиться с ней наедине, пусть даже молча, пусть даже в абсолютной тишине. Было нечто, что объединяло их — призраки. Духи отца и леди Кейтилин, и Робба и Рикона и даже Арьи и Брана. Он никогда не садился на место отца. Она никогда не садилась на место её матери. Когда обмен новостями заканчивался, когда они оба замолкали, начинался настоящий семейный ужин. Они переносились на много лет назад, слушая звенящие голоса детей. Они смотрели на отца, улыбались матери, ощущали запахи любимых блюд, чувствуя, как те дни постепенно умирают в темноте. Но всё же это было лучшее время в течение всего дня. Они снова были детьми — прекрасными и непорочными. Они снова были собой.

Джон предпочел бы навечно остаться за этим обеденным столом. Только та жизнь, погребённая временем, только та жизнь стоила его борьбы.

Реальность врывалась в их мир внезапно, что-то происходило, открывалась дверь, и люди, которых там не должно было быть, наводняли комнату. Призраки исчезали.

«Леди Бейлиш», — произнесла служанка, подавая Сансе свиток с отпечатком пересмешника на сургуче.

Сестра не поморщилась, услышав это обращение, более того, на долю секунды её лицо просветлело. Лорд Бейлиш писал довольно часто и подробно, но, насколько Джон знал, Санса редко отвечала ему и всегда очень коротко. Правда, в последнее время воронов не было, но он никогда бы не подумал, что сестра может ждать письма. Он видел, как она пытается скрыть нетерпение, как деланно безразлично бросает: «Я потом прочту…» — откладывая свиток.

Впиваясь в него глазами.

Всё сжалось у Джона внутри.

Что если он ошибся в ней? Что если лорд Бейлиш отнимет не только её имя, но и её душу?

Что если она родит от него детей?

Он знал, что последнее невозможно. Насколько он понял, в брачную ночь между ними ничего не было. Лорд Бейлиш отсутствовал уже пятый месяц, и всё шло как нельзя лучше. У него и так было множество дел и собственных интересов, но Джон намеревался загрузить его дополнительными поручениями, дабы оградить сестру от его присутствия на максимально долгий срок. А затем настанет то время, когда лорд-выскочка больше не будет им нужен.

Его волновали только руки сестры, излишне сильно сжимающие столовые приборы.

Когда наступит подходящий момент, Джон должен был быть уверен, что эти руки не дрогнут.

Он почувствовал, как она вздрогнула, когда накрыл её ладонь своей. Ободряюще улыбнулся, желая, чтобы ей передались вся его сила, вся уверенность.

Он хотел, чтобы она поняла, как важно для них быть вместе.

Как важно для них быть только вдвоём.

Ты молилась о его смерти, девочка, месяцами твердя, что он тебе не нужен.

И чем сильнее ты ждала его, тем громче повторяла: «Не возвращайся ко мне. Никогда».

Ты обманывала себя день за днём, выходя на стену, думая, что ждёшь возвращения брата, но ты смотрела в противоположную сторону, ты искала на горизонте совсем другие знамёна.

Ты не носила его подарки, но разве не их ты ласкала озябшими пальцами каждый вечер перед сном, молясь о его смерти?

Молясь о нём.

Ты заклинала старых богов и просила новых. Ты дышала воздухом богорощи, воображая, что твоя воля тверда, как скала.

Ты слабее всех на свете, девочка.

Теперь смотри.

Ликуй!

Он не встает с постели с тех пор, как вернулся в твой замок. Он не видит тебя, не говорит с тобой. Его то бросает в холод, то испепеляет жаром. Его гортань раздирает хриплый кашель, такой сильный, что, кажется, лёгкие выйдут наружу.

Мейстер говорит тебе, что он поправится. Он пытается тебя успокоить, предполагая, что ты будешь страдать.

Но ты счастлива.

Ты должна быть счастлива.

Разве это не то, чего ты так хотела?

Ты не чудовище, чтобы наслаждаться его страданиями, но разве ты не наслаждалась агонией Рамси? Разве не раскрыла глаза шире, смотря, как король Джоффри умирает от яда?

Теперь пришла его очередь.

Ты желала быть монстром, так будь же монстром!

Так смотри же, девочка, смотри!

Боги были к тебе благосклонны.

Он зовёт тебя в бреду, словно ты — избавление от страданий.

Он падает в бездну с твоим именем на пересохших устах.

Но ты не подходишь к нему, ты стараешься не смотреть, как в этой комнате, где зябнет от холода твоё тело, насквозь пропиталась потом его рубаха.

Ты плачешь?

Почему ты плачешь, девочка?

Подойди к нему ближе, положи холодные ладони ему на грудь, облегчи страдания, прикасаясь к раскалённому лбу.

Тебя всегда смущала седина на его висках — напоминание о возрасте.

«Он старый!» — говорила ты Шайе, не веря в то, что такой, как он, посмеет посягнуть на тебя.

Так пусть старик умрёт, девочка.

Ему незачем отравлять тебе жизнь, незачем осквернять твоё юное тело.

Ты молода!

Ты так молода!

Ты ослепительно красива!

Твоя жизнь будет так прекрасна!

Долгая и счастливая жизнь.

Задуши его подушкой! Давай! Прямо сейчас!

Это так заманчиво!

Это так просто.

Никто никогда тебя не осудит.

Люди так любят тебя, девочка.

Так же как презирают его.

Он никто, девочка.

Он возник из ниоткуда и пропадёт в никуда.

Никто не вспомнит о маленькой птичке, перепевающей чужие голоса. Ты знала, что пересмешники делают это, чтобы защититься? Они поют голосами хищных птиц, маленькие и беззащитные, изображая кровожадность и величие. Защищают свои уютные гнёзда.

Ты забудешь его, девочка. Ты забудешь чувство вины, упиваясь своим счастьем.

Ты будешь так счастлива!

Ты будешь счастлива, я обещаю тебе!

Я вижу прекрасного мужчину в твоём будущем, я вижу ваших красивых детей.

Ты будешь жить, словно в сказке, девочка!

Почему ты плачешь?

Разве это не то, о чём ты мечтала?

Разве это не то, о чём ты с младенчества молила богов?

Разве не такой судьбы для тебя хотела бы мать?

Вытри слёзы.

Не плачь.

Он не стоит твоих слёз.

Он заслуживает каждую минуту страданий, каждую крупицу боли. Жаль только, что находясь в беспамятстве, не сможет осознать близость собственного конца. Такого же бесславного, как и он сам.

Ляг с ним рядом, согрей своим телом.

Целуй его, пока он ещё дышит.

Ты никогда его не целовала.

Пытайся растопить слезами его обледеневшую грудь.

Слышишь?

Ты слышишь, как его сердце замедляет свой ритм?

Чувствуешь, каким сбивчивым стало дыхание?

Ему так трудно дышать.

Каждый вдох стоит неимоверных усилий.

Его тело сотрясают судороги.

Когда он вновь пытается назвать твоё имя, голос обрывается, и наружу выходят только хриплые бессвязные звуки.

Прикасайся губами к венам на его запястье, держи его руки в своих ладонях, орошай слезами его пальцы.

Плачь!

Плачь!

Стоя на коленях, рядом с его предсмертным ложем, умоляя богов, старых и новых, ты знаешь, о чем ты просишь?

Знаешь, девочка?

Он никогда не будет таким мужем, о котором ты мечтала.

Ты говоришь: пусть.

Пусть.

Ты никогда не услышишь истину из его уст.

Ты говоришь — пусть.

Пусть.

Он будет играть с тобой девочка, до скончания веков.

Ты говоришь — пусть.

Пусть.

Ты будешь безвольной куклой в его руках, девочка.

Ты говоришь — пусть.

Пусть.

Ты ослепнешь от слёз, проливаемых по нему, вся твоя боль будет только о нём отныне.

Ты говоришь — пусть.

Пусть.

А знаешь, ли ты девочка, что, несмотря на всё это, ты полюбишь его сильнее всего на свете?

Знаешь?

А знаешь, какой будет эта любовь?

Тёмной, как ночь.

Страшной, как ужас, что ждёт за стеной.

Всепоглощающей.

Испепеляющей.

А знаешь ли ты, что он станет причиной твоей смерти? Этот старик!

Что твой век будет недолог.

Что ты растаешь рядом с ним, словно воск.

Ты потухнешь быстрее этой свечи.

Ты знаешь?

Ты это знаешь?

А знаешь ли ты, как мало счастья ждет тебя с ним?

И что счастье это будет подобно жалкой горсточке песка, что неумолимо сочится меж пальцев.

И ты пойдёшь на это девочка?

Посмотри на меня!

Ты пойдёшь на это?

Ты шепчешь: пусть.

Пусть.

Свет беспощадно ударил ему в глаза, едва только он открыл их.

Он чувствовал себя так, как будто проспал тысячу лет.

Как будто умирал тысячу лет.

Он глубоко вдохнул.

Это было так сладко.

Как будто он тысячу лет не дышал.

Он увидел её лицо в обрамлении света, льющегося из окна.

Он увидел свет, льющийся из её глаз, истекающих слезами.

Почему она плачет?

Он хотел протянуть к ней руку, чтобы стереть эти слёзы, но смог лишь слегка приподнять её.

Он удивился тому, как тихо звучит его голос, попробовав назвать её имя.

Она вспыхнула, словно пламя, бросаясь к нему, до боли сжимая его грудную клетку.

Только сейчас он заметил, как она измучена, как растрёпаны волосы, как бледна кожа, мокрая от слёз.

Он никогда в жизни не был так счастлив, как в этот момент, когда она обнимала его, вжимая в матрас, когда её губы обжигали его сонную артерию.

Она ощутила, как участился его пульс?

Самое лучшее, что случалось с ним за тысячу лет.

Он положил руку ей на затылок, прижимая к себе.

Замер, чувствуя, как она скользит губами по его горлу.

Он подумал, что спит, ощутив её губы, прижатые к своим губам.

Если это и сон, то лучше бы он не кончался.

Она наклонила голову вбок, запечатлевая на нем долгий глубокий поцелуй.

В нём расцвело ни с чем несравнимое чувство: как будто лёгкие наполнил свет, более яркий, чем сияние всех звёзд на небосклоне, более горячий, чем жар полуденного солнца.

Жизнь показалась ему ослепительной вспышкой: его детство, яркий свет, заливающий комнату, светящаяся улыбка матери, солнечные блики, играющие на речных волнах, сияющие глаза Кэт, блеск золота Королевской гавани, сияние слёз на щеках Сансы.

Он обнял её за талию, в очередной раз внутренне поражаясь хрупкости девичьего стана.

Она держала его лицо в своих руках.

Он смотрел на неё, но видел лишь шёлковые нити ресниц, очерчивающих прикрытые глаза, рыжие волосы, льющиеся водопадом.

Он прочертил указательным пальцем линию вдоль её позвоночника, ощутил, как она вздрогнула.

Как на мгновение прервала поцелуй, чтобы вздохнуть.

Он тонул в сладком ощущении ирреальности происходящего.

Он чувствовал себя таким слабым.

Таким слабым, каким бы никогда не позволил себе быть.

Как тогда, много лет назад, когда он был ранен.

Когда она не пришла к нему.

Когда её еще не было на свете.

Так странно…

Тогда он был так несчастен. Так одинок. Так разбит.

Он был уничтожен.

Он думал, что жил ради того, чтобы подняться, как можно выше, чтобы больше никогда не чувствовать боли.

На самом деле он жил ради этого момента.

Если это сон — значит, всё может произойти.

Если это — смерть, значит, он жил не зря.

Он хотел обладать ею не потому, что он любил.

Хотя он любил.

Не потому, что она была прекрасна.

Хотя она была прекрасна.

Она была настоящей. В мире лжи она единственная была истинна.

Среди миражей только она была реальна.

Даже скрываясь за тысячью масок, она оставалась собой.

Её выдавал свет, льющийся из глаз.

Никто из этих людей не понимал её. Никто из этих чудовищ не понимал, чем обладает.

Она притягивала их своей невинностью, злила непостижимостью.

В ярости они пытались ее уничтожить, обрушивая всю жестокость, на которую только были способны.

Но только он понял её с самого начала, с первого взгляда.

Он осознал, что обладая ею, будет обладать жизнью.

Он увидел, что среди хаоса, который он обрушит на этот мир, она единственная выживет.

Он понял, что с ней он будет бессмертен.

Перед рассветом было всё ещё очень темно.

Она наблюдала за тем, как медленно отступает тьма, как постепенно в сумерках предметы обретают очертание. Она явственно видела, как белеют его седые виски, утыкаясь лицом в постель чувствовала, как его запах проникает внутрь неё.

Ей казалась, что она вся пропиталась им.

Запахом мяты, вина и сандала.

Перед рассветом, когда тьма ползла восвояси, а полусвет ещё только нащупывал себе путь, было время её власти.

Она знала, что её сила невелика, в сущности — это была лишь тень силы, маленькая невинная игра, которую она только пробовала на вкус.

Как пробовала эль с его губ.

Пока он ещё спал, она опутывала его своим телом, небрежно, будто во сне.

Она и вправду почти спала.

Разве она бы позволила себе такое наяву?

Он просыпался очень рано, но ещё долго лежал неподвижно, боясь дышать, боясь нарушить её покой.

Она скрывала тень улыбки за накинутыми на лицо волосами, отмеряла стук его сердца, приложившись ухом к груди. Оглушительный грохот звучал колыбельной.

Она льнула к нему, спокойная, как сон, чувствуя бедром его напряжение.

Как долго он будет держаться?

Он обнимал её, целовал в висок, с упоением вдыхая аромат волос.

Он откидывался на подушку в изнеможении.

Она сквозь ткань чувствовала обжигающий жар и дрожь его пальцев, когда он осторожно дотрагивался до её талии или бедра. Его пальцы сжимались в кулак.

Он так мало себе позволял.

Ей нравилось ощущение власти, разливающееся внутри мягким теплом, когда она беспокойно ворочаясь, закидывала на него ногу, когда терлась щекой об его ключицы.

Заставляя его выдохнуть.

Заставляя его сглотнуть.

После этого он никогда не держался долго, обычно он вставал, осторожно выпутываясь из её объятий, залпом пил, одевался, стараясь на неё не смотреть. Он почти причинял ей боль, целуя перед уходом. Она знала, что его ногти до боли впиваются в ладонь.

Ей не было жаль.

Она вспоминала слова королевы Серсеи, наслаждаясь каждым мгновением его пытки.

Она вооружалась, распуская волосы перед сном, натирая тело лавандовым маслом, облачаясь в тончайший шёлк, очерчивающий каждый изгиб.

Он смотрел на неё почти умоляюще, когда думал, что она не видит, получая в ответ лишь невинную полуулыбку, трепет опущенных перед ним глаз.

Она вся была в его власти.

Он получал только усмешку, скрытую в глубине ее губ.

Она дотронулась до его спины, когда он сел в кровати.

Играя в невинность, она слегка приподнялась, следя за тем, чтобы сорочка чуть оголила плечо. Она наполнила трепетностью каждый произносимый звук, спрашивая его.

— Ты уже встаёшь?

Она хотела бы видеть, как мучительно сдвинулись его брови.

— Множество дел требует моего внимания, дорогая, — отозвался он беззаботно, поднимаясь с постели.

— Но не жена, да? — уточнила она, прикладываясь к подушке, не сводя с него спокойного взгляда.

Он резко обернулся, очевидно, подумав, что ослышался. Она произнесла это слишком серьёзно, чтоб он мог подумать, что она заигрывает с ним.

Она была недостаточно искушённой для того, чтобы заигрывать.

О, она бы не посмела!

— Разве я уделяю тебе мало времени? — спросил он, расплываясь в лукавой улыбке.

Он медленно подошел к постели, словно крадущийся хищник.

Она была слишком уверена в своей силе, чтобы бежать.

Притворяясь жертвой, глядя на него снизу вверх, трепеща перед ним, словно лань, она могла подпустить его как угодно близко.

Упивающегося своей властью.

— Ты выглядишь таким усталым, — грустно проговорила она, играя в заботу. Дотронулась до его лица, когда он сел рядом. — У тебя под глазами тёмные круги.

Пожирая её глазами он ничего не ответил, выжидая.

Она слегка потянулась, выгнувшись, зная, что он задержит дыхание, впиваясь глазами в очертания её груди.

Наверное, так бы она выгибалась под ним.

Снова посмотрев на него, она увидела нечто тёмное и жестокое в глубине его зрачков.

Она бы испугалась, если бы не была уверена, что он её не тронет.

Он убил бы её, узнав, что всё это — просто игра.

Чтобы покрывать поцелуями охладевшее тело.

Она отвела взгляд, посмотрев в сторону, заметила блеск серебра на тумбочке.

— Ты забыл…. — проговорила она, прислоняясь к нему почти вплотную. Она не смела поднять глаза, прикалывая брошь.

Или делала вид, что не смела?

Она видела, как вздымается его грудь.

Когда он обнял её, с силой прижав к себе, когда он прижал её губы к своим так, как будто это было насилием, придерживая за затылок, наматывая распущенные волосы на руку, она ощутила, что его сердце бьется о грудную клетку так сильно, что, должно быть, скоро раздробит её вдребезги.

Он целовал её так, что она сама была готова вдребезги разбиться.

Рамси делал с ней многое, он делал то, о чем леди не стоит даже слышать, он обнажал её тело в попытках выпотрошить ей душу, он имел её бесстыдно, как шлюху, впиваясь зубами в самые интимные места. В постели с ним она кровоточила, словно распятая мученица.

В постели с Петиром она истекала не кровью.

Но он только целовал её, ничего больше. Он делал с ней намного больше, чем Рамси.

Он всего лишь целовал её.

С невероятной трепетностью.

С невероятной жестокостью.

Это так мало — всего лишь касаться губами её губ, всего лишь проникать языком внутрь её рта.

Он опрокинул её на кровать, подминая под себя. Она знала, что дальше поцелуев дело не зайдет. Он мог быть страшнее, чем Рамси в такие моменты, только вот она его не боялась.

Это чудовище было ручным.

Она ощущала каждой клеточкой то, каким твёрдым было его тело, его плечи, заостренные камзолом, его руки, ноги и бёдра, и то, что между бёдер.

Он произнес её имя на выдохе, прерывая поцелуй для того, чтобы вдохнуть.

Он дышал её запахом, и она видела, как это действует.

Когда он подходил слишком близко, хищник становился жертвой.

Ей нравилось смотреть, как он сгорает, тщетно пытаясь унять кипение крови, сходя с ума от каждого её незначительного движения.

— Санса….

Он её умолял?

Она осторожно, почти невзначай, дотронулась кончиком языка до мочки его уха, чувствуя, как свело его скулы. Она ощутила как он, задрав ночную сорочку, хватается за её обнаженные бедра.

— Не надо… пожалуйста... — издевалась она, умоляя.

На какие-то несколько секунд он замер, видимо собираясь с последними силами. Он очень медленно убрал руки, поправил её одежду, избегая встречаться с ней взглядом. Он встал, оправил складки на камзоле, пригладил волосы и выпрямившись, надел одну из многочисленных масок. Стоя в дверях, он улыбнулся ей, чуть наклонившись, как улыбался в Королевской гавани — легко и непринуждённо. Он вышел за дверь, смотря прямо перед собой гордо и властно.

Абсолютно поверженный.

Это было чем-то между тошнотой и одержимостью.

Лежать рядом с ней каждую ночь, внутренне сжимаясь от каждого случайного взгляда, чувствуя невыносимое напряжение в ответ на лёгкие прикосновения. Ненавидеть себя, прожигая несмыкающимися глазами темноту, ощущать, лёжа в душном одиночестве, как сердце медленно обливается кровью.

Его выворачивало наизнанку от смешения ароматов их тел, от едва слышимого тонкого запаха лаванды. Он бы разбил руки в кровь, только бы хоть как-то успокоиться.

Единственное чего он хотел — это заткнуть ей рот ладонью, накрыть её тело своим, уничтожать её каждым движением.

До самого утра.

Он сжимал зубы, чувствуя, как пульсация, не находя выхода, заполняет его полностью, как она стучит в висках, словно птица, в попытках вырваться.

Он изнывал от любви к ней, каждый вечер наблюдая, как она изящно снимает украшения, в ожидании пока расстелют постель.

Он изнывал от ненависти к себе каждый раз, ложась с ней рядом.

Проще всего было бы ночевать в другой комнате, только вот он не хотел давать повода для сплетен: их брак по-прежнему не был консумирован, что делало его позиции очень не устойчивыми. Он мог бы принудить её, если бы не полагал, что в будущем она охотнее подчинится ему, будучи обязанной.

Она должна была быть уверена в благости его намерений.

Ложь.

Он хотел, чтобы она его любила.

Он старался быть заботливым, своё остервенение прикрывая нежностью, скрывая за учтивостью желание обладать.

Всё должно было быть безупречно.

Только вот зимние ночи такие долгие, что хочется выть.

Только вот её кожа такая гладкая, а прикосновения такие лёгкие, что кровь закипает в жилах помимо воли.

Только вот он почти кончает, когда она лежит так близко, что он способен ощутить жар между её ног.

Он был одним из лучших игроков, потому что никогда до конца не поддавался эмоциям.

Только вот так сладко было бы поддаться.

Каждый вечер, открывая дверь в спальню, он по-своему лелеял чувство болезненного томления. В глубине души он жаждал, чтобы эта невинная девочка его наказала.

Эта жестокая девочка.

Чтобы никогда не подпускала к себе!

Но как солнце всходило каждый день на востоке и садилось на западе, так её голова покоилась на его груди каждую ночь.

Он чувствовал её мирное дыхание, забываясь сном.

Он ощущал вкус её поцелуев на своих губах.

Таких искренних.

Он не мог этого вынести.

Это было выше всех его сил.

Он спал беспокойным, изнуряющим сном, просыпаясь в её объятьях, не смел пошевелиться. Он впивался ногтями в волчью шкуру так, как хотел бы впиваться в её нежную кожу.

Он хотел её, как хотел всего на свете.

Когда-то ему казалось, что даже благодарной улыбки Кэт было бы довольно, чтобы сделать его навеки счастливым, теперь ему было недостаточно даже ласк её дочери.

Он хотел больше, чем мог получить, и даже больше, чем было возможно. Он яростно желал навеки слиться с её телом, уничтожить её как самостоятельную личность, но в то же время чувствовать её присутствие где-то глубоко внутри, глубже, чем сердце. Он хотел, чтобы она любила сильнее, чем он любил, чтобы дышала только тем воздухом, который он выдыхал из лёгких.

Он хотел чего-то глубже и долговечнее, чем «я твой, а ты моя», жаждал связи, которая была бы слаще, чем жизнь, сильнее, чем смерть.

Он не понимал, почему внутри разрастается иррациональное предчувствие катастрофы: он видел себя, стоящего на коленях, держащего её застывшее тело в руках посреди огромного чертога.

Его пугало и манило величие этой скорби, он чувствовал себя почти богом, раненым, но не поверженным, одновременно презирая себя и гордясь собой за то, что даже такое горе не смогло бы его у***ь.

Он чувствовал себя почти бессмертным.

Когда он толкал дверь в их спальню, линии на его ладони на мгновение сливались с линиями на тёмной деревянной поверхности. Дверь распахнулась, словно приоткрывая завесу в иной мир, ему показалось, что он слышит щебетание птиц, шорох листвы над своей головой.

Он явственно видел, испещрённое облаками голубое небо под ногами.

В глубине комнаты белела её обнаженная спина, распущенные волосы лились расплавленной медью между лопаток.

Когда она обернулась, медленно прикрываясь, он явственно увидел голубое небо, в глазах, истомлённых печалью.

Она неделями созидала нити притворства между ними, между делом, словно прядя пряжу.

Ей нравилось проверять эти нити на прочность: угадывать его действия, дрессировать его, словно животное, такое предсказуемое в своих желаниях.

Она лелеяла хладнокровие внутри себя, заботливо, будто вынашивала ребенка.

— Вам так идут эти камни, миледи! — с восхищением произнесла служанка, убирая ей волосы к ужину.

Она заглянула в зеркало в очередной раз, любуясь тем, как сапфиры гармонировали с цветом её глаз. Она чувствовала себя такой же, как эти драгоценные камни — роскошной и обжигающе холодной.

Когда всё было готово, она снова посмотрела в зеркало, поражаясь виду незнакомой дамы в отражении, такой неприступной, одетой так роскошно. Она и в Королевской Гавани часто приковывала внимание, но здесь, на Севере, где изысканность и красота были так же редки, как солнце зимой, она знала: все будут смотреть только на неё.

Он будет смотреть только на неё. Наблюдая в открытую и исподтишка, поверх своего кубка, будет следить за каждым её движением, ловить тени эмоций на лице, когда кто-то уведёт её танцевать. Он мог смотреть на неё сколько угодно, видя только бездушную маску.

Менять лица было не сложнее, чем сбрасывать перчатки.

Отмахнуться от его чувств было ещё проще.

Когда вечер закончился, она не пошла в спальню, а последовала за ним в кабинет, зная, что он, как обычно, засидится за бумагами до поздней ночи.

Она знала, где стоит вино, и сама наполнила кубок.

Если он и был против, то не показал этого.

Она пила медленно, смакуя сладко-пряный вкус, ощущая, как напиток постепенно разливается по нёбу, как просачивается внутрь, лаская гортань.

— Ты что-то хотела? — спросил он, не отрываясь от чтения.

— Только то, что моё по праву, — заявила она тихо, но твёрдо.

Заставляя его прислушаться.

Он не поднял взгляда, но поднялась его левая бровь.

— Риверран, — пояснила она, даже на другом конце комнаты слыша его смешок.

— Роберта ты уже списала со счетов, как я понимаю… — ухмыльнулся он, окуная перо в чернила.

— Роберт и с Долиной бы не справился без твоей помощи, — пожала она плечами.

— Как и ты не справилась бы с Севером.

— Север принадлежит Джону. Меня называют леди Винтерфелла, но это титул его будущей жены. Риверран был домом моей матери и твоим тоже. Замок не должен доставаться Фреям и кому бы то ни было ещё. Ты поможешь мне отвоевать его?

Он поднял на неё взгляд, задумчиво вертя перо в руках.

— Нет, Санса. Не сейчас, — ответил он спустя минуту.

Она почувствовала, как внутри разрастается гнев.

— Не сейчас? Но когда? Сейчас самое время! Уолдер Фрей мёртв, Ланнистерам не до того, чтобы противостоять нам, лорды речных земель охотно поддержат мои притязания…

— У Эдмура Талли есть сын, — напомнил он серьёзно.

— Да, сын — Фрей.

— И тем не менее, он — Талли, а ты — нет, как бы сильно ты ни была похожа на мать.

— Разве ты не хочешь быть лордом Риверрана?

Она знала, что давит на больное место.

Он горько усмехнулся.

— Давай не будем об этом снова.

— О чём?

— О том, чего я хочу.

Влажный блеск его глаз напомнил ей траву, покрытую утренней росой.

Она усмехнулась, подошла ближе к камину, встала у огня, освещаемая отблесками пламени.

Освещаемая сиянием своей красоты.

Он медленно осмотрел её снизу вверх, закусив кончик большого пальца.

— Ты прекрасно выглядишь сегодня, — сказал он тихо, раздевая её глазами.

— Ты ведь хочешь, — произнесла она, приближаясь, — сидеть в чертоге моего деда, спать в его постели, повесить на стенах твои знамёна…

— Я много чего хочу, — произнёс он, не глядя на неё.

Она видела лишь тусклый блеск, льющийся из-под полуопущенных ресниц.

У него были очень красивые ресницы.

— Санса… — он выдохнул, когда она положила руку ему на плечо, — я понимаю, почему ты хочешь отвоевать Риверран, и я согласен с твоими притязаниями, и вполне возможно, что нам удастся всё это — через какое-то время, но сейчас… — он запнулся, когда она села на подлокотник его стула, — сейчас, нам стоит подождать.

— Ты лжёшь, — пронзительно прошептала она, заглядывая ему в лицо, — ты уже давно готовишься к этому, зачем ты скрываешь это от меня? Ты всё ещё пытаешься манипулировать мной, ты всё ещё играешь в свои игры! Ты знаешь, что сейчас лучший момент, и ты пойдёшь на это, только вот не хочешь признавать, что тебе придется отдать всё это мне, потому что ты не имеешь на Риверран ни малейших прав, как и ни на что в этом мире. Без меня, ты — никто, ты ничего не сможешь получить, просто признай это и не делай вид, что отказался бы от возможности трахнуть меня на постели моей матери.

Он молча выслушал её тираду, откинувшись в стуле, лишь слегка сминая перо в руке.

— Это все? — спросил он холодно, когда она закончила.

— Ты отвратителен, — презрительно бросила она, вставая.

Пытаясь встать. Он ей этого не позволил.

Он выглядел абсолютно спокойным, опрокидывая её на стол, запрокидывая ей руки, сминая её губы в поцелуе.

Только глаза его пылали, словно дикий огонь.

— Что ты делаешь? Не трогай меня, отпусти, — шипела она в негодовании, пытаясь вырваться, упираясь в него ногами в попытках оттолкнуть.

Он был сильнее, чем ей всегда казалось.

Он был сильнее.

— Знаешь, — прошептал он, ухмыляясь, — моя дорогая, тебе может не понравиться то, каким я могу быть отвратительным….

Она прокусывала до крови его губы, пытаясь остановить. Её пугало то, что он, казалось, не чувствовал боли, даже когда они почти превратились в мясо. Он облизнул губы, улыбаясь ей окровавленным ртом.

— Хочешь сделать мне больно, девочка? То, что ты сказала, было больнее!

— Ты этого заслуживаешь! — с остервенением бросила она, сразу же жалея о своих словах.

Она услышала звук трескающейся ткани.

Он целовал её, впиваясь в шею, оставляя на её коже следы своей крови.

Пачкая кровью прозрачную поверхность сапфиров.

Он ласкал языком линии ее ключиц, медленно разрывая ей платье.

— Ты обещал, что не сделаешь мне больно! — крикнула она в отчаянии, пытаясь заплакать, только вот у неё не было слёз.

— О, тебе не будет больно, — ответил он.

— Мне уже больно!

— Это тебе больно?

— Хватит! — потребовала она, ощущая, как его пальцы проникают в её лоно — предательски влажное.

— Ты не посмеешь! — утверждала она, когда он развязывал завязки на бриджах.

— Пожалуйста, хватит, — умоляла она, когда он входил в неё.

Ей было одновременно невероятно больно и невероятно хорошо.

Где-то в районе сердца.

Где-то ниже сердца.

— Я ненавижу тебя, — шептала она, чувствуя, как поднимается температура тела.

Ненавидя себя за желание прижаться к нему ближе.

Ненавидя себя за каждое слово, сказанное в этот вечер.

— Я хотела, чтобы ты умер, — продолжала она говорить.

— Ты обещал, что не обидишь меня, — шептала она, стискивая зубы, пытаясь сдержать стон.

— Тебя это обижает? — засмеялся он ей прямо в лицо.

Она хотела выть, хотела расцарапать ему лицо, хотела вырвать себе все волосы.

Только бы это закончилось.

Только бы это никогда не кончалось.

Ей хотелось разрыдаться от энергии, бурлившей внутри, прожигавшей внутренности.

Ей было необходимо чувствовать его ещё глубже, как можно дольше, сливаться с ним в единое целое.

Рамси никогда не смотрел на неё во время близости, но Петир впивался в неё глазами ровно настолько же, насколько впивался в её тело. Она прятала глаза, она закрывала глаза, прячась от его остервеневшего